Валерий
Рыльцов

* * *

А в полдень, невесомые почти,

Пространство паутинками линуя,

Поплыли в неизвестность паучки

С надеждою на родину иную.

Назавтра снег, как знаменье конца,

По меньшей мере вгонит в летаргию.

Но вот паришь на уровне лица

И не вдаёшься в мелочи такие.

Хоть в принципе другие берега

Заселены такими ж пауками,

Не падай, хлопочи, перебегай

По ветхой нитке, склеенной комками.

Летишь, как встарь, – реликт, анахронизм,

Над полем человеческой истории,

Но если ты глядишь вперёд и вниз,

То не гляди, оно того не стоит.

Там ветер рвёт пожухлую  траву,

Там высохли последние коренья,

Там обморок, в котором я живу,

Ничем не лучше гиблого паренья.

* * *

Аукнулась чреда российских смут

Причудами генетики в бараке.

Сосед по даче, судя по всему,

Произошёл от собственной собаки.

Я убеждался в их родстве не раз,

Юлить перед животным не желая:

И габитус тождествен, и окрас,

И лексикон, и даже тембр лая.

Репертуар для пасти и для рта

Всех встречных причисляет к лиходеям.

Ты говоришь – фамильная черта…

А вдруг – национальная идея?

Баллада о браконьерстве

Глухая полночь. За валом вал крепчающий гонит норд.

Но сеть уползла в бездонный провал через шатучий борт.

А Юрка, теша добытчика зуд, сжал шнур в тисках руки

И слушал, как тычется омуль внизу в капроновые силки.

И множа выпады и финты, под лодкой ёрзал Байкал

И сгустки студёной злой воды через борта кидал.

И бился по жилам алый сок, и леденил в груди,

Но катер прожектором ночь рассёк и стал поперёк пути.

Ветер крепчал и волна росла, а в довершенье к тому

Катер сиреной ревел и слал ракеты в ночную тьму.

Какими карами он грозил – угадывать не берусь…

«Что будем делать?» – я Юрку спросил, а он мне сказал: «Не трусь!»

«Свободы, – сказал он, – я не отдам, всю жизнь стою на том.

Когда эта сука полезет к нам, обрежем сеть и уйдём».

А ветер крепчал и росла волна, прожекторный прыгал луч.

И красною рыбой плыла луна, мелькая в разрывах туч.

И резал нам скулы ветра нож, и горбился чёрный мыс,

И я подумал, смиряя дрожь – не в этом ли жизни смысл!

Где мы гребём из последних сил, тяжёлую тянем сеть.

А кто-то сверху уже решил, что мы не смеем сметь.

Мы ношу свою достойно несём, не дрогнем в последний час.

А те, кто решают – имеют всё, а чем они лучше нас!

И мы перечим во все времена, в рамках любых систем –

Можно кому-то – можно и нам, а если нельзя, то всем.

А мне говорят – Байкал один, на всех делить не расчёт.

А молодь, всплывшая у плотин, конечно, не входит в счёт.

И много другого не входит в счёт, хоть бьёт природу под дых:

И тот комбинат, и этот завод, и сточные воды их.

И мёдом сказочным по усам проходит и это, и то…

Свою удачу берёшь ты сам, иначе не даст никто.

Но сам собой не придёт успех, свободу поставь на кон.

И если закон не один для всех, – на хер такой закон.

Доколе солон гемоглобин и сам ты не лыком шит,

Сверяй ревниво рельеф глубин озера и души.

Пока нас носит незнамо где поэзии шаткий чёлн,

Мы ставим сети в чужой воде и рыба здесь ни при чём.

И властно вторгались в полночный бред ловцы заповедных слов –

Перешагнувшие через запрет Булгаков и Гумилёв.

…А катер бензин впустую жёг, волну не смог превозмочь,

Надсадно взвыл и заглох движок, и катер погнало в ночь.

Он бросил якорь и стал, кренясь, ничем уже не грозя.

А на берегу для грешных нас костёр развели друзья.

Там нам отпустятся все грехи  и будет всего милей

Кружка спирта  и миска ухи из пойманных омулей.

Баллада о романтике

Суровые песни начала времён,

Где с гопом и смыком скакал эскадрон,

Там вместе с другими горланил и я:

«Гренада, Гренада, Гренада моя!»

Без лишних вопросов валили в бурьян

Кронштадтских матросов, тамбовских крестьян,

Нам не по ком плакать, нам гнёзда не вить,

А бабам от веку положено выть.

Гнилые портянки да харч даровой,

Да здравствует вечный пожар мировой.

Летела сквозь дым боевая семья...

Гренада, Гренада, Гренада моя.

Но ржёт жеребец и встаёт на дыбы,

Случайная пуля серийной судьбы.

Ржавеет в обойме последний патрон,

Гражданские войны – корма для ворон.

Отряду плевать на потерю бойца,

Им только бы песни орать без конца,

Срамные куплеты, дрянное вино,

Ворованных яблок в подсумках полно,

Испорченных девок в округе не счесть...

Гренадская волость в Испании есть.

Бессонница

Память бессмысленно ставит уколы –

Девочка Ира – начальная школа

Краткого курса любовных услад.

И возникал за твоим алфавитом

Данный на зависть любым Афродитам

Остров сокровищ от шеи до пят.

Там, где в чужом недостроенном доме.

С зимней луною в оконном проёме

Жадно касались пружин бытия

В дивном краю, где нам было семнадцать,

Грезил холмами твоих гравитаций,

Но устремлялся в другие края.

Кто начертал, набросал, накорябал

Кроки кривых орбитальных парабол

И для чего их теперь ворошит

Там, где от хлама ломаются полки,

Там где разбитой посуды осколки –

В необитаемой части души.

Где обретаешься щедрой и доброй,

Где не предстала мегерой и коброй,

Где остаёшься царевной морской.

Видится в тусклом ведьмовском кристалле

То, что когда-то бездумно оставил –

Весь непрочитанный наш гороскоп.

Жизнь переждя, ни о чём не жалея

Вот он я – здесь – как комета Галлея.

В сердце которой лишь камень да лёд.

Путь через тьму умножает потери

И не достанет вселенских материй

Реанимировать памятный год.

Я околдован холмами другими,

В чёрной реке ворожат берегини,

Дурней прельщая округлостью плеч,

Дружно внушают забыть о потерях,

Руководясь существительным «берег»,

Не разумея глагола «беречь».

Юность легка на такие кульбиты,

Дева, я предал реалии быта,

Сжёг все мосты и сорвал якоря,

Стал дезертиром любовной истомы

Ради служения слову пустому

И безрассудно тебя потерял.

Что говорить – человек это остов,

Должен душой обрасти до погоста,

Если не смог – для чего приходил?

Выпустить пар из небесных градирен?

Кто в соловьях – Алконост или Сирин?

Ладан палёный чадящих кадил.

В диком саду, где любовь – орхидея,

Климат не тот и напрасна затея

Жизнь положить за священный цветок,

Если природа щедра на подделки,

Если на секс переводятся стрелки,

Если бесчинствует страсти каток.

Нет ни прощения, ни оправданья

Тем, кто бродил за рекой Потуданью

И воротился хромой и больной.

Вздорною правдой марая тетради,

Девочка Ира, тебя я утратил…

Реет твой призрак под зимней луной.

* * *

Боже правый, под розгами молний,

Сквозь измен заострённый металл

Я прошёл, Твою волю исполнил,

Ты же знаешь, что я не роптал.

И когда к горизонту тулится

Искажённого солнца овал,

Боже правый, ужели продлится

Та дорога, что Ты даровал?

Мирового безмолвия вата

Да постылые посвисты вьюг…

Я устал быть Твоим артефактом,

Исполняющим волю Твою.

* * *

Не я придумывал тебя

Такой, какая есть…

Из юношеских стихов

Была, как воздух, мне нужна

И надрывался я –

«Ты не такою быть должна,

Жестокая моя».

Когда б часы пустить назад,

Когда б сбылись мечты,

Тебя я смог бы осязать,

Но то была б не ты.

Но то была б другая ты,

Графит, а не кристалл.

Две ипостаси красоты –

Постель и пьедестал.

Не зря в тот год твоё лицо

Завет Небес верша,

Гранило яростным резцом

То, что звалось – душа.

Чтоб ей попасть в разряд светил,

Пока страдала плоть,

Ничто в тебе не упустил

Безжалостный Господь.

И через годы, возлюбя

Свеченье, а не месть,

Я б тоже выдумал тебя

Такой, какая есть.

За ту породу недотрог,

За то, что свет возник,

За то, что выучил урок

Печальный ученик.

* * *

В свитке жизни графа именная

Лишь набор неразборчивых букв…

Скрытый грейфер, картинки меняя,

По сценарию гонит судьбу. 

Всё ужаснее в ржавом металле

Синим пламенем свищет карбид,

Долгий свиток, что мы размотали,

Чья-то сила свернуть норовит.

И куда кочевать имяреку –

Механизмам холодным видней.

Кто вошёл в гераклитову реку,

Тот до устья останется в ней.

По стремнинам, где донные рыбы

Бьются в камни с нерыбьей тоской,

Нас несёт, повторяя изгибы,

Не подвластные воле людской.

Над которыми слёзным вокалом

Гнёт напраслину грустный удод,

Пока милуют серые скалы

И на отмелях лотос цветёт.

* * *

Памяти Ольги Довженко

В струях быта пусты ли, теплы ли

Острова, на которые мы

Не ступали. Верней – не доплыли

До которых. Из лодки, с кормы –

Только зыби, да берега морок,

Где разверзнется грунт под стопой

Квартиранта лачуг и каморок,

Что истратил талон гостевой

Для тщеты зарифмованных жалоб

На кремнистость дороги прямой.

Пустоту, что по курсу лежала,

Не сравнить с пустотой за кормой,

Оттого, что действительно поздно

Хлопотать у погасших костров.

Осыпаются в августе звёзды,

Продолжая реестр катастроф,

Там, где фора – юнцам бестолковым

За рулём колесницы судьбы,

Что давно не теряет подковы,

Прёт вслепую, врезаясь в столбы.

От расплющенных автомобилей,

От растущей вокруг пустоты,

Есть убежище – остров Кобылий,

Бродят кони и щиплют цветы.

Паутину лирических кружев

Отстранив, уцелевшие – все,

Отпечатки копыт обнаружив,

На песчаной сойдёмся косе,

Отгоревшею звёздною пылью

Тщась заполнить вселенский разрыв…

Хруст валежника. Остров Кобылий.

Ветровое струение грив.

