Из первых рук № 29 (197) от 11 октября 2011 года

Образование у него по тем временам было самое, что ни есть, поэтическое. Не филфак, разумеется. И уж, конечно, не Литинститут. Он окончил Ленинградский горный. Дипломированный геолог-поисковик. При этом ничего романтически-бродяжьего ни во внешности, ни в поведении. Бороду запускал только в поле, а в город возвращался чисто выбритым. Никто не слышал от него ни мата, ни «фени», которыми любили щегольнуть тогдашние интеллектуалы, взращённые на асфальте. Чтобы сбить остатки романтического тумана, он и выбор института объяснял надбавкой к стипендии, которую доплачивали будущим разведчикам недр органы госбезопасности. Ему не верили, особо возвышенные натуры вообще сомневались в возможности существования подобной надбавки, он не пускался в убеждения, ограничивался улыбкой, скорее загадочной, нежели насмешливой.

Поэтическое в его облике тоже не проглядывалось. Особенно в одежде: всегда строгий костюм и обязательный галстук. Собственно, с разговоров о галстуке и началось наше более-менее близкое знакомство. Один журналист пожаловался мне, что с ужасом ждёт наступления лета. И после значительной паузы, рассчитанной на моё наивное удивление, пояснил, что ради квартиры пошел работать в «Блокнот агитатора». Я продолжал смотреть на него непонимающе. Он снова выдержал паузу и принялся разжёвывать, что сей печатный орган курирует крайком партии. Об этом я догадывался и без его многозначительности, но при чём здесь ужас перед приходом короткого сибирского лета понять не мог. Разгадка оказалась весьма простой, но меня она ввергла сначала в хохот, а потом в уныние. Выяснилось, что в крайком партии даже в лютую жару нельзя входить без галстука. Правило, естественно, не писанное, может, журналист и сам придумал его для себя. Но галстуки носить я перестал.

Пересказал геологу эту историю, но у него нашлась своя. Пьянствуя на окраине Ленинграда в компании непризнанных гениев, услышал он, что Андрей Вознесенский громко продекларировал свое неприятие галстуков, и он в пику модному поэту решил украсить себя этим чиновничьим атрибутом. Сам по себе жест выглядел несколько легковесно, требовался психологический подтекст, и он разыскал номер «Юности» в котором певческое горло неосторожного на заявления поэта украшено презираемой им «собачьей радостью». Показывал мне потрёпанный журнал за 1964 год и с пафосом цитировал Бальмонта: «Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды…»

И, как последний довод в защиту галстука, заявил, что вешаться на нём удобнее, чем на ремне, а русскому поэту всегда необходимо иметь при себе средство для написания последней строки. Впрочем, спустя какое-то время, он утверждал, что висельник выглядит, может, и лучше выпавшего из окна, но всё равно не эстетично.

За мрачноватые шуточки, пристрастие к оценкам, пугающим наивные души, насмешливость, доходящую до снобизма, многие считали его позёром. Но тут ведь как посмотреть: во-первых – все мы не без греха, а во-вторых – позёрство своё он всегда оправдывал поведением, и если уж выставлял напоказ драгоценную независимость, то делал это не перед мелкой шпаной. К слабеньким, если они не наглели, относился благодушно. В молодости мы оба захаживали в городское литобъединение. Царила в нём пусть и не настоящая, можно сказать, детская, но всё-таки жестокость. Всегда возникали желающие потоптаться на чужих творениях. Иные делали это с удовольствием почти садистским. Но он никогда не участвовал в массовых избиениях. Чаще всего вставал на защиту и отыскивал приличные строчки или какой-то скрытый смысл там, где резвые критиканы ничего не видели, кроме наивной неумелости. Зато не спускал явным запевалам, которые, успев где-нибудь напечататься, мнили себя верховными судьями, знающими, в чём суть поэзии. Своё он читал редко. Стихи его, на мой вкус, были суховаты, но свежая, зачастую шокирующая, мысль заставляла дослушивать или дочитывать их. Обращала на себя внимание и чистота отделки: ударения не плавали, слова не слипались. Аккуратные, мужественные, ироничные – вылитая копия автора. Или его маски? Вопрос вроде и очевидный, но его почему-то забывают задать. Стихи могут выражать и то, что под маской, и открывать истинное лицо, если оно, конечно, имеется. У него имелось. Но он предпочитал дорисовывать маску. Добавлял завершающие штрихи к образу, призванному смущать молоденьких поэтесс. Собственно, ради них он и ходил туда. И небезуспешно. Но женился на потомственной пианистке и сразу охладел к литературным посиделкам.

