Из первых рук № 33 (201) от 21 ноября 2011 года

Не стоило, конечно, хлопать дверью и уходить из тёплого дома в промозглый мартовский вечер, но достала глупая баба, разгунделась, будто он нанимался слушать её скулёж. Он не виноват, что в этом зачуханном городишке нет для него работы. Ну приютила залётного, так никто вроде и не напрашивался в её хоромы, захотел бы и побогаче нашёл, и хозяйку помоложе мог бы подыскать. Благодарить должна, что по ночам честно отрабатывает квартирную плату, а не капать на мозги. Все они, бабы, как та старуха из сказки про золотую рыбку, вечно им мало. Но психанул всё-таки зря, выплеснул накопившееся, облегчил душу, а не подумал о том, что деваться-то некуда, забыл, что прежде надо обжиться, а потом гонор показывать...

 

Паскудное настроение, сволочная погода, и на голове фраерская «формовка», а ведь мог бы неделю назад в уплату карточного выигрыша взять собачью шапку, теперь опустил бы уши и горя не знал – куда там, пижону, норковую захотелось. Он втянул голову в плечи. Погода явно не располагала к долгим моционам, но не возвращаться же, надо выдержать характер, хотя бы на пару-тройку часов. И он свернул к пивной. На кружку, для затравки, у него имелось, а дальше видно будет, может и повезёт. Оставалось каких-нибудь полсотни метров, он ускорил шаги, но его окликнули:

– Боб, куда спешишь, обожди, догнать не могу.

Встреча с Вовчиком большим везением ему не показалась, но выбирать было не из чего.

– Может, опохмелишь? Колосники горят… – никакая жажда его не мучила, но он знал, что опохмеляют с большей готовностью, нежели угощают.

– Какой разговор, Боб, такому клёвому парню всегда рад. Да я в лепёшку разобьюсь, чтобы корефана выручить. Ты ещё не знаешь меня.

Корефаном этому придурку Борис не был и становиться не собирался, но видел, что парень тянется к нему, впрочем, такие всегда тянутся к свежим и сильным людям, стараясь угадать в них новых вожаков и надеясь застолбить себе местечко поближе. Уважения они не заслуживали, но пользоваться их услугами Борис не гнушался. Пивная была совсем рядом, но Вовчик остановился возле киоска и взял четвертинку. Всего лишь. Настроение, которое начало выползать из глубокой волчьей ямы, снова скатилось на дно.

– Палёнка, небось?

– А какая разница, нам только для приличия, может, и пить её не придётся.

– Что-то не врубаюсь.

– Иди за мной и всё будет хоккей.

– Слушай, Вовчик, заруби себе на носу, что я не люблю за кем-то ходить как бычок на верёвке.

– Ты не боись.

– Я и не боюсь. Мне вообще здесь бояться нечего

– Конечно, конечно. Я совсем другое хотел сказать. У меня тётка умерла. Сродный брат прилетел из Якутии на похороны, да не успел. Вот и сидит сейчас тоскует. Представляешь, сколько там водяры осталось!

– И ты предлагаешь мне нажраться, как дураку на поминках.

– Почему дурак? Я так не говорил.

– Ладно, проехали.

– Ты что, обиделся что ли? Я вроде ничего такого не сказал. Это братан у меня малохольный немного. Но безвредный. Он вроде как поэт.

– Это как понять? Серьёзно, что ли, с головкой не в ладу?

– Не совсем, но типа того.

– Ну ладно, веди, посмотрим, что из себя представляет Есенин из Якутии.

– Какой там Есенин...

– Вот я и посмотрю – какой. А тётка-то, что – одна жила?

– Одна. Мужа у неё никогда не было. Уборщицей в конторе работала.

 

Складывалось не так уж и плохо. Дом – не пивная. Там, не напрягаясь, можно прокантоваться весь день при выпивке и при закуске, а масть пойдёт – и надолго осесть. Пусть эта дура понервничает, погадает – у кого отлёживается мужик. Глупо упускать случай напомнить ей, что он казак вольный и вовсе не бросовый.

Свернули в какой-то переулок, пошли по переметённой тропе, черпая ботинками снег. Встречный ветер слепил глаза. Ни души. Если бы не свет за некоторыми окнами, можно было подумать, что идут они по вымершему городу. Вовчик что-то рассказывал или объяснял, но слов было не разобрать, да и не вслушивался он, брёл, стараясь попадать в следы, и тихо материл зачуханный городишко с такими далёкими окраинами.

В доме, возле которого Вовчик остановился, не было света. От такого сюрприза даже злость погасла.

– Что делать будем? Неужели назад…

И как-то жалобно, испуганно как-то получилось, и голосишко чужой какой-то вырвался, может, и не совсем чужой, но явно не предназначенный для ушей попутчика. А Вовчик, словно почувствовал слабину, и в том же тоне, как возле ларька, только ещё увереннее, словно пацану…

– Не боись!