* * *

Я на пасеке Божьей –

сортировщицей сот…

Нина Огнева

В храме скорбного братства

Нам с тобою, сестра,

Есть причины чураться

Дымаря и костра.

Как предвестник агоний,

Низводящий с высот

Дым отечества гонит

Нас от восковых сот.

Кто устал от риторик,

Тот вернее поймёт:

Дым отечества горек

Для творящего мёд.

Горечь жизни глотая,

Перед Небом в долгу,

Ты – пчела золотая

На Господнем лугу.

В мире быта, в котором

Всяк летящий – изгой –

Все твои медосборы

За межою людской.

Там, где сладкие травы

На поверку горчат.

Тяжела для суставов

Оперённость плеча.

Но у крыл и у жала

Есть своя благодать…

Нам не выжить, пожалуй,

Если Небо предать.

Да воздастся сторицей

Всем, кто жалит сердца.

Ты – дежурная жрица

У скрижалей Творца.

Где рефрены сиротства

В дуновеньях цевниц.

Макияж первородства

Несмываем с ресниц.

Вариации

I

Челесты чистый голосок,

Что нам до прочего оркестра.

Прозрачны знаки между строк

И нечто вечное отверсто.

Покамест чувства говорят,

Не важно, кто кому неровня,

Скоропалителен обряд

В полузаброшенной часовне.

Наивной верой улестим

Боль обязательной разлуки…

У металлических пластин

Свои понятия о звуке.

Ведь если звукоряд высок,

То это милость Божья, ибо

Челесты слабый голосок

Бежит размеренного скрипа.

И в обречённой тишине

Причиной девичьего плача

Ворочался на топчане

Случайный чичисбей удачи.

Кончалась ночь, сиречь, свеча,

На чердаке, почти не грея,

Вода, печально клокоча,

Качалась в чахлой батарее.

Давай не будем обличать

Ни в чём его, начнем сначала,

Но облаченье палача

Уже исход обозначало.

Скрипичным, вычурным ключом

Не начертать прозрачных строчек…

О чем, бишь, я? Да ни о чём.

Челесты чистый голосочек…

II

…О чём-то вечном, об ином,

Но прежде всё ж о бренном теле.

Нагая вишня под окном

Изнемогала от метели,

Хрестоматийная свеча

Беспечно утончала пламя,

Почти что гасла. Горяча

Постель. Сплетёнными телами

Судьба откозырять не прочь,

Играя в судороги страсти.

На карте контурной ту ночь

Штрихом прерывистым закрасьте

Из вздохов, стонов, полусна,

Полузвериной, чуткой дрожи…

Любовь, обманная блесна,

Мерцала блёстками на коже.

Отлюбим. Отблагодарим

От охлаждения до розни.

Но это после. Стеарин

Еще течёт по старой бронзе.

И проступает между строк

Который век одно и то же –

Покамест звукоряд высок,

Не важно, что герой ничтожен.

И снова повергает ниц

Жуира, бабника, повесу

Не список действующих лиц,

Но произвол творца пиесы.

Собрат, за донорство ребра

Неотвратимо наказанье:

Любовь – жестокая игра

С запретным чувством осязанья.

Её губительный настой

Неуловим и горько-сладок

Из соли тела золотой,

Не выпадающей в осадок,

Из снов, из космоса, извне,

Из ставших воздухом мелодий,

Сердцебиения, из не-

Познанной, желанной плоти.

Небесным даром назови

Тот миг, когда дугообразно

С орбитой горнею любви

Земная линия соблазна

Вдруг совпадает. Совпадёт

И выиграет чёт и нечет,

И снова юный идиот

О чувстве вечном залепечет.

Но форы смертному не дав,

Судьба пресытится игрою,

За дивным светом темнота

Сразит беспечного героя.

Тогда беснуйся, бормочи,

Кляни взахлёб конец спектакля,

Где суть любви и суть свечи –

Сгоранье до последней капли.

Самосожженье, стало быть.

Подсвечник в окиси старинной

За ночь причастности к любви

Затоплен лавой стеарина.

Не нам – иметь иль не иметь –

Решать. Здесь промысел Всевышний.

Тверда медовая камедь

В рубцах коры на старой вишне.

Так что же растопляет снег

И плавит плоть, и слепит очи?

Да о весне я, о весне,

О чём ещё средь вечной ночи…

* * *

Вновь кермека сиреневым дымом азиатский пронизан простор

и ничтожен за Доном родимым вековечный российский раздор.

Силой кичились, разумом слабли, оттого всё никак не допрёт –

не единою «вострою саблей» вознесён человеческий род.

Вечен искус – «из грязи во князи», с булавой неразлучен кистень,

погуляли Будённый и Разин, черепами засеяли степь.

 (Разберётся Господь, покарает призывающих Русь к топору,

охмуряющих мороком рая, прославляющих «смерть на миру»).

Казаки? Инородцы? Изгои, потерявшие совесть и стыд –

мы унизили землю разбоем, и она этот грех не простит,

(Даже если, восторженно щерясь, я восславлю пожарища дым,

она славу отвергнет, как ересь и не спустит героям моим),

поразит червецом, недородом, спорыньёй, колтуном повилик,

от гордящихся дурью уродов отвращая страдальческий лик.

* * *

Время чресла препоясать –

На плетень перед крыльцом

Села серая неясыть

С человеческим лицом.

Хохотнула ненароком,

Оглядев мои дела,

И сморгнула жёлтым оком,

И расправила крыла.

Как и не было пернатой,

Прилетавшей неспроста.

И темны мои пенаты,

И тропа моя пуста.

* * *

Всё тот же расклад и глаголы всё те ж:

Была, увлекала, глядела…

Добавим в реестры убитых надежд

Ещё одно имя и тело.

Без точки опоры бессилен рычаг,

Душа твоя – дело второе.

Как прежде, рубаха хрустит на плечах

Белёсою, ломкой корою.

А что до свершения воли Небес, –

Она не промедлит с расплатой,

И ночь настаёт, и заряжен обрез

Серебряной пулей заклятой.

* * *

Года обращают в утиль желание с дубом бодаться,

от козней судьбы не уйти, но всё-таки стоит пытаться.

Кто ровных зеркал не видал, гордится, что смотрит в кривое,

не ведая, что невода приходят с болотной травою,

и что извращён заодно критерий полезности груза,

растёт нефтяное пятно и первыми вымрут медузы.

Возможно ли нас излечить, когда мы величием бредим

и жаждем пойти в палачи, и головы резать соседям?

Пусть статус «властителя дум» в миру устранён ненароком,

но страшно – сболтнуть наобум и стать в одночасье пророком.

Отравлен давно водопой, и здание дышит на ладан,

пророк ненавидим толпой за то, что предвидит расплату,

пока открывает сезам для тех, кто таращится в ящик,

гиены идут по пятам на запах глаголов горящих,

а в злобе они наравне с холопской крикливой оравой

рождённых в прекрасной стране, натравленных жуткой державой.

За всё, что в бреду предрекал, судьба начисляет проценты,

осколки имперских зеркал настильно летят и прицельно.

* * *

Георгию Буравчуку

Давай наговоримся всласть, покамест не пришли за нами, – безнравственна любая власть, неправедно любое знамя. В зените Марс, в почёте тать, на сцене фарс и буффонада, чтоб афоризмы изрекать, ума особого не надо. Смекай, былой «властитель дум», с чем на Господень Суд явиться, когда накаркает беду язык безумного провидца. Где придан только медью лба блеск человеческой натуре, чем монолитнее толпа, тем безотрадней вектор дури и тем желаннее правёж для государственного блага, народу ботать невтерпёж на языке Архипелага. В какую чёрную дыру летят державные качели… А мы опять не ко двору, а мы опять не вышли в челядь, в герои времени, то бишь, что шестерят у края бездны, какое там «…ornottobe», шалить изволите, любезный? Изволите ломать комедь: «Герой отважен и неистов…» Державы в подданных иметь предпочитают мазохистов. Чужой и свой замолим грех в каком нерукотворном храме? Мы омываемы со всех сторон студёными морями. Что б ни случилось со страной, потомки скажут: «Ты накликал!» Не с нашей верой островной искать взаимности калигул. Что ждёшь под тучей грозовой, оракул мрачный и нетрезвый?.. На гайку с хитрою резьбой есть болт с имперскою нарезкой. Что ж, помолясь, начнём с азов, с начальных клавишей опалы, в регистрах скорбных голосов опробуем свои вокалы, покамест спит недавний страх и только пыль вдали клубится, и блики вечного костра блестят в слезе на бледных лицах.

* * *

Даже там, где туман не редеет,

неминуема светлая весть –

если есть на планете злодеи,

то богини тем более есть.

Замирай, осенён благодатью

в чёрном мире вражды и нажив,

перед женской красою и статью

для молитвы ладони сложив.

В пьяной смеси восторга и лести

упадёшь на четыре кости,

сознавая, что ты неуместен,

но не в силах глаза отвести.

Обречённую душу травмируй,

возводя в ней языческий храм

для ступивших на подиум мира,

для бегущих по чёрным волнам.

Славословь с упоительным страхом,

усомнившись, что ген красоты

сотворён из такого же праха,

из которого вылеплен ты.

И свой хлеб по водам отпуская,

утешайся, что кастинг открыт,

что кристальная пена морская

предрекает приход Афродит.

* * *

День поэзии. Голос в пустыне,

уходящий в песок, как вода.

Твой глагол неминуемо сгинет,

не оставив живого следа.

Сколько брошено –  с жару и пылу –  

побрякушек на чашу весов,

чтобы слово базальт раздробило,

в золотой обращая песок.

Но поэзия кошкой свернулась

в эпицентре слепого пятна.

Человек, чтобы чаша качнулась,

надо выплакать очи до дна.

День поэзии. Пасынок блудный

упадёт на колени в тоске

в исполинских безлюдных дюнах

с позолотой на мёртвом песке.

* * *

День поэзии вечный поиск

не вписавшихся в габарит

всех попавших под бронепоезд

в храме совести собери

всех раздавленных той потравой

всех чьей памяти мы верны

всё что делается державой

умножает позор страны

под имперскими сапогами

на кремнистых полях отцов

зёрна падавшие на камень

дали всходы в конце концов

и покуда державы коготь

протыкает сердца рабов

будем сеять давясь изжогой

от прогорклых её хлебов.

* * *

День поэзии. Бред аватары,

обделённой судьбы аудит.

Так в утробе воздушного шара

удлинённое пламя гудит.

Есть надежда на то, что поможет

неизвестный в природе фермент,

берегущий лишённого кожи

в застарелом имперском дерьме.