Года на три он потерялся из виду. Встретились в пасмурный понедельник на подходе к одному из «хитрых» буфетов с более-менее регулярным пивом. Большими друзьями не были, но принадлежность к бродячим профессиям выделяла нас из поэтической братии, подталкивая друг к другу. С пивом нам не повезло, пришлось пить водку. В разговоре обмолвился, что успел развестись. Жаловаться на судьбу он не любил, но не надо большого ума, чтобы догадаться, как непросто жилось вольному человеку в квартире интеллигентной тёщи. Как бы между делом поинтересовался, чем дышит литобъединение, не появились ли молоденькие поэтессы. Сказать мне было нечего, там сменился руководитель, начал учить, как жить, о чём писать, и я самоустранился, но коли зашла речь о стихах, а бутылка почти опустела, меня естественно потянуло почитать новенькое человеку, мнение которого всегда уважал. Не куражился, не ёрничал и даже дал какие-то дельные советы, но на мою готовность послушать его, заявил, что семейная жизнь излечила от юношеского недуга. Не скажу, что я поверил. Все мы периодически обещали завязать с этим гиблым делом: возможности напечатать наболевшее практически не было, оставалось или конструировать «паровозы» или пристраиваться в хвост холуйской очереди на поцелуй ручки какого-нибудь влиятельного дядюшки, но для этого требовались определённые способности, желающим сохранить видимость достоинства проще было объявить о сходе с дистанции. И продолжать потихоньку пописывать в стол или в чемодан.

Удивил он чуть позже, когда ушёл из геологии. Что бы он ни говорил на людях, сколько бы ни иронизировал, называя геологов «геолухами», но профессию он любил. Если иронию, подобно нефти подвергнуть ректификации, то в кубовый остаток выпадет постыдное дерьмо, средние фракции будут состоять из желчи, а в самых высоких – обнаружится глубоко запрятанная нежность. Процентное соотношение того или иного компонента заложено в породе человека. У некоторых особей, в зависимости от окружающей среды (везения, удачи и прочих небесных сил), это соотношение может значительно меняться с возрастом. В иронии моего приятеля вся желчь лилась всё-таки на «филолухов», а «геолухам» оставалась нежность.

Легко менять профессию верхушечникам, тем, кто по сути и не имеет её, а хорошие специалисты редко вписываются в крутые виражи, если и умудряются не разбиться, то болеют очень долго. Груз накопленного опыта порхать не позволяет. Но бывший геолог делал вид, что ничего страшного не случилось. Причина ухода была простая и понятная – пообещали квартиру. На прежнем месте, пусть и нужному, но холостому ничего не светило. А жить под присмотром общежитьевских вахтёрш в какой-то момент становится не то чтобы невыносимо (советский человек всё может вынести), но сил на это приходиться тратить слишком много, и траты эти не только бесполезны, но и плохо восстанавливаются, на вытоптанной земле долго ничего не растёт. Я и сам предпринимал попытку «продаться за ордер», однако меня надули. А у него получилось. Может потому, что я уходил в смежную контору, практически ничего не теряя, даже в зарплате выиграл. А он, если перейти на возвышенный язык, заплатил изменой профессии. Сменил работу, и года не минуло, как пригласил обмывать углы. Умиротворённый был, разомлевший. До банальных рассуждений, что наконец-то обрёл берлогу, в которой сам себе хозяин, не опустился, но восторгов, а может даже и зависти, всё-таки ждал. Да и грех было не позавидовать: квартирка уютная и от центра недалеко, и горы перед глазами, а лиственницы стояли в самой золотой поре – красотища. Я бы и гостинке в задымлённом районе обрадовался. Бездомному сочинителю всегда кажется, что будь у него угол со столом, шедевры сами писаться начнут. Но стоило напомнить о стихах, и счастливый новосёл сразу же возвратился в привычный образ.