Может, это просто дурная присказка? А если наглеть начал?

– Я, вроде, говорил, что мне в этой деревне бояться нечего. Ещё раз заикнешься – и будешь долго жалеть.

– А чего я такого сказал? – буркнул Вовчик и без явной паники, но резвенько отбежал к окну и громко постучал кулаком в раму. – Братан, открой, это я пришёл!

И почти сразу же после стука зажёгся свет, а дверь открылась, когда гости ещё не успели подойти к ней.

Значит, не спал, но тогда совсем непонятно, зачем без света сидеть, с какой стати маскировка? От кого он прячется? А, может, электроэнергию экономит? Странный какой-то северянин.

 

В сенях было темно, и рассмотреть поэта из Якутии удалось только в комнате. Какой там поэт? Даже до сельского учителя не дотягивал. В самом лучшем случае – бухгалтер из отстающего колхоза. Счёты ему в руки, а не лиру, старые бухгалтерские счёты с облупленными деревянными костяшками. А, может, и вовсе – завхоз. Круглые, бабьи плечи, круглое пузцо, круглая мордень с красными щеками, реденькие, то ли серые, то ли седые волосы гладко зачёсанные назад. Нет, не Есенин. Да и с какой стати Есенину обитать в Якутии?!

А Вовчик уже со стуком водрузил свою чекушку на центр стола и пытался снять куртку, но замёрзшие пальцы не могли разобраться с молнией.

– Сейчас, мужики, соображу на скатерть и помянем матушку.

– Святое дело помянуть хорошего человека, – пропыхтел Вовчик, стаскивая куртку через голову, так и не справившись с застёжкой.

И дёрнуло дурака назвать несчастную уборщицу хорошим человеком. Сынок, успев поставить на стол единственную тарелку с мочёными груздями, присел на табуретку возле печки и начал длинно рассказывать, как вспомнил о матери за час до её смерти, вроде бы ни с того ни с сего всплыло в памяти, как в детстве заблудился в лесу, мать, пока искала его, сорвала голос, а когда он нашёлся, схватила прут и хлестала, пока он не вырвался и не убежал, и тогда она упала на траву и завыла, а он прятался и долго боялся выйти.

– Представляете, она лежит распластанная и воет не в силах сказать ни слова, а я, перепуганный, отсиживаюсь в кустах, вместо того чтобы подойти и успокоить. Лет десять не вспоминал этот случай, но именно в тот момент, когда она умирала…

Борис не верил в подобные сказочки – хочется мужичонке выглядеть настоящим поэтом, вот и мелет разную чепуху, подпустил красивого тумана и замолчал, сидит весь в переживаниях – дёшево купить вздумал, не на того нарвался. Однако Вовчик клюнул и даже сообразительность поспешил показать.

– Звала, значит.

– Ещё как звала. Когда после работы в общагу пришёл и увидел телеграмму, даже не читая, всё понял. Только, странное дело в душе-то ничегошеньки не дёрнулось, не защемило. Воспринял, как давно ожидаемое. Это потом уже, когда в аэропорту сидел…

И снова – длинный рассказ о том, как не просто выбраться на материк из Айхала, насколько ожесточился народ…

 

Мужичонка, раскачиваясь на табуретке, бубнил под нос не очень внятные слова, то путался, то повторялся. Вовчик задавал какие-то глупые вопросы. А он вынужден был всё это слушать, сидя за столом с единственной тарелкой, на которой навалены серые грузди изборождённые червоточинами. Чем дольше тянулся трёп, тем сильнее не терпелось выпить. И лопнуло терпение. Всё оказалось очень просто, стоило спросить себя – перед кем, собственно, он разыгрывает скромника, с кем церемонится – с местным «шестёркой» и приезжим блаженным? Обрадованный лёгкостью выхода, он чуть было даже не ляпнул, что соловья баснями не кормят, но удержался, вроде как из жалости к осиротевшему, но больше всё-таки из страха перед пугающей чернотой, в которой исчезла его мать.

– Хватит разговоров, давайте помянем, – имя он забыл, а назвать усопшую человеком, не повернулся язык, – царствие небесное, так вроде принято в подобных случаях…

– Тёть Нину грех не помянуть, – подхватил Вовчик. – Давай я помогу на стол собрать.

– Конечно, конечно… – словно спросонья забормотал его брат, но с места не поднялся.

Тарелка с грязными груздями и чекушка с «палёной» водкой вызывали единственное желание перевернуть стол, и тогда он крикнул:

– Вовчик, что ты расселся, как в гостях, встань и помоги родственнику!

И крик подействовал, заставил шевелиться. На столе появилась и водка, и закуска, даже сыр в доме нашёлся, правда, уже нарезанный и подсохший. В суетливой торопливости северянина сквозило нечто похожее на желание извиниться, но всё-таки Борис заметил, что в ответ на окрик сонные глазки стрельнули в него каким-то непонятным вопросом. Глазки стрельнули, а сам промолчал.