Ты пророчишь дрожащей губою,

чтобы только прослыть удальцом

перед тем, кто следит за тобою,

запрокинув в экстазе лицо.

Милый мой, обольщаться не стоит,

там, где в тренде распад и разлад,

есть важнее дела, чем пустое

заклинание демонов зла.

Всё равно нас с тобой одурачат

золочёной державной блесной…

Что поэзия?.. Воздух горячий,

распирающий шар расписной.

* * *

День поэзии. Как ни пытайся

прорицать, ты уже обречён,

если мир выбирает девайсы,

твоё слово совсем ни при чём.

Ты не знал, начиная регату,

что эскадру дырявых корыт

заведёт бортовой навигатор

в регион боевых аскарид.

Негодуй, восторгайся, завидуй –

весь набор ты уже потерял,

над ушедшей в дерьмо Атлантидой

барражируют яхты ворья.

Ты смешон, продолжая перечить

в этих водах, где каждый – герой,

твой синдром недержания речи –

монолог перед чёрной дырой.

День поэзии… Сила привычки

бормотать, что ты горд и упрям,

веселить психиатров, отмычки

подбирая к разбитым дверям.

* * *

За собою не чуя вины,

Я пройду, как пристрастный свидетель,

На процессе по делу страны,

Когда вздорные взрослые дети

Доиграются в чёрной игре –

Поиск крайних, моченье в сортирах…

Этот банк не сейчас прогорел,

Этот фрак от закройщика – в дырах.

Чьим посулам доныне верна

Ты, глядевшая в дьявольский кратер?

Так вставай, дорогая страна,

Обвинённая в злостной растрате

Генофонда, души и казны.

На просторах от оста до веста

Адвокаты державной грызни

В простоте переходят на жесты.

Наделив медяком из горсти,

Дефицит приберя под прилавок,

Ты рядила псарей извести

Популяцию иволг и славок.

Так вставай, велика и пуста,

Выкликает небесный глашатай,

Ты не чтила законов гнезда, –

Оперились твои кукушата.

Своего не отыщет угла

В твоих зарослях вещая птица –

Родич тех, кому ты помогла

Задохнуться, чтоб после гордиться.

Скольких ты извела на веку

В пароксизмах немереной мощи!

Ужасайся, считая «ку-ку»,

На порубках берёзовой рощи.

* * *

Зачем хранить ненужное весло,

таскать его на выборы и кастинг,

когда фарватер илом занесло,

вода цветёт и бакены погасли.

Какой ковчег, какая благодать,

когда бегут и крысы, и матросы,

и на плаву не могут удержать

прогнившие швартовочные тросы.

А ведь когда-то призывал потоп,

с эскадрами вступая в поединки...

Но капитан уехал в Конотоп,

обув американские ботинки.

И рында, что на камбузе висит,

уже давно не отбивает склянки,

ты на земле, зато и пьян, и сыт,

и счастлив перематывать портянки.

И подливать в лампадку керосин,

и над морскою далью изгаляться,

и тосковать среди родных трясин

о призраке Летучего Голландца.

* * *

Здесь стерня выгорает кругами,

Бронетехника прёт напролом…

Напоследок сложи оригами –

Журавля с перебитым крылом,

Ведь летит над горящим  бараком,

И трубит над пропащей страной

Шестикрылый с фасеточным зраком

Обитатель небес коренной.

Выжигая с державных ладоней,

С исполинских корявых десниц

Кровь невинных и грязь, и плутоний

И мазут боевых колесниц.

Что за храм возведём на крови мы

Из оплавленных в пекле камней…

Меч, приросший к руке серафима,

Никогда не расстанется с ней.

И в зенит раскалённый не глядя,

Среди пепла великих держав

Мы всё те же раскроем тетради,

Карандаш обречённо зажав.

* * *

Знать не дано блуждающим в тумане,

не помнящим заветы мудрецов –

каких голодных демонов приманят

несущие портреты мертвецов.

Не следует актёрам в мелодраме,

потворствуя стремлениям любым,

на призрачной границе меж мирами

расшатывать незримые столбы.

Ведь если вдруг она внезапно сгинет,

кого тогда незнанье оградит,

когда придёт за душами людскими

закованный в железо троглодит.

* * *

И вновь средь руин и развалин, на сердце оставив надрез,

я знаю, что Бога распяли и вижу, что он не воскрес,

здесь нет ни предела, ни правил и некто, прокравшись в ночи,

от имени Господа правит, копытом по трону стучит,

здесь каждый Пилат и Иуда, здесь властвуют подлость и лесть,

что, кроме надежды на чудо, нас может поддерживать здесь,

где мира устройство срамное диктует беду от ума,

туман над моею страною, то красный, то чёрный туман.

* * *

И после стольких адских мук от райских тех плодов,

утешься тем, что никому не отыскать следов

куда, в сиянье золотом упал аэролит,

душа – метафора, фантом… так что же в ней болит!

И с болью той на склоне лет невыносимо бресть.

Души, быть может, вовсе нет, а тело – точно – есть.

На свете всём была одна единственная цель –

когда из тёмного окна склонялась Рапунцель.

И тело рвалось по прямой, всё на пути круша,

какая башня, бог ты мой, какие сторожа!

Тот незатейливый манок  слышней день ото дня:

«Скрещенье рук, скрещенье ног» всего лишь западня.

Но  как меняешься в лице, когда вдруг на тебя

случайно глянет Рапунцель и ты замрёшь, скорбя,

что прежний пыл не обоймёт, что календарь к зиме

и в сердце льётся тёплый мёд, и ничего взамен.

* * *

И снова на остывшем пепелище,

в людской толпе с названием «народ»,

фонарь, с которым человека ищут,

остаток керосина подберёт.

Нет разницы – чума или проказа,

для тех, кто от рожденья бестолков,

богатыри, утратившие разум,

страшнее слабосильных дураков.

Пока не поздно, надо отстраниться,

из гнойных ран выдавливая яд,

и неба воспалённые зарницы

диагноз дилетанта подтвердят.

Куда бредёшь, поднявшийся с коленей,

за воплями слепых поводырей?

Да снизойдёт к тебе благословенье

на улице разбитых фонарей.

* * *

И уже почти что напоследок,

Исполняя жертвенный обряд,

Кванты умирающего света

С веток остывающих летят.

Перед пустотой неумолимой,

Сгорбленный от мелочных опек,

Преданный друзьями и любимой,

Что ещё ты хочешь, человек?

Что ещё отдашь ты безвозмездно

Чёрной бесконечности пустой,

Горстка праха, канувшая в бездну,

Ставшая падучею звездой?

Слышишь, умножая беспокойство,

Стонут над безмолвием полей

Противоугонные устройства

Уносимых ветром журавлей.

Крикни вслед, не убоясь повторов,

Что земля бесплодна и пуста.

Только чад сгоревших метеоров,

Только шелест палого листа…

Из греческой мифологии

На пыльной поляне богиня снимает наряд,

Глядит Актеон и глаза, словно угли, горят,

Жжёт жарче пожара сошедшая с неба краса,

Он знает про кару, но он не отводит глаза.

Но знает богиня, что зрит из кустов Актеон

И в гневе она, но небрежно снимает хитон.

За то, что он смотрит, ему уготована смерть,

Но сорок смертей, если б только посмел не смотреть.

Дрожит Актеон и клянёт непокорную плоть,

И молит с расплатой помедлить мгновение хоть.

И только собаки, охотничьи верные псы,

Скуля в полумраке, украдкой глядят на часы.

Когда же богиня начнет святотатца карать?

Такая порода – им надо кого-то задрать.

И жаждут собаки, чтоб зверем предстал Актеон,

Чтоб верность похерить и с лаем рвануться вдогон.

Но знает богиня устройство собачьих натур

И медлит она в кружевном неглиже от кутюр,

И юноша знает, что знает богиня, что он

Не в силах сдержать восхищения сладостный стон.

А там, у залива сидит сочинитель Гомер,

Вконец одурев от придуманных им же химер.

Дырявит пергамент узор для незрячих зрачков, –

Он в женские термы смотрел без защитных очков.

Завидуя парню, глотает старик димедрол,

И гладит кифары нагое, крутое бедро.

И знает он всё, что бессмертные с нами творят,

Когда в одночасье богиня снимает наряд.

(Про то ж, как искусно вживляет Гефест силикон,

Не знают ни Зевс, ни Гомер, ни тем более лох Актеон),

Но знает богиня, что оперу пишет Гомер,

Ей нужен для мифа суровый наглядный пример.

Но медлит она, но в экстазе счастливец в кустах,

Но Зевса ревнивый закон у бессмертных всегда на устах,

И всё это длится которую вечность подряд,

Пока на поляне богиня снимает наряд.

* * *

Каких ещё нам надобно преград,

Куда ещё планида не кидала?

Мой легкоплавкий, влюбчивый собрат,

Солдатик из невзрачного металла.

Стихии безразличные опять

Глумятся над корабликом бумажным

И время сокрушённо понимать,

Что кончен путь и что совсем не важно,

О чём высоком щебетала та –

Нагая, вожделенная, чужая,

Шелковым оконечьем живота

Унылый сад в Эдем преображая.

И пусть всего на день, на час, на миг, –

Достаточно для судорог подвздошных.

Мы стойки в заблуждениях своих

И ни к чему разглядывать дотошно,

Что липнет грязь, что дождик моросит…

Пренебрегая точностью копира,

В какую вязь душа преобразит

Реалии классического мира,

То и пребудет смыслом Бытия.

Так воздадим Прекрасным и Премудрым,

Ведь только очарованность твоя

Смиряет бред угрюмых демиургов.

Так воспоём, чего на свете нет

И тем изменим очертанья света,

Суть отражений – воссоздать предмет,

Совсем не в том, чтоб потакать предмету.

И с этой несравненной правотой

Окрестный мир безропотно покинем,

Сойдёмся за последнею чертой

В погибельном пристрастии к богиням.

* * *

Когда ты выберешь такую тропу, которой сам не рад,

Никто тебе не растолкует, что жизнь творится невпопад.

А мы витийствуем, пророчим, с картонным прыгаем мечом –

Всё впопыхах и между прочим, и вовсе даже ни о чём,

Пока любовь и нежность в сумме дадут лишь приступы тоски

И станет ясно, что безумен вступивший в чёрные пески,

Где бедовать ему отныне, не подымая головы.

Какие пастухи в пустыне, какие дошлые волхвы?

И так непрочно и плачевно вплоть до скончания веков

Твоё невзрачное кочевье – сосредоточье сквозняков.