– Самый главный предмет в этой квартире не письменный стол, а диван. Наличие собственной жилтары позволило не только расширить диапазон, но и снизить возраст любовниц как минимум, на десять лет.

Без бравады он не мог. Человек в зеркальных очках. Если попытаешься заглянуть в глаза, увидишь собственное отражение. Причем тебе оно покажется искажённым, но тут уж решай сам: обижаться или благодарить за напоминание.

Встречались мы всё реже и реже. Я наконец-то отважился жениться и резко сократил посещение пивных. Потом он снова потерялся. У меня даже появилась мыслишка, что он обменял квартиру на другой город, ему всегда нравился Питер, только непонятно было, почему не зашёл проститься, приятельствовали всё-таки.

Напрасно обижался. Никуда он не уехал. Позвонил и сказал, что не мешало бы встретиться. Я спросил, не случилось ли чего. Успокоил: у него всё нормально, просто вернулся из отпуска, удачно побраконьерил, хочет угостить северной рыбкой, ну и поболтать о жизни.

Когда пришёл, он, чуть ли не на пороге, протянул лист со стихами и попросил посмотреть, пока он делает строганину.

– Извини, но её заранее готовить нельзя. Остальное всё на столе, если душа просит, можешь принять.

Дело, конечно, не в строганине, мог бы нарезать и поставить в морозилку, но видимо надо было оставить меня одного с его новыми стихами.

Я успел прочесть два раза, и подумать время осталось.

 

 

Стихи резко отличались от прежних. Удивили меня. Но понравились ли? Впрочем, о партизанах показалось довольно-таки забавным. Оригинально придуманный ход гарантировал ему заметное место в любом сборнике на военную тему. Сбой ритма в первых строчках, скорее всего, не случаен, но оправдан ли? Небрежности мой приятель старался не допускать, значит, что-то хотел подчеркнуть, но это уж его дело, хозяин – барин. И всё-таки не оставляло недоумение – с чего бы вдруг написал о войне. Второе стихотворение с многозначительным заголовком поразило ещё сильнее. В нём явно проглядывалась тоска по твердой руке, совсем не характерная для вольнодумца. Откуда она взялась? На чём выросла? И в завершении – Сизиф! Его-то зачем впрягать в непонятную повозку с кувшинами?

Ругать стихи преуспевающего поэта или наглого графомана – это одно, а указывать на недостатки человеку, к которому хорошо относишься – совсем другое. Особенно, если он давно ничего не показывал, может, едва начал расписываться после кризиса, вымучил со скрипом, измаялся в сомнениях, но всё-таки надеется на добрые слова – уместно ли здесь критическое занудство? Как себя вести, чтобы не разрушить хрупкое состояние, усугублённое скрытым самоедством и показной гордыней? Я с тоской посмотрел на бутылку – не принять ли для… Не определился для чего.

– Вот и строганинка подоспела, – сказал он пародируя поповский голос.

Выпили под строганину. Заставил меня угадывать из какой рыбы приготовлена. Я ошибся. Он стал объяснять, почему не любит летнего сига. А потом без перехода спросил о стихах. Я говорил путано. Он терпеливо слушал. Видно было, что ему интересно мое толкование, и оно устраивает его. Дал выговориться, поблагодарил и огорошил.

–– Извини, что не признался сразу, но это акростихи.

Я пробежал глазами по первым буквам, но не мог понять, какому Фёдорову они адресованы. Если имеется в виду Василий, то стоит ли беспокоить прах не самого плохого поэта из наших классиков, ему от подобных обвинений ни жарко ни холодно. О том, что в городе имеется свой Фёдоров, я как-то не подумал, в стихи его не заглядывал и не собирался заниматься этим. Удивительно было, откуда он знает о существовании такого поэта.

– Знаю, даже выпивал с ним не единожды и, представь себе, очень хорошо знаком с его творчеством. Можно сказать, что я самый большой специалист по его стихам.

А далее на мою наивную голову обрушилась фантастическая история.

