Мальчишка
Да, наверно, жесток был он в сорок втором.
Серый дождь по стеклу царапал.
Он спросил, опуская глаза над столом:
– Ты чего не на фронте, папа?..
А ещё через год
шёл он с мамой домой.
Их ждала похоронная серая карточка.
И забился мальчишка, и крикнул, дурной:
– Ты прости меня, папка, папочка!
* * *
Ворошили голуби помойку,
ворошили баки у стены.
Находили голуби помногу.
Ворковали, жирны и нежны.
И я вспомнил город тот сутулый,
азиатский город на песке.
А в газетах: ОН уже у Тулы.
А на рынке: ОН уже в Москве.
И восстали вновь сороковые.
Те года святые не предам.
Мы тогда сбегались по России
к пассажирским редким поездам...
Вот стоим, худы, бритоголовы,
в довоенных продранных портках.
И шапчонки сдавлены в голодных,
грязноватых наших кулаках.
* * *
Если только в моё парадное
ходят три пожилых инвалида,
Значит, сколько же было ранено...
А убито?
1965
Мужики
Как соберутся мужики
на нашем дворике на лавке.
Моргнут. Прищёлкнут в кадыки.
Пойдут по-тихому к палатке.
Окурки медленно сомнут.
Пивка. Тараночки. Салату…
И заведут, и заведут –
про Кенигсберг, да про Бреслау.
И раскраснеются носы.
И кепки сдвинут на затылки.
И дядя Вася без ноги
пошлёт, чтоб принесли бутылку.
Загромыхают голоса.
Заврут, руками заразмахивают.
И вынут фото, и рассматривают...
И тонкая взойдёт слеза.
И начинают вспоминать
отца Нинельки конопатой,
отца Володьки Бармина,
отца Маркуши из десятой.
1966
Соседка
Её зовут Фаина Таусон.
Перед войной – в Одессе проживала.
Я помню, как она в сорок шестом
мужской пиджак на рынке продавала.
Застыл глухой, невыкричанный крик
в её стоячих бельмах мутноватых.
Старуха эта странно говорит.
Так говорит, как будто виновата.
По вечерам свой розовый ночник
она зажжёт и вынимает фото.
Сидит и смотрит, смотрит и молчит,
корявым пальцем гладит там кого-то.
А днём пройдёт, тоща и горбоноса,
всколочена, похожа на сову...
У нас ей хлеб по очереди носят,
а за спиной «Кощеевной» зовут.
* * *
Я помню, помню те года:
вокзалы, толпы, погорельцы,
оборванные провода
и исковерканные рельсы.
Пожар, бомбёжки, плач детей,
предсмертный хрип и ор вокзальный
остались в памяти моей,
как звук единый, музыкальный…
Следы той жизни не видны.
Окопы зажили на теле
земли. Как пели в дни войны!
Так никогда уже не пели.
Какая сила, мощь и боль,
какие чистые начала!
Какая ярость и любовь
в тех песнях билась и кричала!
Мальчишкой всматривался я:
надмирная слепая сила,
сорвав покровы с бытия,
всё перед взором обнажила.
Разор и кровь родной земли,
огонь, и слёзы, и железо...
А песни ясные текли,
как сок древесный из надреза.
* * *
Зарастают воронки.
Оплывают, выравниваются брустверы окопов.
Соки Земли разъедают гильзы и осколки.
Постепенно вымирают инвалиды…
Но, как прежде, шевелятся корни волос
и холодок пробегает по коже,
если слышишь из далёкого радио:
– Пусть ярость благородная
Вскипа-а-а-ет, как волна.
Идёт война народная,
Священная война...
И кровь с непонятною силою бьётся в жилах…
День Победы
Я задорен, силён, крепко пахну вином.
Помнят женщины, знают собаки...
Что там – в прошлом моём?
Что там – в прошлом моём?
Что скрывают судьбы буераки?
Вот мужчина идёт – неуклюже одет,
седина да рубец по-над бровью,
да короткая планка от громких побед,
что оплачены страхом и кровью.
Вот идёт он, сегодня его торжество.
Знает ужас, убийство и горе.
Я моложе, но нет, нет осанки его,
нет орлиности этой во взоре.