В шкафу – знакомые скелеты, в стакане – кислое вино,

На мутных окнах шпингалеты уже заклинены давно.

Но погляди – намного ль лучше ползти, катая смрадный ком,

За злобным выводком заблудших, вскормлённых сучьим молоком?

А шар Земли, пронзённый осью, с тяжёлым сердцем заодно.

Так пусть умножится в колосьях надежд мизерное зерно.

Угрюмей сделает, добрей ли счёт обретений и потерь…

К идущим за твоей свирелью не оборачивайся. Верь.

Ведь мы с тобой бредём доныне и клятвы юности храним

Не для того, чтобы в пустыне стать сталагмитом соляным.

Сердца терзающим глаголом не жертвуй скачкам и бегам

И стерегись на месте голом, где виден мстительным богам.

Но, не сумевши разминуться с тем, что грохочет за спиной,

Когда посмеем оглянуться, то станем солью рассыпной.

* * *

Когда уже ни карт, ни лоций и зависает Интернет, что нам действительно даётся на этой лучшей из планет – одно бесплодие угодий с булыжным грунтом отчих га и мойры воют в дымоходе в горячий пепел очага, должно быть, жарко протопили – искать причины не резон тому, что ножницы тупые у закрывающей сезон. Так нам ли ныть, что кости ломки, что лют державный костолом, пока горящие по кромке витают хлопья над столом… Фиал с назначенной отравой придётся выцедить до дна, звезда поэзии кровава и постоянно голодна. Среди подельников ревнивых – швецов словесной бахромы – мы выживали на руинах не для того, чтоб петь псалмы и сладко блеять пасторали… Чураясь песни хоровой, мы скорбно противостояли напору злобы мировой. 

* * *

Козни Хроноса. Лучшему гриму

Не сокрыть его наглый разбой.

Паутинки на бёдрах любимой

Голубой филигранной резьбой

Обозначат, что близятся сроки

Возвращенья в листву и траву.

На обочине пыльной дороги

Одуванчик ненужный сорву

И умолкну. Уколом мгновенным

Дрогнет нерв воспалённого дня,

Млечным плачем разорванной вены

Укоряя, прощая, родня

С летним лугом, где шорохи страсти

Напрягают окрестный бурьян

И с упрямством пустоты в пространстве

Заполняются сонмом семян.

* * *

Красотой невзначай истерзала

и совсем не хотя огорчить,

человеку богиня сказала:

«Не пытайся меня приручить»!

И глядел он, гордясь и страдая,

до бровей округляя зрачки,

как вставала трава золотая,

где вонзались её каблучки.

Все мы в жизни согласно билетам,

твой билет – на другое число.

Это просто закончилось лето

и дороги листвой занесло.

Это просто твои аттестаты

перестали ходить в козырях,

там, где ты верховодил когда-то,

поменялись замки на дверях.

Так о чём ты твердишь, удручённый

не угаданным кодом дверным...

Вкруг тебя разрастается чёрный,

одуряющий морок страны.

Чем ты станешь в потёмках плутая,

исступлённую душу лечить…

Зацветает трава золотая…

Не пытайся меня приручить.

Кровь

Эдуарду Холодному

Правды нет в изречённом слове, но – за вычетом палачей – кто посмеет сказать о крови, чья чернее, чья горячей, только выродок и политик, что по сути одно и то ж. Не случайно так люб элите отворяющий вены нож. Это знание сдавит грубо  твои выцветшие виски: нефть, что пенится в тесных трубах, безразлична к страстям людским, безразличен свинец наёмный к вариациям плоти живой, отзываясь чумой погромной и горячкою биржевой.

Что нам делать с твоей тоскою, коммунальной Земли жилец… Это Богово, не людское – химсостав кровяных телец, – красных, белых, пурпурно-синих или розово-голубых. Слов, по злобе произносимых, много больше, чем по любви.

Чёрно-белая киноплёнка докричится через века: для Всевышнего кровь ребёнка, федерала, боевика одинакова, без оттенков, «Не убий» – выше всех идей. Нет лицензий и нет патентов делу киллеров и вождей. Этот бартер с безумной твари будет взыскан потом стократ – чёрной  грязи имперский баррель, красной киновари карат.

* * *

Любимая, как ты продрогла.

Не плачь, да что ты, я с тобой.

Любовь – сплошное чувство долга,

Когда воистину любовь,

Когда кольцом сцеплённых дланей

Её надеясь уберечь

От предназначенных страданий,

Страдаешь сам, теряя речь

От выползания слезинок

Из опечаленных очей.

Любовь со страстью двуедины,

Но страсть смелей и горячей.

Она, врываясь оголтело,

Не омрачённая ничуть,

Поспешно возжигает тело,

Как первородную свечу

И опьяняется свеченьем

До истребления, дотла,

У ней одно предназначенье,

Чтоб в слиток сплавила тела.

Её горючая природа

Точь в точь рассчитана для нас.

В самосожженье углерода

Порой рождается алмаз.

Не ожидай в бреду идиллий,

Но предварив кристалл любви,

Своё плавление в горниле

Тяжелым обручем сдави.

Прими узор козырной масти,

Где тело тело узнаёт

В настырной диктатуре страсти.

И это именно её

Зовут и крыльями, и солнцем,

(Язык, известно, без костей).

Любовь же то, что остаётся

От возгорания страстей.

Тяжёлый шлак огнеупорный,

Что воли пламени не дал,

И ты, до одури покорный

Огню, зажатому в металл,

В оковы, скрытые для глаза…

Рекламы  убраны с витрин,

Зато заветные алмазы,

Быть может, вызрели внутри,

Где сердца перестук неровный

Порой доносится едва.

А что погашены  жаровни,

А что закончились дрова,

А что разбиты в рамах стекла, –

Все обойдётся. Не впервой.

Любимая, как ты продрогла!

Не плачь. Не бойся. Я с тобой.

P. S.

Дни осени. На  грани срыва

С бесплодною надсадой жил,

Ах, знал бы прикуп – жил бы в Рио,

Или соломки б подложил.

Но строг твой чувственный регламент

И настаёт минута та,

Когда душе за облаками

Уже не твердь, но пустота,

Коль в улье соты опустели,

Пчеле не отыскать летка…

Но соль любви на женском теле

Ещё погибельно сладка,

Ещё важна её причина,

Хоть и не так, как в давний год.

Угрюмо смотришь, как морщины –

Обоснованье скудных льгот –

Резьбой по коже  искажают

Твой образ в зеркале чужом,

А рот подруга ублажает

Не поцелуем, но коржом.

Ну, что поделать, неминуем

Круговорот телесных сил,

Уход в субстанцию иную,

Коль плоть, как платье, износил,

Но длится давняя морока,

Души зудящий диатез,

О чём поведали до срока

Нам доктор М. с маркизом С.

И быть людскому поголовью,

Пока к нему благоволит

Та боль, что сплавлена с любовью

В неразделимый монолит.

Пусть соль любви на женской коже –

Святая сладость бытия –

Теряет блеск и вкус, и всё же

Не увядай, душа моя,

Держись, душа моя, лавируй

Меж сном, работой и гульбой…

В былинном «Глобусе» Шекспира

Таблички с надписью «любовь»

Хватало в детстве, чтоб домыслить

И сласть, и бред, и жуть, и стон.

А два крючка на коромысле

Уравновесятся в пустом

Пространстве. В области абстракций,

Но не в душе. Благодари

Среди модерна декораций

Затерянные алтари.

Не отвлекаясь на декоры,

Сюжет бесхитростный усвой –

На пыльном глобусе актёру

Любви отпущено с лихвой

И муки, что со страстью вкупе.

Заглянем в женские глаза

И вновь на мизере прикупим

Совсем ненужного туза

Червовой масти неуместной…

Игры не вписано иной

На тверди яростной небесной,

На хляби сладостной  земной.

Так доиграем. Рубль за сто.

Потери прошлые – не в счёт.

Пускай  тоска Экклезиаста

Глубинной лавою течёт.

А наверху, где слизь и пепел,

И срам проигранной игры,

По-прежнему велик и светел

Огнь, пожирающий миры.

* * *

Над болотами воздух дымен,

под ногами черна вода…

Птица с перьями голубыми,

как тебя занесло сюда?

Взглядом редкую провожая,

обречённо вздохну вослед –

эта стая тебе чужая,

а другой на болоте нет.

У залётной свои заскоки –

фора избранным из толпы.

Птицеловы твои жестоки

и безжалостны, и глупы.

И твоё родовое имя,

обесценено суетой,

птица с перьями голубыми,

в клетке даже не золотой.

Та, что грезилась и манила,

завораживала с утра,

на какие цвета сменила

обольстительный блеск пера?

Тянет, вкрадчиво облипая,

Топь болотная. Скоро ночь.

Я люблю тебя, голубая.

Я не в силах тебе помочь.

* * *

Над местом гиблой переправы

потоки мечутся, бурля…

Ковчег затопленной державы

идёт на вёслах без руля.

Кто различает в грязных трюмах

невнятный лепет аонид,

а мир, бездумный и угрюмый

грохочет, лязгает, звенит.

Чья злоба – поздно или рано –

сорвёт девятую печать…

два полушария урана

сближаются – не удержать.

В огне опять не будет броду,

какие гимны ты ни пой,

что не сумело стать народом,

то сгинет злобною толпой.

И что, возникнувший из праха,

ты здесь пытался изменить?

Шипит бикфордов шнур и пряха

уже досучивает нить.

* * *

Намертво продутый сквозняками,

начисто лишённый миражей

путь блестит, настырно возникая,

сквозь обман державных муляжей.

Ты один – растерянный прохожий –

стать давно утративший и прыть,

ты страшишься верить, но, похоже

звёзды разучились говорить.

Там, в пространстве без конца и края,

голоден, блестящ и одинок,

горло для беседы выбирая,

на лету вращается клинок.

* * *

Нас всё меньше от прежней оравы

на лихом, на студёном ветру,

так хлебнём самогонной отравы,

чёрным сном забываясь к утру.

И страдая башкой с перепою,

невеликий талант прокутив,

побредём обходною тропою,

бормоча о «кремнистом пути».

Кто умеет кормиться на сметах –

на крутых автострадах рулит…

Чем гордиться, мы только поэты,

виночерпии, лохи, врали.

Как тебе досадила, приятель,

каторжанка по кличке «душа»…

Целину разрывая, копатель

убыстряет удары ковша.

Не успев одарить, иссякает

кладовая неведомых руд,

нам отмерена глина сухая,

утрамбованный временем грунт.