В литобъединение, где мы витийствовали в молодые годы, ходил милиционер. Нормальный, в общем-то, мужик. Если кто-то из наших попадал в вытрезвитель, всегда помогал выбраться на свободу без лишней огласки. Но стихи писал ужасные и никак не мог понять, чем же они плохи, впрочем, подобное случается и с преподавателями словесности. Кстати, печататься милиционер начал значительно раньше нас, пусть не густо, но довольно-таки регулярно и не только в подведомственных органах. Приятель мой после развода пустился в долгий загул и в какое-то хмурое утро, собираясь в командировку, не смог найти паспорт. Перерыл все вещи, обошел подруг, чьи адреса сумели застрять в памяти, и пришел к невесёлому выводу, что надо выправлять новый документ. Чтобы ускорить процедуру, отправился на поклон к милицейскому собрату по перу. Обещание помочь прозвучало незамедлительно и без каких-то оговорок. Отдал необходимые справки, заполнил бланки, а взамен получил стихотворную рукопись и смущённую просьбу слегка подредактировать. Один – без всяких проволочек выхлопотал новый паспорт. Другой – основательно переработал и довел до товарного вида чужие стишки. Оба остались довольны. Через какое-то время милиционер пригласил старательного редактора в ресторан. А там уже к их столику подсел знакомый милиционера. Мужчина в годах, однако, ещё крепкий; солидный, но без намека на чванство; умеющий не только говорить, но и слушать. Способность безболезненно вписываться в чужую компанию оказалась весьма кстати, потому что милиционер высмотрел брюнетку лет тридцати и не пропускал ни одного танца. Под рёв ресторанной музыки особо не разговоришься, но мужчина исхитрился поведать, что родом он из Приморья и в ранней юности оказался сыном полка на японском фронте, отслужил двадцать пять лет и, уйдя в отставку, пошел по профсоюзной линии. Представился сам и ненавязчиво выспросил: чем занимается молодой человек, где живет и не надоела ли бродячая жизнь. Посетовал, что умные взрослые парни вынуждены обитать в общежитиях без возможности уединиться. Вспомнил свою молодость, потерянную в казармах. И, как бы между прочим, сказал, что может помочь получить квартиру.

Интригующее обещание прозвучало как раз в тот момент, когда мой любвеобильный геолог вслед за милиционером высмотрел симпатичную жертву и для себя. Посул был слишком заманчив, чтобы воспринимать его всерьёз, а женщина успела заметить его интерес и бросала вызывающие взгляды. Он извинился перед мужчиной и пошёл танцевать. У него была разработана система невинных вопросов, позволяющая незаметно выведать из партнерши, какие у неё планы на грядущую ночь, и есть ли у неё место для воплощения желаний. К ночному приключению дамочка была готова, но надеялась, что о месте позаботится кавалер. А была она хороша и заманчива, как всё проплывающее мимо рук. Как тут не спохватиться и не поспешить к прерванному разговору с представительным дяденькой.

Если опустить витиеватую дипломатию предварительных недомолвок, окончательные условия договора были сформулированы уже на крыльце ресторана.

Подрядчик должен в течение года провести квалифицированное редактирование и подготовить к изданию стихотворную рукопись заказчика, а заказчик в этот же срок обязуется организовать для подрядчика получение квартиры в одном из центральных районов города.

– Обращаю особое внимание, – усмехнулся бывший геолог, – район уточнялся по его инициативе, мне тогда и Черёмушки раем казались, но товарищ Фёдоров мужчина основательный и сразу давал понять, что его фирма веников не вяжет. Он даже уточнил, что свои обязательства выполнит первым, чтобы снять всяческие сомнения, мешающие творческому процессу. Правда, когда я прочёл так называемую рукопись, впору было задуматься – не продешевил ли. Если у милиционера правил строчки, то здесь надо было не переписывать, а писать. Автор ограничился перечислением тем и намётками сюжетов; типа того, что идёт мальчишка в бой, ничего не боится, а страх приходит уже потом, когда мальчишка помогает санитарке нести сержанта с оторванной ногой; или, например, просит юный солдатик у китайской девушки напиться, а она вместо воды выносит ароматного чая, глаза у нее узкие, но игривые, откровенно зазывающие глаза, но солдатик не догадывается, что его соблазняют, потому что ещё ребенок. Были темы и про войну с фашистами, возвращение солдат к неверным невестам варьировалось на разные лады. Кстати, навязчивой патетики почти не попадалось. Наболевшее записывал. Иногда мелькали милые пейзажики. Один передаю дословно: «Какая прекрасная осень в Приморье, сколько в ней перемешалось акварельных красок». Все его чувства и размышления уместились в тоненькую школьную тетрадку. Я сначала думал, что мне предлагается пробный камень, но оказалось, двенадцати страниц, исписанных крупным почерком, хватило для полного собрания сочинений.