И хотел бы дожить до далёкого дня,
чтоб вот так же идти и не гнуться,
и чтоб кто-нибудь вдруг посмотрел на меня
и, как я, захотел оглянуться.
Монолог военнопленного
Жить нам уже не под силу.
Смято навек бытие.
Родина нам изменила...
Что ж мы так любим её?
Что ж так на Родину рвёмся?!
Помним тепло и уют...
Мы ведь вернёмся, вернёмся...
Если вернёмся – добьют!
Стреляны, ломаны, биты,
нам не подняться с колен.
Прокляты мы и забыты.
Что же так ждём перемен?!
Пусто, беспомощно, гнило,
тьма и усталость в мозгу.
Родина нам изменила.
…Я изменить не могу.
* * *
В немой рассвет, в минуты синие,
когда я выйду из избы,
леса, глухие и пустынные,
из почвы вытолкнут грибы.
И в самой гуще, меж орешников,
я вдруг споткнусь... Охватит страх:
окоп, поросший сыроежками,
из веток выступит впотьмах.
Попрячутся лягушки малые
в зелёной лужице на дне.
Ступлю на бруствер – шляпки алые
так и потянутся ко мне.
Пунктиром шляпка к шляпке лепится,
как капли крови сквозь погост...
Копну ногой – и забелеется
землёй присыпанная кость.
Автомат
Долблю окоп. Короткая лопата.
Песок в ноздрях и хруст на коренных...
Но автомат свой лаковый упрятал –
он слишком дорог, инструмент войны.
Он слишком тонок, слишком непорочен.
Его от пыли надо укрывать.
Его приклад удобно укорочен
так, чтоб удобней было убивать.
И берегу – так велено солдату.
Таков наш век, таков его талант:
чтоб землю рыть – короткая лопата,
чтоб убивать – короткий автомат.
О русской душе
В старинной обжитой Европе,
исполненной благородных традиций,
не сжигают свои города, если их взял неприятель,
как мы сожгли Москву в 1812 году.
Не обороняют города до полного самозабвенья,
как мы обороняли Ленинград.
Наполеон брал целёхоньким Берлин,
Гитлер брал целёхоньким Париж…
Как это разумно и гуманно и талерантно!!
В старинной обжитой Европе,
исполненной благородных традиций,
не ездят по таким дорогам, как у нас, –
там они считаются непроходимыми...
И столько стихов не читают,
столько спиртного не пьют,
по родине так не скучают,
песен таких не поют.
1982
Памяти доктора Януша Корчака
Среди самых священных историй
я не помню священной такой:
доктор Корчак, вы шли в крематорий,
чтобы детский продлился покой.
Но сиял ли тогда в поднебесье
строгий глаз средь литой синевы?
Ведь Христос-то, он знал, что воскреснет.
Ну а Вы, доктор Януш, а Вы?..
Вот чугунные двери закрыли.
Вот одежды заставили снять.
Что Вы, доктор, тогда говорили?
Вы смогли во спасенье солгать?
Но какое же это спасенье?
Все мертвы, а страданий – не счесть.
Слышу пенье, негромкое пенье...
Спасены от распада и тленья
только совесть людская и честь.
Вы глядели спокойно и немо.
Вы другой не искали судьбы –
вместе с дымом в безмолвное небо,
вместе с дымом из чёрной трубы.
Растворились в просторе широком,
по пространствам ветра разнесли...
Я вдыхаю Вас, старый мой доктор,
чую в каждой частице земли.
* * *
Сколько солнца, неба, моря,
леса и полей!..
Сколько подлости и горя
на земле моей.
Только я – удел мой жалкий –
правду умолчал.
И в словесной перепалке
землю защищал.
И с врагом в тяжёлом споре
я не честным был.
Я и в подлости и в горе
Родину любил.
На дружеской встрече ветеранов
Фриц морщинистый, прыткий, поджарый,
малость выпил – его не унять:
– Нет-нет-нет!! Мне не снятся кошмары.
Но хочу я хоть что-то понять.
– Мы вас били… Но всё потеряли…
Я ведь помню… Я в здравом уме.
Это как же мы ВАМ! проиграли?
Вон у вас всё доныне в дерьме!
– Как мы шли! И как пели крылато!
Вот уж Химки, нам скоро домой!