Мы – Господне подобие! Либо

мы планктон для державных сетей,

персонажи вселенского клипа

и массовка дурацких затей.

Карта бита. Бахвалиться нечем.

Тяготея к несущему свет,

делай выбор, смешной человечек,

втайне зная, что выбора нет.

* * *

Натужный скрежет старого мотора,

неспешный мах ресничных опахал –

попутный ангел, упорхнув из хора,

зелёными очами полыхал,

и нежное пронзительное жало

оттаявшую душу стерегло

в те полчаса, покуда дребезжало

автобусное мутное стекло,

и в окруженье ржавого металла,

под знаком оперённого плеча

окалина с аорты облетала,

забыто капилляры щекоча.

Но в мире этом ангелам и птицам

не сладить с притяжением высот,

и небожитель в стаю воротится

и душу ненароком унесёт –

беспечную держательницу акций

грабительского треста красоты…

На сейф пустой участливо ложатся

поэзии холодные персты.

* * *

Не вековой геральдикой режима,

Не внутренней жестокостью его

Заводится вселенская пружина,

Что движет бытие и естество.

Но в тех краях, где ты бродил кругами

И поклонялся звёздам и костру,

Невидимая птица Мураками

Пружины проверяла поутру.

Они звенят и, значит, будет длиться

Вселенная, где звёзды и костёр,

И Тот, кто сотворил такую птицу

И выпустил в погибельный простор.

Сменялись километрами вокзалы,

Желанный путь вагоны колыхал,

От заводного ключика плясала

Лесковская дурацкая блоха.

Слепою верой, молодою дурью

Переболели порознь ты и я,

Бессмысленности твёрдою глазурью

Оплавлены пружины Бытия.

А старые царапины, рубцуясь,

Как будто гарантируют уют…

Подкованные блохи не танцуют.

Некормленые птицы не поют.

Что можешь ты корявыми руками,

Глотатель нефти, делатель реклам,

Когда замолкнет птица Мураками

И обездвижит рукотворный хлам?

Когда от мрака нет противоядий

И ночь сжимает дланью ледяной,

Пора сменить профессию, приятель,

И поработать птицей заводной.

* * *

Эмилю Сокольскому

Не геройским примером внукам,

Не рефреном бравурных труб –

Мы останемся слабым звуком

Обезвоженных горьких губ.

Так делись инфернальным ядом,

Гладь вселенскую будоражь.

Пусть злорадно горланит рядом

Нежить, вышедшая в тираж.

Пусть ремейком дурным чревата

Лицемерная правота

Измеряющих мир приматов

Мерой зверя или скота.

Раж прощая ущербным людям,

Не участвуя в сваре той,

Мы злопамятными не будем.

Мы утешимся ерундой.

Мы утешимся крохой малой –

Нам по-крупному пофартит:

Мы построчно вернём астралу

Душу, выданную в кредит.

Черви книжные ищут пищи?

Пусть их – маются животом.

Всё, что мы о себе напишем,

Станет летописью потом.

* * *

Не пиита, но оратая

Снарядив когда-то в путь,

Муза – девочка крылатая –

Упорхнула, не вернуть.

Отряхай орехи-жёлуди, –

Незавидный урожай,

Музу с бёдрами тяжёлыми

Принимай и ублажай.

Есть в дубраве ли, в орешнике

Заповедные места,

Где смущают душу грешные,

Жизнью сжатые уста…

Дай, потатчица-владычица,

Отдышаться от обид,

Пока в лист бумажный тычется

Заговоренный графит.

Что ни сложится, ни скажется

До последней запятой, –

Всё о долге, всё о тяжести,

Всё о плоти золотой.

И пока на солнце с пятнами

В задымлённое стекло

Мы глядели, – мглой закатною

Горизонт заволокло.

Что нам с рифмами-глаголами

Чёрный морок впереди?..

Муза с бёдрами тяжёлыми,

Пощади, не уходи.

* * *

Не попасть из варяг во греки на руинах, где жизнь борьба,

если ты серафима встретил – это случай, а не судьба.

Рифмоплёт, скоморох, юродивый, обучившийся выть в строю,

где шалава под маской Родины вымогает любовь твою.

Отыметь её по инерции, как придворный учил поэт,

ты и рад бы, да нет сестерциев и потенции тоже нет.

За геройским её фасадом что по младости ты искал?

Остаются в сухом осадке злость, бессилие и тоска.

Воздают в коммунальном доме, неуживчивый сын полка,

лишь экземою на ладонях да лепниною с потолка.

То ли в панике звать соседей, то ли прятаться под кровать,

если крыша куда-то едет, стенам – точно – несдобровать,

и зачем бы варягу в Грецию, когда здесь он вблизи узрит

стратегическую селекцию агрессивности аскарид.

Уворачивайся от времени, подпирай, чем придётся, дом...

Жизнь твоя лоскуток шагреневый, сберегаемый на потом.

* * *

Памяти Игоря Николаева –

умершего в Германии командира ССО «Вира»

Не прощаясь, ушёл командир

В темноту за последним порогом…

Боже, даждь ему днесь Кантегир

И тропинку по горным отрогам,

А вернее – отсутствие троп.

Бездорожье не кара, но фора,

Для души, освящённой костром,

Нету дара отрадней простора.

Умножаются скорби утрат,

Обретают безмолвие други,

Так уходят в пространство ветра,

Возвращаясь на прежние круги,

Так уходят, презрев рубежи,

К океану текущие воды…

Камуфляж государственной лжи

Не приемлет окраса свободы.

Улещая свободой иной,

Распрямилась пружина тугая,

Унося от державы чумной,

От бессонных её вертухаев,

От досье толщиною с комод,

Дураков, сикофантов, марксистов.

Подпирающий к горлу комок

Доброхоты жандармского сыска

Зафиксируют и подошьют, –

У опричников мёртвая хватка.

Ты ушел в бесконечный маршрут,

Пусть надёжною будет палатка.

Мы в державной опале равны,

Где вожди – там оковы найдутся,

Протоплазма родной стороны

Отторгает тела вольнодумцев.

И хотя тебя рок подстерёг,

Отсекая земные привычки,

Я надеюсь, что там костерок

Ты разжёг утаённою спичкой,

Где звериные тропы в глуши

Всё ж прямее дорожки окольной…

Мнит держава потерю души

Возместить высотой колокольни.

Благовестит фальшивая медь,

Пепелище рекламами скрыто,

Беспокойную совесть иметь –

Лишний шанс на удел апатрида.

Подставляя ладони огню,

Посиди, покемарь до рассвета,

Погоди, пока я догоню,

Поспешая по тёплому следу.

* * *

Владимиру Кузнецову

Недолгий сезон, когда кладь на спине

Для духа ещё не в обузу,

Когда целый мир заменяет вполне

В палатку забредшая муза.

Нет дела, приятель, до жизненных благ

На скалах, тайгою обросших,

Покудова бродят в горячих телах

Романтики дикие дрожжи.

И ночь не страшит, и полынь не горчит,

И к свету вывозит кривая,

И бьют родники, собираясь в ручьи,

Зернистый гранит разрывая.

Где карта и компас, там путь и простор,

Всесильны от веры и спеси,

Поставим палатку, разложим костёр

И тесто вкрутую замесим.

В державе играли валторны вранья,

Но мы выбирали гитару,

С водой пофартило, да вот спорынья

С герба осыпалась в опару.

И горек тот хлеб для былого юнца,

И тропы не мы выбираем,

И кладь не под силу, и ночь без конца,

И карта с оборванным краем.

Необязательный романс

Как ты – жалевшая – держалась,

Когда он плёл перед тобой,

Что унижает бабья жалость

И что в цене одна любовь!

Тому, что выползло из ада,

Безумие дарует речь

И от душевного разлада

Любовь не в силах уберечь.

И что в судьбе перемежалось

С мужской хулой и похвальбой,

Была и вправду бабья жалость,

Что греет дольше, чем любовь.

И он терзается доныне,

Хоть вроде цел и невредим –

Когда сжигаются святыни,

То отчего-то чёрен дым.

Тропа не вьётся, а петляет,

Зрачки отравлены тоской…

Зачем Всевышний дозволяет

Гордиться глупостью мужской!

И по какой летит орбите

Отмщение небесных стрел…

С тех пор, как он тебя обидел,

Его никто не пожалел.

* * *

… а государственность стоит

На лучевых и на берцовых.

Леонид Григорьян

Ну, наконец-то православный скиф

избрал удел подстать своей гордыне –

ложащийся в сирийские пески

поднимет плодородие пустыни.

Крепи, варяг, придуманный редут,

не разбираясь в подлостях дворцовых

и яблони, быть может, зацветут,

взойдя на лучевых и на берцовых.

* * *

Одарив аккордами гитары,

жизнь по контрамарке провела

в рай, где населяли тротуары

ангелы, сложившие крыла.

Отравляя сердце дивным ядом,

вдохновляя плавать в облаках,

шли пенорождённые наяды

на невероятных каблуках.

Воздыхатель, миррой и елеем

не смягчить назначенный удел –

идолы, которых ты взлелеял,

уплывут по сумрачной воде.

Брось, не парься, персонажем квеста

управляет воля игрока,

если он возделал свято место –

у него набитая рука.

Ты не умер – жизнь прошла навылет,

ни о чём не грезишь, ни о ком…

Попирая сцены мировые,

божества танцуют босиком.

* * *

Опасаясь адептов традиций,

сторонясь озверелых ребят,

человеку легко заблудиться

в королевстве, где кости дробят.

Там ли бродим, о том ли хлопочем,

ничего не желая менять,

все как будто по-русски лопочем,

но друг друга уже не понять.

Разломилась страна, раскололась,

разделила сердца и умы,

и бессилен твой сорванный голос

отвратить наступление тьмы.

Распадаются даже громады

вековых, нерушимых держав,

кто ложится под траки «Арматы»,

тот навеки останется прав.

И ползут над седой головою

почерневшего неба горбы,

и твоё колесо рулевое

в окровавленных пальцах судьбы.

Подскажи, героический пращур,

богатырских былин перевод,

где встающий с колен звероящер

на змеином болоте ревёт.

* * *

Печальна ночь, а высь от звёзд пестра.

Ресницы огорчив неистребимой влагой,

Потворствую рождению костра

Исписанной в беспамятстве бумагой.

Горят мои слова, мой вклад в «культурный слой»,

Языческая дань началу новой эры,

Становятся реликтовой золой

И, несомненно, частью атмосферы.