– А зачем ему всё это? – не понял я.

– Подожди, потом объясню всю эволюцию, а пока давай выпьем.

Выпили, заели строганиной, уже оттаявшей, но ещё вкусной, впрочем, даже мне было не до гурманства, а ему, полагаю, и подавно.

– Тетрадка у него была при себе. На обложке чёткими цифрами выведен номер домашнего телефона. Тетрадка новая, не поленился переписать, чтобы оригинал у себя оставить. С ответом он не торопил. Угадай, сколько времени я потратил на раздумье?

Пока я колебался между неделей и месяцем, он, не дожидаясь ответа, признался.

– Ровно сутки. А позвонил через трое, чтобы не казаться слишком обрадованным. Но почему ты не удивляешься?

Пришлось признаваться, что я настолько ошарашен его историей, даже пролог не успел переварить. Хитросплетения, слишком далёкие от моего жизненного опыта, застали врасплох и с трудом укладываются в голове, а что касается желания получить квартиру, так тут и удивляться нечему, сам настрадался.

– Если я скажу, что квартира в моём решении стояла не на первом месте, ты, разумеется, не поверишь. И будешь прав. Но появился и второй стимул. Его тетрадка разбудила во мне графоманский азарт. Захотелось доказать себе, что смогу скроить приличный кафтан из кучки обрезков. Сколько раз я заявлял пишущей братии, что в стихотворчестве, прежде всего, нужны математические способности. В математике есть закон, определяющий возможное количество перестановок из конкретного количества цифр. В поэзии цифры заменены словами. Но принцип остаётся. От поэта требуется прокрутить в мозгу доступные слова и расставить в оптимальном порядке. Помнишь, наверное, мои теоретизирования?

Я хорошо помнил те заявления и споры. Я доказывал, что настоящая поэзия начинается после того как найден порядок слов. Но это были юношеские игры, от которых мы оба успели устать.

Но он продолжал.

– Когда я сообщал о своем согласии, у меня было готово уже пять стихотворений. Компаньон мой, а можно сказать и подельник, не ожидал подобной прыти. Но работа ему понравилась, даже растрогался: «Друзьям покажу, то-то удивятся, как ловко и оригинально у меня получилось».

– У кого получилось? – переспросил я.

– У него, разумеется. Вне всяких сомнений с его стороны. Но это входило в условия договора. Претензий не возникло, ударили по рукам, распили бутылку коньяка, и через месяц я уже работал в природоохранной инспекции. Сам он квартиру выделить не мог, поэтому устроил под крылышко старого друга. Платили там гроши. Да, собственно, и платить было не за что. Наш мудрый шеф просидел на своем посту до глубокой старости, и всё потому, что искусно создавал видимость кипучей деятельности, а вздумал бы защищать матушку природу – и пятилетки не продержался бы. Квартиру я получил через семь месяцев. К этому времени был готов сборник из семидесяти пяти стихотворений. Не люблю ходить в должниках, но и он, как видишь, свою часть договора выполнил чётко. Можно было помахать дяде ручкой. Что я и попытался сделать. Даже был уверен, что сделал: очень вежливо поблагодарил за помощь, сказал, что сотрудничество было не только полезным, но и приятным, получил полторы порции ответной благодарности. Вроде как подошли к развилке, после которой одному налево, другому направо. Однако заболтались и развилку эту, якобы, не заметили. Так ведь не последняя, думал.

– Полагаю, что книгу ждал, как свою? – попытался пошутить я.