Проиграли бы Англии, Штатам…
Ну а вам-то… Ах, Боже ты мой!
– Мусор, ямины, грязь и вонища
среди тучной и щедрой земли!
Тут у вас до сих пор пепелище,
словно танки недавно прошли!
– Сколько лиц, измождённых и пьяных!
Как мутна в вашей речке вода…
Это мне не понятно и странно,
что мы вас не добили тогда.
А наш Ваня – дышал перегаром.
Улыбался… И слёзы из глаз.
Фриц сосал дорогую сигару
и с угрюмо косился на нас.
2010
Маленький Гитлер
Неужто бывали денёчки
счастливые? – я не пойму.
Она зашивала носочки
и нос вытирала ему?
А он на совочке песочек
носил или в мячик играл?
Господь! – ты ведь знал, что он хочет!
Господь, как же ты проморгал?
Столетьям залечивать раны
и не залечить ничего…
Была ли у Гитлера мама?
Кормила ли грудью его?
Непрощаемое преступление*
И нам доступно вероломство...
А. Блок «Скифы»
В общем, выхода не видно –
лжи и дикости разгул…
Родина! Тебе не стыдно?
Калка – круче, чем Кабул!
Конский топот, рёв моторов…
Эхо старое – свежо.
Убивать парламентёров,
видит Бог, нехорошо!
И потомков гордых жалко –
Совесть куцая у них
Не желают знать про Калку –
жжёт их мой упрямый стих.
Я к истории ревную.
Как забыть её дела –
эту битву роковую,
что монголов привела?
Вечность нам покажет фигу.
То злодейство не избыть.
Заслужили это ИГО?!
Даже страшно говорить...
Меж собой дрались бездарно,
дурь и чванство – о-го-го!
В нас сидит дурная карма,
и она в нас глубоко.
Мы-то знаем, что нередко
скрыты тёмные дела...
Нашим пращурам и предкам
подлость свойственна была?
Больно мне – я протестую!
Мчусь по гиблым временам,
вижу истину простую:
подлость свойственна и нам!
И скажу я вам не спьяну,
зная свой родимый дом:
по убийству и обману –
всех, быть может, превзойдём...
2013
_____
* Битва при Калке произошла 31 мая 1223 года Она должна была быть битвой монголов и полоцев. Но половцы не без оснований посчитали, что они битву проиграют и попросили своих соседей – русские княжества (с которыми у половцев также случались военные конфликты) помочь им в предстоящей битве – прислать свои войска. При этом они говорили, что если монголы разгромят их (половцев), то затем доберутся и до русских. Русские князья, среди которых были женатые на половчанках, согласились. Русские войска выдвинулось в помощь войску половецкому. Монголы, узнав об этом, прислали к русским послов-парламентёров, которые заявили, что монголы на русских не собираются нападать, что у них проблемы с половцами и попросили русских отвести войска м не участвовать в предстоящей битве.
Русские, верные данному половцам обещанию, отвести войска отказались, но при этом убили всех парламентёров, чем вызвали страшный гнев и ненависть монголов. Битва состоялась. Русские и половцы, несмотря на численное преимущество, были наголову разбиты. При этом половцы бежали с поля брани. А многие русские князья были пленены. На их телах монголы устроили помост, на котором пировали, празднуя победу…
Через 13 лет они вернулись для захвата России. Возможно, что монголы вернулись бы и в том случае, если бы князья не убили их парламентёров. Кто знает? Ясно только, что подобные убийства в древние и средние века, да и в наше время – весьма неблагородное занятие.
Вот что написал об этом событии знаменитый востоковед Лев Николаевич Гумилёв. «Важно то, что монголы отнюдь не стремились к войне с Русью. Прибывшие к русским князьям монгольские послы привезли предложение о разрыве русско-половецкого союза и заключении мира. Верные своим союзническим обязательствам, русские князья отвергли монгольские мирные предложения. Но, к несчастью, князья совершили ошибку, имевшую роковые последствия. Все монгольские послы были убиты, а поскольку по Ясе обман доверившегося являлся НЕПРОЩАЕМЫМ преступлением, то войны и мщения после этого было не избежать». (Яса – закон великой власти, уложение Чингисхана).
© Вадим Ковда, 1965 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.