  Письмо из ночного сада

Сергею Сутулову-Катериничу

Какая ночь! Немыслимый накал помпезных звёзд, висящих в виде роя. Привет тебе от сада-цветника и от раба, который землю роет, который суть несложную постиг среди цветущих, колющих растений – спасая тех, кого нельзя спасти, нам должно снизойти в Долину Тени, где каждый от рожденья окружён безудержной державной паранойей… Что в детстве звали «Родиной», дружок, то нынче кличем «этою страною».

В родимой, в ней, вся жизнь – сплошной облом. Нам нет дорог. Пегас несёт по кочкам. В час юбилея бьёт тебе челом мятежный раб, по чресла вросший в почву. Покуда гонят стадо к морю бед собравшиеся в стаю пустобрёхи, полипом, присосавшимся к трубе, жирует Кремль, стране бросая крохи. Мой дальний друг, гори, не потухай, под колпаком лубянских технологий, где нас с тобой столичный вертухай заочно зачисляет в Бандар-Логи. (Не разобрать, пиар или маркетинг первичны в политической стряпне. Россия-мать, твои ли это дети на площадях, с дубинами, в броне?.. Ну да, кидали камни и петарды… Смешай с дерьмом, глумливо обзови лакейству не обученных бастардов, не оскорблений ждущих, но любви от матери).

На звёзды тороват полночный сад, в нём места нет раздорам, у звёзд Кремля другой формат и ад грядёт, ведомый чёрным лабрадором. Почти что век Россией правит ночь, отраву растворяя в атмосфере. Брат Бандар-Лог, нам должно превозмочь позор страны, смирившейся со Зверем. Хранители родного языка, утешимся хотя бы миражами, – зубов дракона всхожесть высока, и у державы вид на урожаи, грози бичом, лихой погонщик слов, – ответа не получишь на вопросы, что ей до буридановых ослов, когда на рынке спрос на мериносов.

Так будем же угрюмо прорицать конвульсии жандармского режима, покамест обожжённые сердца вслед Пушкину для некой чести живы. И да гудит веселье за столом, и музы ублажают, поелику вцепившийся в мотыгу и стило признал в тебе причисленного к лику певцов российских, коим исполать за то, что стыд и честь не разменяли. Кто начертал «двенадцать» через «ять», тот не сумеет блеять пасторали. Пока свечу Всевышний не задул, восславим верность пушкинским заветам… А Катеринич, так ли он сутул?.. Не думаю. Но дела суть не в этом. Витийствуя над смрадом сточных вод, где тонет государственный «Титаник», мы нынче точно знаем, для чего глаголы накаляются в гортани. Насчитанных судьбою трудодней не отменить придворной камарилье, выводим неоседланных коней и костерим потрёпанные крылья.

* * *

Плоть, забыв про буйки и перила

И лишаясь одежд и завес,

До каких бы высот воспарила,

Если б только утратила вес!

И куда бы душа полетела,

Если б вдруг благодать обрела…

Мотылёк над ромашкою белой

Утомлённо слепляет крыла.

И такая струится усталость

От запутанных троп и орбит…

То, с чем юность без стона рассталась,

Воротилось. Под сердцем свербит.

Торопясь, испаряясь и старясь

Угасает комок кровяной,

Время клясться звездою Антарес

В неподъёмности клади земной.

В том, что путь с неуклонной расплатой

Тяготит непомерной длиной.

И печален хранитель крылатый,

Невесомо паря за спиной.

* * *

Поглядев с колеса обозрения, из разбитых и ржавых кабин,

Закричать не моли дозволения – с чёрным небом один на один –

Под каким экзотическим соусом заскрежещет рычаг перемен…

Нарастание смертного голоса до пределов иных ойкумен

Для гортани обходится дорого. Обострённым чутьём нутряным

Распознай тот подлог, от которого разрывается карта страны.

Что спасёшь ты на острове крохотном? Ничего ты уже не спасёшь,

Пока с танковым лязгом и грохотом материк погружается в ложь.

Всенародно молящийся идолам, азиатской скулой на восток,

Отчий край, не постыдная выдумка – ты по-прежнему к чадам жесток

И меня, не жалея, отпустишь ты за пределы иных ойкумен,

Отчий край – аммиачные пустоши, штукатурка разрушенных стен.

У державы железные правила – спазм гортани да хруст костяной,

Не о том ли весь вечер картавило вороньё над кремлёвской стеной…

Меловой ли период, триасовый – на удачу черкни адресок,

Протыкая пятой фибергласовой застарелый арены песок.

Поэтической тешась обманкою, от какого удела бежим,

Пролетая над сбитою планкою, как фанера над градом чужим…

* * *

Полночных звёзд прекрасна перспектива,

для малых сих какая в них корысть?..

Тот, кто поджёг запал Большого Взрыва,

был не творец, но первый террорист.

Кто, как не он – непознан и неведом,

меняет вектор замыслов благих...

Бог сотворён из голоса и света

беспечными носителями их.

И если замолкаешь и не светишь,

закачивая драйвер болевой,

за чёрный мир ты космосу ответишь

предательской преступной головой.

Не обсуждая неподъёмность груза,

от жалоб на судьбину воздержись,

пока есть та, помазанная в музы

на всю твою оставшуюся жизнь.

Так не травмируй мирозданье болью,

когда тебе дарует благодать

умеющая огненной литолью

придуманные звёзды созидать.

* * *

Поэзия – увы – набор  прелестных фраз,

Ввергающих в тщету  искать в потопе броду,

А в  лёгкие  меж тем вползал  болотный газ,

Помалу  становясь заменой кислороду.

Где  зуммером зудит отвязанный москит,

Где клейко липнет ил лиманов ли, болот ли,

Насквозь  прогрызла гниль осклизлые мостки

И, еле шевелясь, всплывают аксолотли.

Видать, сменён состав стоялой той воды

И блажь метаморфоз зверью корёжит жабры,

Чем были в  октябре зарыблены  пруды,

То вызрело и прёт окрест с безумством  храбрых.

В державной простоте сумою да тюрьмой

Мутанту не вернуть похеренную душу…

Осталось в страхе бресть береговой каймой,

Не зная, что  ещё исторгнется на сушу.

Из вязких тех  глубин, из  глин библейских лет,

Где эллин  разделил наследье иудея –

Клубится донный ил и заплывает  след,

И  стебли в полумгле  колеблет  элодея.

Язык взлелеял ложь, но мозг юлить устал,

Взыскующий Небес заране обездолен

Стезёй,  где близит казнь заёмный груз креста.

И шаркает камыш  о шпили  колоколен.

* * *

Призрачны зовы муз и невест

В струях астральных струн,

Кто обуян переменой мест,

Смотрит в лицо костру.

Космосу родствен – банкрот и мот,

Зыбкостью костной – ты,

Истово жертвуя от щедрот

Собственной пустоты.

Время проводит дробленье скал

Дале предела числ,

В перебирании зёрн песка

Прах обретает смысл.

Смог откреститься от воя стай? –

Дурням сперва везёт.

Чтоб на мгновение светом стать,

Стоит упасть с высот.

Бездною бед обездолен зев,

Ржавью вражды – грудь.

Даже и с грёзами о ферзе

Короток пешек путь.

Стынут постели, усталый гость,

Парке постыло прясть.

Сласти земной не удержит горсть

Всей, что награбит страсть.

Плоть отгуляла и нить – в обрез.

Дуги заблудших душ

Стружкой калёной с небесных фрез

Чертят ночную тушь.

* * *

Пускай она темна и далека, узка, непроходима временами –

Дорога сохраняется, пока она идёт за женскими ступнями.

Не страшно, что нельзя предугадать что будет со Вселенною и с нами…

Дорога осмысляется, когда она хранима женскими ступнями.

Не бормочи, что ты – земная соль, нетленный дух в нерукотворном храме,

Смиряйся с тем, что ты – пустой песок, светящийся под женскими ступнями.

Задуманный  краеугольным, ты не для того ль раздроблен был издревле,

Чтоб сохранять, как дар, Ея следы, доколе ветер маркесовский дремлет…

* * *

Пусть дерево рубил не по себе я, рвать не умел подмётки на ходу,

но половина звёзд Кассиопеи видна в окошко домика в саду.

И строчки неказистые рифмуя, плесну в стакан последнее вино,

кто поместил их на одну прямую – мою постель, созвездие, окно,

и чем за милость эту отдариться  в саду полночном на исходе лет…

Гордящаяся прелестью царица до пояса в восторженном стекле.

Старею, брат, возможно и глупею, свою бутыль я осушил до дна,

но половина звёзд Кассиопеи в саду в окошко домика видна.

* * *

Путая закаты и рассветы,

я по белу свету кочевал,

на постели из сосновых веток

под открытым небом ночевал.

Не дрожал под тонким одеялом –

жаркий, молодой и заводной…

На заре над Борусом* стояло

розовое облачко одно

За ночным, за чёрным перевалом

накалялся тлеющий восток,

делая из розового алым

распылённой влаги завиток,

ставший романтическим началом

чёрных поэтических чернил…

Я потом ходил к пустым причалам,

я друзей, рыдая, хоронил

и когда увидел, что бессилен

оправдаться в кривизне пути –

оставалось алое на синем

облачко, нетленное почти.

Вот тогда и догадаться мне бы,

глядя на закат из-под руки:

дураки, взыскующие неба,

как ни кинь, всего лишь дураки.

---

*Борус, горная вершина в Западных Свянах.

* * *

Рождённому из праха рок велит

Знать наизусть подземные глубины,

Где остывает скальный монолит,

Где холодны пласты песка и глины.

А сверху почва, тлен, культурный слой,

Вместилище червей, корней и зёрен,

Где доброе, быть может, и взросло,

Но урожай мизерно-иллюзорен.

Когда устанет жизнь втирать очки,

Согнёт тебе хребет, но прежде – выю,

Чтоб легче различить смогли зрачки,

На чём жируют черви дождевые.

И если ключ кастальский пересох

В пустыне от Эдема до Ростова,

Мешаясь с почвой, пронизать песок

И воротиться в утро Дня Шестого.

* * *

С горечью вникая в гомон птичий,

Ты к земле бескрылием прижат,

И напрасно иглами гледичий

Рощи твоё тело сторожат,

Всё равно б ты никуда не делся

В жажде рассуждений о добре…

Журавли, как маленькие «стеллсы»,

Эхолоты включат в октябре.

Врёт радар, когда рыдает стая,

Голос обретая с высотой.

Оперённой плотью обрастая,

Зыбок символ в клинописи той,

Где ты сам, не постигая смысла

Собственных блужданий взад-вперёд,

Ощущаешь тяжесть, что нависла

В небе, и приходит твой черёд

Доверять не соловьиным нотам,

Но коротким всхлипам болевым,

На запрос небесных эхолотов

Отзываться спазмом горловым.