Наконец выпили. Не дожидаясь, пока предложат, Борис дотянулся до бутылки и налил по второй. По края налил, демонстративно. И по третьей наливал сам. Если вначале его раздражала разговорчивость хозяина, то теперь бесило молчание.

– Вовчик говорил, что ты стишки пописываешь, вроде как поэт?

– Почему вроде как. Просто поэт.

Ответил тихо, как бы между прочим, но с каким-то непонятным достоинством. А откуда ему взяться, достоинству? Из чего расти? Его, что вся Россия читает? Или по телевизору показывают, как он в северной общаге портянки на батарее сушит?

– А ты что, учился на него? Диплом можешь показать?

– Ничего я показывать не собираюсь, а выучиться на поэта невозможно, если бы верующим был, сказал бы, что это от Бога. А так… не знаю, откуда. Объяснить не могу, но чувствую.

– Диплома нет, но хоть книгу-то можешь показать?

– Нет у меня книги. Сначала цензура зверствовала, точнее, трусливые редактора от имени цензуры, теперь – рынок. За издание самому приходится платить. Вот поеду назад, зайду в городе в типографию, узнаю условия.

– Так это и Вовчик может книгу напечатать, если денег украдёт где-нибудь.

Вовчик, напуганный нарастающим напряжением в разговоре, обрадовался шутке и засмеялся.

– Запросто могу.

– Вовчик стихов не пишет. А если у него появятся деньги, он их скорее всего с девками прогуляет.

– Правильно, братан, толкуешь! И вообще кончайте пустой базар, давайте лучше выпьем.

 

Борис, конечно, выпил, хотя водка его уже не интересовала, с ней можно будет разобраться и попозже, никуда она не денется, Теперь его больше всего беспокоил рыхленький мужичонка, сидящий напротив и не желающий смотреть ему в глаза. Не привык он к подобному отношению.

– Если диплома нет и книги нет, значит, сам себя поэтом назначил?

Поэт не ответил. Сидел, съёжившись и опустив голову, рассматривал узор на вытертой клеёнке.

– А кто ты, собственно, такой, чтобы ставить себя выше нас?

– Почему выше. Точнее, наверное, сказать в стороне.

– Сторонний наблюдатель, значит. Подсматриваешь за нами, как за подопытными кроликами.

– Зачем. Поэту достаточно своего мира, пусть даже и очень маленького.

– Ишь ты как выкрутился. Тогда читани хоть что-нибудь, не думай, что мы такие тёмные, мы даже Гумилёва от Маяковского отличить смогём.

– Мне Гумилёв не нравится, очень уж бутафорский он, впрочем, и Маяковский – тоже.

– Вовчик, ты посмотри, какой у тебя родственник, ему Гумилёв не нравится, чекистами расстрелянный.

– Они расстреляли не только Гумилёва, но стихи здесь ни при чём. Стихи-то по духу вполне чекистские.

Ему захотелось крикнуть: «Да кто ты такой, чтобы рассуждать о Гумилёве?» – но вспомнил, что собирался заночевать в этом доме, сдержался и сказал:

– Лихо загнул мужик. Тогда уж читани своё, покажи товар лицом.

– Нет у меня сегодня настроения читать. И вообще, шли бы вы, ребята, домой. Спасибо, что навестили, только, честное слово, одному хочется посидеть.

 

Такого поворота он не ждал. Гонят, значит. Снова на мороз. Или ещё хуже – к постылой бабёнке. Его – сильного, ловкого, умного выставляют за порог. И кто? Никчёмный мужик, возомнивший себя поэтом. До скрежета зубовного захотелось сказать на прощание пару ласковых, да как-то не подворачивалось ничего подходящего. Взял со стола бутылку. Вовчик с готовностью подставил свою стопку. Он даже потянулся, чтобы налить ему, но заметил, что поэт вроде как с усмешкой наблюдает за ним исподлобья, или просто рожа у него такая ухмылистая. Вовчик тянул к нему стопку, а он, неожиданно для себя, перекинул бутылку в другую руку и наотмашь ударил поэта по голове. Потом, уже лежачего, бил ногами, чувствуя, что каждый новый удар становится сильнее.

– А ты что стоишь! – заорал он на Вовчика. – Бей его гниду, он же презирает нас!

Перепуганный братан схватился за куртку и стал натягивать её через голову, но ослушаться не посмел, изобразил что-то вроде пинка, но попал по ножке стола. И остановился с поджатой ногой и курткой на голове. Борис захохотал. И тут же нахлынула апатия. Так же неожиданно, как перед этим подкатило бешенство. Не глядя на лежащего на полу, он сел, устало вытянув ноги и налил себе водки. Выпил и первый за день почувствовал, что на душе у него легко и спокойно.