– Напрасно иронизируешь. Я же говорил, что отнёсся к работе с азартом, и не удивительно, что в процессе возникли какие-то родственные чувства. Представь, что у тебя есть замужняя любовница, и она рожает от тебя ребёнка. Ты приходишь к ограде детского садика, наблюдаешь за ним, находишь в нём свои черты, свои повадки. Но потом появляется мужчина, чью фамилию носит ребёнок, и уводит его домой. И, представь себе, тоже находит в нем свои черты и свои повадки. При желании всё можно высмотреть. Но это отвлечённый образ, информация к размышлению. А что касается книжки, если честно, я не верил в реальность её выхода. Мало ли неизданных книг преет в столах. Но я недооценил способности товарища Фёдорова. Книга вышла в столичном военном издательстве. И не долго там прорастала, меньше двух лет. За это время он раз пять заглядывал ко мне на работу под предлогом визита к шефу, и обязательно находил меня. Чтобы не ставить в неловкое положение, выпивать в кабинете начальника не приглашал, но лишний раз побеседовать, по его признанию, считал за честь. Я о книжке не спрашивал. Он до поры помалкивал. Потом я ушёл в геодезическую службу. Не то чтобы следы заметал, но сколько можно валять дурака.

– И к профессии поближе.

– Типичное заблуждение. В геодезии на учете каждый сантиметр, а в геологии: если на карте, то плюс-минус лапоть, а если на местности, то плюс-минус сельсовет. Так что пришлось подучиться. А ушёл поближе к конкретному делу. Можно сказать, что надоело заниматься очковтирательством, и это будет правдой, не по нутру мне подобная деятельность, и всё-таки надо признаться, что не давала покоя потребность скрыться с места преступления. Было желание вернуться в геологию, оно и сейчас есть, но пересилить себя не могу. Не умею возвращаться. Только речь не об этом. В одно прекрасное воскресное утро в берлогу мою постучал гость с полным портфелем даров. Я как раз ночевал не один, так что коньячок и цитрусовые оказались весьма кстати. А когда юная особа, выпив рюмочку на посошок, отправилась рассказывать мамочке, как засиделась допоздна у подружки, на мой стол торжественно легла книжка стихов. Предстать поэтом перед девушкой не то чтобы постеснялся, приберёг радость для более интимной обстановки. А после оптимистических тостов прозвучало предложение приступить к работе над новой рукописью. Но с тобой-то мы за мою первую книжку пока ещё не выпили. Так что давай поздравляй.

Выпили молча, и он пошёл готовить свежую строганину. Я слышал, как на кухне открывается и закрывается холодильник, льется вода, стучит о доску нож. Конечно же, он специально тянул время, давая мне возможность разобраться в услышанном и подготовить наводящие вопросы. Или уводящие? А что было спрашивать? Не трудно догадаться, что вторая книга понадобилась Фёдорову для вступления в Союз писателей, но надо было чем-то заинтересовать исполнителя, вдохновить на повторение трюка. А чем кроме денег? История, как я полагал, приближалась к развязке и обязательной в таких случаях ссоре. Такие как Фёдоров привыкли расплачиваться из чужого кармана, но что-то, видимо, не сработало, и он решил, что его цена за тоненький сборник была слишком щедрой и стал торговаться. А может и того наглее: пообещал, но не заплатил. Однако, зная своего приятеля, и его отношение к деньгам, подозревал, что причины ссоры могут оказаться гораздо глубже.

– Тебе, наверное, хочется, но стесняешься спросить, храню ли я эту книжку. Храню, мой дорогой, как не хранить, первая всё-таки! – он сунул руку в ящик стола и, не глядя, достал книжицу в красной обложке. – Вот она, разлюбезная. Можешь поинтересоваться дарственной надписью, весьма трогательной.

Первое, что я отметил: красивый чёткий почерк и витиеватая подпись.

«Человеку с тончайшим литературным вкусом от благодарного автора!»

– Но автор оказался не очень благодарным?

– Ты кого имеешь в виду? Автор всё-таки я. И я действительно оказался не очень благодарным. А если говорить о товарище Фёдорове, то по своим канонам он человек глубоко порядочный. Для него «честное купеческое» – не пустые слова, а, представь себе, клятва. Не расплатиться за работу для него самый страшный грех.

Мне стало неудобно, и я поспешил признаться, что упростил причины их ссоры, но он в моих извинениях вроде как не очень нуждался.