Высоте не отвечают хором,

Пайку одиночества грызи

Над бугристым чёрным косогором,

Над дорогой, распятой в грязи.

Заклеймённый адовой смолою,

Знаменья и знаки различай,

Где зазор меж небом и землёю

Плотно заполняют невзначай

Грусти еле слышимые звуки,

Да костров окрестных мутный дым,

Словно коды доступа к разлуке

С ангелом-хранителем твоим.

* * *

Самородок с небритою мордой,

ты о чём по-актёрски грустишь –

карандаш не соперник кейборду –

отшумевшей эпохи фетиш.

Шалопай, волонтёр или рекрут,

здесь любого добра до хрена…

Ухобот, выдуваемый ветром,

оправдается горсткой зерна.

Оправдается горькой бумагой

легковесность школярской поры,

полетай же с бездумной отвагой

по периметру чёрной дыры.

Упиваясь гореньем гортани,

почитая путём круговерть,

до поры, когда дурня притянет

для житья непригодная твердь.

Помыкая своим паладином,

препарирует душу и плоть

тот – единственный и триединый –

сценарист, постановщик, Господь.

Отправляя тебя на гастроли,

до исхода пребудет в тени,

по-над пропастью овринг устроив

шириною в четыре ступни.

Для чего-то ж, наверное, надо,

чтобы конь не менял переправ

до износа копыт и каната,

напоследок костей не собрав.

Будем верить, что нам пофартило,

прямизной истязая скелет,

видя бездну сквозь дыры настила,

прилипая скулою к скале.  

* * *

Сгибались дерева и грохотали крыши,–

Над городом в ту ночь свирепствовал Борей

И влажной линзой слёз был тротуар приближен,

Ристалище теней для ртутных фонарей.

Окрест гремящий ад ты измерял шагами

И было не понять в абсурде ледяном:

Проекции ветвей метались под ногами

Или сама земля ходила ходуном.

И, видимо, затем, чтоб ты верней ошибся,

Искрили сгустки туч на сотни киловатт…

Разбитые сердца срастаются без гипса,

А в том, что вкось и вкривь, никто не виноват.

Циклон загнал в дома людское поголовье

И ты твердил один на улице пустой,

Что слишком мало слов рифмуется с любовью,

Гораздо больше их рифмуется с бедой.

Рифмуется с тоской, с изменой и разлукой

Гораздо больше слов. Угрюм и одинок,

Бреди по тем теням и в темноту аукай,

Смиряясь, что весь мир уходит из-под ног.

Серебряный ангел

Татьяне Ивлевой

1

Скажешь родине «danke» и «thank you»

за избыток обид и простуд –

пассажир иноземной подземки,

не забывший, как вьюги метут.

Да каким бы ты ни был усталым,

но доныне не можешь без них…

Ностальгия по рельсам и шпалам,

и броне на путях запасных

настигает катящимся эхом,

залихватским дымком над трубой…

Той страны, из которой уехал,

зыбкий образ. Фантомная боль.

Сам себя обвиняешь в побеге

из питомника лжи и вражды,

обращающем белые снеги

в килотонны замёрзшей воды.

Избегая душевных эрозий,

затвердив немудрёный мотив.

в бутафорский садись паровозик,

обречённо смотри в объектив.

Ты ушёл от имперской потравы,

от засилья холопов и бар…

Над руинами зверской державы

облаков отработанный пар.

В топках пусто. Но выжжены нервы.

В небе морок. В земле креозот.

И нигде паровозик фанерный

никого никуда не везёт.

2

Беглецы, скоморохи, смутьяны

эмигранты имперских орбит,

не о вас ли у музы Татьяны

нелетающий ангел скорбит…

Унесённые ветром скитальцы,

пилигримы холодных пустынь.

Отогрей их замёрзшие пальцы,

тайный ангел, и сам не остынь,

чтобы вера в целебность рыданий,

в серебро, берегущее свет,

извлекала из хриплой гортани

то, что должен сказать напослед

человек средь звериного воя,

средь шакалов с медвежьим мурлом…

Милосердный серебряный воин,

осени нас сакральным крылом.

За бугром, где ютятся подранки,

от державных сбежав ворожей,

будь на страже, серебряный ангел,

с контрафактным клеймом Фаберже.

3

И всё, как раньше, как тогда,

когда цвела душа босая –

уходят письма в никуда,

но никуда не исчезают.

Душа бродила по прямой,

терялась в дурости и вздоре,

ах, сколько соли, ангел мой,

в перенасыщенном растворе. 

Зачем мы головы дурим,

что соль собою быть устала…

С твоей судьбой соизмерим

полураспад её кристаллов.

Коль раскрошились за века

ступени в лестнице Линнея,

нас породивший океан

навряд ли станет солонее.

Он тяготеет к молодым,

а нам брести в отрепьях рваных,

пока белёсые следы

не затеряются в барханах.

Когда же ляжем наконец,

не важно – дальше или ближе,

там лань придёт на солонец

и землю с жадностью оближет.

* * *

Слушай лучше былую мелодию,

И не думай о том, что могли

сдвинуть горы. Да видно не сладилось,

и растратилось в стадной возне.

Та запевка подвздошною сладостью

иногда возникает во сне:

ты горланишь – наглец обаятельный,

не знакомый со словом «беда».

Натыкалась иголка на вмятинку

и отскакивала. Куда?

Кто там в чёрном?

Да ладно, без паники.

Нам любые одежды к лицу.

Шелестя в уцелевшем динамике,

проползает тонарм по кольцу,

нет, уже по спирали. Сужаются,

убыстряют движенье круги.

Раздвигаешь тяжёлые жалюзи

поутру, а за ними – ни зги,

и душе, что задраила клапаны

и давно закруглила углы,

вдруг привидится диск поцарапанный

и сразит перескоком иглы.

И аукнется нервными срывами,

отвращеньем к чужим голосам,

и проснёшься от крика тоскливого.

Кто кричал? Да, наверное, сам.

Видно, с вечера выкушал лишнего,

вот и мнится сошествие мглы…

В новых плеерах, слава Всевышнему,

фирмачи без стервозной иглы

обошлись.

Что ж ты плачешь, юродивый,

Мол, краплёные карты легли?..

Слушай лучше былую мелодию,

И не думай о том, что могли

сдвинуть горы…

* * *

Содрогаться ли, восторгаться ли

над пучиною водяной,

нам навязана навигация,

только лоцмана не дано.

Суетливо мелькает маятник,

то цветёт, то жухнет трава...

Кто пиарил в твоих динамиках

неоткрытые острова?

У того, кто нас кинул, алиби,

кто сослал на галеры нас.

На скрипучей и шаткой палубе,

где давно барахлит компас,

что маячит, о чём хлопочется,

кто с похмелья кричит: «Земля»!

Там, за островом Одиночества,

нет ни моря, ни корабля.

По вине твоей будет воздано,

согласись – велика вина…

Ни звезды, ни воды, ни воздуха,

только чёрная глубина.

* * *

Леониду Григорьяну

Срезает времени фреза азарт лица и плоти порох, как ни дави на тормоза, не избежать краёв, в которых свирепствует пора утрат, нас обрекая на забвенье… Каким люминофором, брат, на стенах третье поколенье начертит знаки, наш типаж уничтожая без вопросов. Что им, глумливым, эпатаж трубящей эры паровозов?..

Воздав хвалу за право врать былым громам, былым опалам, мы помним ужас потерять себя в блужданиях по шпалам. Когда не видно ни хрена, темны слова придворной прозы, – куда вела та колея, где надрывались паровозы? Хотя теперь цена – пятак и машинистам, и мытарствам, да всё не попадаем в такт с медвежьим шагом государства. С царапинами вместо ран, мы светлячки, а не светила, нам, чтобы выйти в мастера, адреналина не хватило. Мы жизнь прогрезили впотьмах, мы так и не дождались света, но в исторических томах страницы выдраны про это. Где мировой пожар гудел, нам – уцелевшим погорельцам – размер нерукотворных дел – километровый столб у рельсов. Бреду, пристрастие храня к цветущим женщинам и вишням, мое бессмертие меня переживёт на месяц с лишним. 

И если вправду век такой – бег до разрыва сухожилий, никто нас не возьмёт в покой.

А света мы не заслужили.

Стихи для Марины Папченко

Я пью, опершись на копьё.

Архилох

Не раздаёт ни бонусов, ни премий –

                                   как Господу мольбой ни докучай,

Как ни дружись с зелёным зельем – время

                                   лишь дразнит, превращая невзначай,

В соломинку опору Архилоха

                                   и певчий мир – в засилье ловчих ям…

Мой сумрачный бухгалтер, дело плохо

                                   и не сезон надеждам и дождям.

Что возвратить опустошённым недрам

                                   земного ненадёжного родства,

Когда всё лето каракумским ветром

                                   испепелялась бледная листва?

И не резон в людском безликом гаме

                                   вверяться слуху девы молодой,

Когда скользит суглинок под ногами,

                                   пропитанный октябрьскою водой,

Той запоздалой влагою небесной,

                                   которая, во облацех остыв

И потемнев, срывается отвесно

                                   на засухой убитые кусты,

Где вся отрада старых домоседов –

                                   защита безнадежных рубежей

В отечестве, теряющем поэтов,

                                   живущем на проценты с грабежей,

И где в чести совсем другие вещи,

                                   и нет опоры в крохотном мирке,

Где понапрасну никнет и трепещет

                                   папирус в обескровленной руке.

Здесь, в окруженье неживых растений,

                                   мой сумрачный бухгалтер, помоги

Свести баланс потерь и обретений,

                                   чтоб выплатить последние долги,

Пока ещё не стиснулись границы

                                   под натиском неистовых волчат

И чёрные всезнающие птицы

                                   на остовах безлиственных молчат.

* * *

Там, где в гуще народных шествий

справедливости ты искал,

нынче звери с железной шерстью

изготовились для броска.

Не Спаситель пришёл – растлитель,

есть молитва, но веры нет,

это праведники, простите –

те – с дубинами и в броне?

Боже правый! Твоим мандатом

прикрываясь, грядёт, рыча,

предугаданная когда-то,

Иоаннова саранча.

И Всевышний вздыхает: «Сыне,

ты за всё отвечаешь сам,

выбирай, что растить – осиновые

или буковые леса».

Обречённо смотрю в дыму я –

разверзается твердь, и там

Ангел, снявший печать седьмую,

взял трубу и поднёс к устам.