– Фёдоров вел дело с бухгалтерской педантичностью. Более того, в местном издательстве члену Союза платят за строчку больше чем не члену, так вот он считал, что я хоть и не имею чести состоять, но пишу лучше, поэтому и гонорар должен соответствовать. Он даже аванс давал, всё как положено по настоящему договору. Вот только за вредность не доплачивал. Я не напомнил, а сам не догадался. Он уверен, что если птичку кормят, она должна чирикать, потому что рождена для этого. А он рождён, чтобы при настроении наслаждаться чириканьем. Ты спрашивал: зачем ему нужна книга. Я сначала думал, что элементарная блажь. Захотелось удивить ближайшее окружение, и случай подвернулся – почему бы не воспользоваться. Но какой-то художественный червячок в нём жил с рождения. В первой тетрадке был у него забавный сюжетец: стоит пограничник в наряде, смотрит на облако, пересекающее нейтральную полосу, и очень хочется ему задержать это облако. Зачем, почему – никаких объяснений. Просто хочется и всё. Я долго бился над этой записью, но стихотворения из неё так и не скроил. А для товарища Фёдорова она программна, хотя может быть и не совсем осознанна. Программа не литературная, а жизненная. Он из тех людей, которые не могут смириться с достигнутым. Ему всегда чего-то хочется. Но в отличие от юного пограничника, он не замахивается на облака. Соизмеряет желания с возможностями, и, тем не менее, со ступенечки на ступенечку, всё выше и выше. Выпустил сборник – захотелось вступить в Союз писателей; вступил – родилось желание возглавить местное отделение. А должность-то выборная. Как ты думаешь, проголосуют за него?

– Могут, – сказал я и хотел пояснить по каким причинам, но ему снова не потребовались мои доводы.

– Правильно думаешь, он прекрасный мастер по организации маленьких побед. Более того, сумеет принести немало пользы. Местные графоманы будут довольны им, потому что когда гребёт под себя, не забывает и ближайшее окружение, создавая видимость заботливого отца-командира. Получается, что мой скромный труд пошёл на общее благо. Но я не хочу быть ни благодетелем, ни спасителем, ни героем. Только что вышла наша третья книга, заминированная акростихами, с которыми ты имел счастье познакомиться. Кстати, самому герою они очень понравились, особенно грел его наивную душу намёк о «сильной руке». Он же, как большинство военных, глубоко уважал Джугашвили. Удивлялся, как я сумел углубиться в его сокровенные чаянья, но сомневался, что редактор пропустит стихотворение. Редактор ничего не понял или не захотел понять, но прошло. А байка о партизанах печаталась и в газете, и в журнале, и даже в хвалебную рецензию попала.

– И мне понравилось, – вставил я, пользуясь случаем разбавить горечь исповеди. – Когда читаешь, вряд ли кому придёт в голову искать подвох.

И не было нужды лукавить. Приди в мою голову такой сюжет, я бы может и пожалел испортить его на… А на что? Я так и не придумал, как обозвать его затею. Не хулиганством же? Но о том, не жалко ли разбазаривать удачные находки, я всё-таки спросил.

– Сегодня я составил короткий, но ёмкий комментарий к этой книжке, напечатал шесть экземпляров и разослал по инстанциям. В общем-то, я совершил предательство. Фёдоров меня чуть ли не другом считал. Ушлый мужик и в людях разбирается, без этого он бы пропал, но во мне ошибся. Почему-то решил, что я падок на лесть. Гениальным поэтом называл. Я слишком трезв для подобных слабостей. У гения должна быть психология лидера или изгоя. Ни тем, ни другим я не являюсь. Гений подслеповат перед зеркалом, да и не любит он зеркал, зачем они, если уверен в своей исключительности. А я окружил себя зеркалами и постоянно всматриваюсь в отражения. Но не любуюсь, как некоторым кажется, а контролирую. Не нарцисс я. Вот ты спрашиваешь, не жалко ли разбазаривать. В первой книге было кое-что. Но надеялся, что лучшее остается в собственных кладовых. Первую делал играючи, вторую дотягивал с ужасным скрипом, а для третьей вымучил только акростихи, остальной объём заполнял своей пейзажной и любовной лирикой, написанной в студенчестве. Юношеские сопли не жалко, столько лет валялись в чемодане, хоть на что-то сгодились. Но своих стихов я не пишу с того самого дня, как начал работать на товарища Фёдорова. Не мо-гу. Впрочем, живут же люди и не сочиняя стихов, нормальные люди. За это, пожалуй, и выпьем. По полной и до дна!

Выпить до дна я могу и не один раз. Найти нужные слова, чтобы помочь – намного труднее, особенно, если человек не нуждается в твоих словах, и пригласил тебя, чтобы выговориться самому.

Утром проснулся с тяжёлой головой. Надо было ехать на пригородный объект. Отмаялся полтора часа в автобусе. Переговорил с местным начальством, внушил ему, что подготовительные работы ещё не закончены, указал на пару, якобы, очень важных недоделок и, пообещав заглянуть через неделю, поспешил на автобус. По дороге повезло – сумел купить бутылочного пива. Когда проезжал мимо дома своего приятеля, мелькнула мысль, что надо бы проведать и опохмелить. Но, во-первых, не уверен был, что он хочет кого-то видеть, а, во-вторых, и самому страшновато было повторно окунаться в ядовитые пары тяжелой исповеди.

Это называется: пронумеровал причины в удобном для себя порядке. А, может, честнее – переставить их местами?

Всё может быть. Но если бы искал для себя оправданий, напомнил бы и о третьей причине. К тому времени у меня было выработано жёсткое правило: если не хочешь попасть в запой, опохмеляйся в одиночку.

О случившемся я узнал уже после похорон. Его бывшая жена пыталась меня найти, позвонила на работу, но ей сказали, что я на объекте.

Он застрелился из обреза. Когда мы выпивали, стволы у ружья были уже отпилены, потому что для этого нужны трезвые руки. Я видел ножовку на тумбочке. Помню, ещё удивился, что болезненно-аккуратный парень стал вдруг разбрасывать инструменты. Сколько раз пускался он в рассуждения о суициде, и я, дурак, поддерживал беседу, соглашался, что петля, рельсы или прыжок из окна дают слишком неэстетичный результат. Он говорил, что предпочёл бы пистолет и уверял, что в не очень давние времена геологам оружие полагалось по штату. Куда только не заведёт безответственная мальчишеская болтовня. Я и представить не мог, что ответ найдётся и прозвучит так громко. Есть классический метод самоубийства из ружья: стволы вставляются в рот, а спусковой крючок нажимается большим пальцем ноги. Выстрел сносит полголовы, а он слишком долго думал об «эстетичности продукта» и отпилил стволы, чтобы выстрелить в сердце. Не забыл учесть и вероятность залежаться в холостяцкой квартире. Сделал предварительный звонок бывшей жене и назначил время встречи, а дверь оставил приоткрытой. Она пришла утром. Обещанный подарок для дочки стоял на столе. Остается гадать, почему эта миссия не досталась мне? Неужели распределял нагрузки?

Его письма, отправленные по инстанциям, большого шума не наделали. Литературным начальником Фёдоров не стал по собственной воле. Сослался на возраст и болезни. Присутствие в его книге хулиганских акростихов объяснил склонностью к нездоровому юмору сильно пьющего и психически неуравновешенного молодого человека, которого попросил перепечатать рукопись. Хотел ненавязчиво помочь, дал возможность заработать, а в результате очередной раз убедился, что добрые дела не остаются безнаказанными. Покаялся, что не вычитал рукопись, но человек он занятой, текучка заела и, главное, привык доверять людям. Сомневаться в искренности заслуженного и обаятельного мужчины местным литераторам было неудобно, а имя моего приятеля большинству из них ничего не говорило.

Когда в конце восьмидесятых партийные идеологи ослабили цензурные гайки, а редакторы журналов начали щеголять умопомрачительной смелостью, в «Юности» появились легенды Юрия Беликова о Влодове, который тем же самым методом давно поставил производство искусственных поэтов на поток. Портрет получился очень яркий. Не знаю, чья заслуга больше: портретиста или героя. Впрочем, на то они и легенды. А я честно признаюсь, что не совсем понимаю, как Влодова хватало на собственные стихи. Можно, конечно, сослаться на опыт поэтов-переводчиков. Ситуация схожая, но нагрузка на психику совсем другая. И работа переводчика всё-таки не анонимна. Нет, схожесть только внешняя и анонимность не самая главная тяжесть в этой ситуации.

Не могу представить, чтобы подобным промыслом занимался Блок или Есенин…

А Брюсов бы, пожалуй, потянул.

Не знаю. Не знаю. Сам не пробовал. Могу лишь сказать: то, что для Влодова являлось игрой, для моего приятеля обернулось трагедией.