* * *

Там, где права на строчку в анналах добивалась твоя правота,

Где чесночный душок аммонала над горой после взрыва витал,

Как вгрызался ты в чёрствый, насущный уходящей эпохи ломоть

Над рекой, беззаботно несущей в океан протяжённую плоть.

Промывал ты с восторгом детсада суррогат золотого песка…

Где осел тот зыбучий осадок – слизь, аллювий, слепая тоска?

Для чего искушается словом именительного падежа

Вовлечённая в поиск съестного, начинённая желчью душа?

Прииск лопнул. Пусты отговорки. Убылая вода холодна.

Слизняки, отрастившие створки, выпирают из смрадного дна.

Антураж утонувших империй разлагается, где ни копни,

Ихтиандрам, идущим на берег, до костей разрезает ступни.

И не важно, какие знамёна молодые придурки несут,

Коль любой псевдоним Вавилона не меняет банальную суть.

Тост на прощание

Блажь и тщета – старомодной озвучивать лирой

Жизнь – полигон, где наглеют звезда и кирза,

Брат Буравчук, поглядим в направлении мира

И ужаснёмся, и долу опустим глаза.

К мёрзлой земле, что по-прежнему кровью залита,

Где по ободья завяз государственный воз.

Брат Буравчук, поглядим в направленье зенита

И обольстимся, что поняли промысел звёзд.

И обнадёжимся тем, что как будто не поздно,

Втайне молясь и долги исчисляя в рублях,

Тушью лиловой, остывшей, тягучей, венозной

Что-то святое ещё дописать на полях,

Облака плоть состоит из тумана и дыма,

Жизни остаток – из грусти и рюмки вина…

Брат Буравчук, у бессмертия есть псевдонимы,

Что ж, наудачу подскажем свои имена.

* * *

Тропа в Аид, где ты всегда один,

Тахикардия юношеских спринтов,

Распяленные плёнки паутин –

Попытки выдать планы лабиринта,

Где для острастки вживлены стоймя

Крестовики, как мини-Минотавры.

Тавро креста, сетчатку  утомя,

Тёрн предпочтёт. Произрастанье лавра

Сомнительно, коль почва так тверда.

Смиримся, брат, что замыслы былого

Не сбудутся нигде и никогда,

И никого от участи улова

Не оградят. Вернее, не спасут,

Вернее, обрекут на эту участь.

Цикутою в скудельный твой сосуд

Прольётся рок  или ещё помучит,

Но удручённо замедляя шаг,

За нищий сброд – писательскую касту –

На пустыре, где некогда душа

Произрастала, устыдись, покайся

Хотя бы в том, что плоть твоя пуста,

Что соловьёв не заманить обратно.

И паутина виснет на кустах,

Как спутанные нитки Ариадны.

* * *

Тропы юности. Шорох педалей. Невесомость на спуске крутом.

Если что-то тебе недодали, ты с лихвой наверстаешь потом,

Ведь ложится легко и упруго под колёса судьбы колея

И на раме железного друга полонянка вздыхает твоя.

И свистали хохлатые птицы – жаворонки восторженных лет:

Колесо, попетляв, возвратится на однажды оставленный след.

Сжав весло пятернёй заскорузлой, сквозь бегучее время табань –

В половодье по старому руслу сладострастно струилась Кубань.

По нарезам, шальными витками мчался счастья звенящий кусок…

Истлевает железо, а камень обращается в колкий песок.

Оглядись – наступает пустыня, телу время ввергаться в покой.

Только лёгкая прядка доныне осязается жаркой щекой.

Береди, растравляй втихомолку неуместный нарост на кости…

Из каких разномастных осколков ты пытаешься храм возвести.

В переписанный заново старый, мозаично устроенный мозг

Изливается горестно ярый Мнемозины причудливый воск.

* * *

Ты, глядящий инако,

Путь прозревший вдали,

Ожидающий знака,

Чтоб сорваться с Земли.

Если тело готово

Истребиться дотла, –

Срок настал для гнедого

Закусить удила.

Горше нету обиды,

Что кончается век,

Что всегда у планиды

Пятый туз в рукаве.

Бред о прахе и смерти

Здесь, в юдоли земной –

Шаг к иной круговерти

И глоток стременной.

Удилам и уделам

Напоследок воздам,

Жертвой кокона тела

Улетая к звездам.

Где и гений, и бездарь

У Творца под рукой –

То ли в чёрную бездну,

То ли в светлый покой.

Гонит ветер осенний

Старых листьев паршу…

Не любви, не спасенья,

Только знака прошу.

* * *

Тёплая осень какая!

Кончилась тропка и вот

Тихо по полю шагаю.

Пересекаю его.

Там,  у небесного среза

Вижу, взглянув невзначай,

Синей полоскою леса

Чётко намеченный край.

Был я весёлым и пьяным,

Шёл. Не имел. Не терял.

Алой волною тюльпанов

Странника мир одарял.

Но постигаю отныне,

Что пропустил сгоряча,

Как от окрестной полыни

К вечеру  губы горчат.

Где-то утеряно средство

Для обретения тайн,

Горечь, осевшая в сердце,

Переполняет гортань.

То, что теперь понимаю,

В тёмной душе хороню,

Жёсткие травы ломаю,

Высохшие на корню.

Полдень. Сухой. И белёсый.

Боязно. Глянуть. Вперёд…

И голубая полоска

Тихо навстречу идёт.

* * *

Уложив колено на колено,

ослепляя плотью налитой,

женщина по имени Елена

голову склоняла на ладонь.

Ты ей, как на исповеди: «Продан

ближними своими задарма…»

Выдыхая окись углерода,

в круг сошлись стандартные дома.

Серые строения, в которых

вероломством дышат этажи,

где металась в тёмных коридорах

ласточка заблудшая души.

Бейся в стены, в стёклах отмечайся,

избегай ловушек и тенёт…

Женщина по имени Участье

форточку откроет и вздохнёт.

Тёплых дней ошмётки и остатки,

мёрзлые дороги впереди.

Улетают ласточки-касатки

с алыми мазками на груди.

Но взгляни – по-над пустой тропинкой,

средь дерев, раздетых догола

поднимает воздух паутинку

струями последнего тепла.

Точно так же на исходе лета

ублажала Божьего раба,

привечала нищего поэта

женщина по имени Судьба.

Чтоб в конце концов уразумел он,

как коварно ставят невода

женщина по имени Измена,

женщина по имени Беда.

* * *

Чем весомым, опричь Зодиака, ты по надолбам жизни ведом?

Иероглиф дорожного знака искажён наслоившимся льдом.

Чем земным утешаться поэту, чуя лёд вдоль спинного хряща

В холода, когда недра планеты остывают, твердеют, трещат?

Так глотай на потухшем вулкане валидол, седуксен, цитрамон…

Не успевший расплавиться камень станет прахом к исходу времён.

Тот, ночной, кто единственно вправе сдвинуть грань между злом и добром,

Твою пьесу бессовестно правит воронёным вороньим пером,

Чтоб ни гурий тебе, ни валькирий – только эхо чужих голосов…

Не с его ли подпиленной гирей ты хлопочешь у чаши весов?

Арендатор дырявых скворешен, твой приют заметает пурга,

Ты давно уж измерен и взвешен, «признан лёгким» – и вся недолга.

Возомнивший себя Одиссеем пешеход от столба до столба,

Бестолково бредущий доселе, оскользаясь при слове «судьба»,

Производное низких сословий, слов заветных увёртливый тать…

Кто посмеет ему прекословить, кто решится тебе подсказать –

В ересь впавшему, сиру и нагу – направленье к земному ядру,

Круглой льдинкой дорожного знака обречённо торча на ветру.

* * *

Георгию Буравчуку                                                

Что проку, друг мой, в стихоплётном зуде,

Когда ползёт туман с летейских вод,

Когда сама поэзия – по сути –

Незаземлённый молниеотвод.

На Небе никого не выбирают

И молниями чествуют подряд,

И грешники дерзнувшие сгорают,

И рукописи горестно горят.

И всё же есть прельстительная тайна,

Которой мы касаемся едва,

Когда в бреду, с запинкою, случайно

Бормочем вслух творящие слова.

И Сеятель, дождавшись урожая,

С улыбкой повторяет «Аз воздам…»

И огнь с небес течёт, преображая

Привычный с детства хаос и бедлам.

Сквозит озон в пространстве душных комнат,

Где билось человечье существо…

И как всегда, никто уже не помнит,

Каким был мир до слова твоего.

* * *

Юнец влюблённый грезит об одном.

Он урождён, стеная без устатку,

Безликим, надоедливым пятном

Перегружать подкорку и сетчатку

Объекту страсти. Лох и селадон,

Судьбою не обласканный нимало, –

И ты подруге говорила: «он»,

А та без промедленья понимала,

Кто обречён не лечь в твою кровать,

Но в речь облечь печаль свою велику,

А имени не стоит называть,

Чтоб демонов голодных не накликать,

Взыскующих диеты кровяной,

Пикирующих злобно и отвесно.

Любимая, не я тому виной,

Что некий слог приотворяет бездну.

Тогда ещё дремал подземный гром,

Весельем завлекали карусели,

А ты, как зверь, почуяла нутром,

Что сера истекает из расселин.

И если огнь гудит со всех сторон,

И если жезл Господень беспощаден,

Лети по ветру, повторяя «он»,

И образ мой составь из давних пятен.

* * *

Я думаю, Создатель удручён,

Что культ разъединяет континенты.

Бег времени чреват переоценкой

Всего, не исключая веры. Церковь –

Автоответчик Господа, причём

Поставленный без визы абонента.

Ведома плотью, ценит грех душа

И оттого риторика с амвона

Не возвещенье Истины, но шанс,

Придуманный ещё во время оно,

Надеждой завлекая прихожан

Оставить сообщенье после звона

Колоколов. Сомнения отбрось.

Синод и власть флиртуют в новой эре.

Кто докучает мелочностью просьб,

Тот в справедливость Господа не верит,

Молитвой вымогая потому

Посылку милостей. Заказ постом оплачен.

Ты не приемлешь эту кутерьму, –

Спаситель завещал молиться в сердце,

Но если там лишь лабиринт коммерций,

То многим чадам надобен костыль.

Так примирись, что им нельзя иначе,

Да перечти священные листы

И сердце утвердится в доме плача

О том, что не спасёт у края бездны

Раскрутка брэндов пейджеров небесных.

Лукавит причт, отмычки не ключи.

В храм истинный не здесь открыты двери.

Так что предъявят эти фирмачи,

Когда Господь придет счета проверить?

* * *

страшен хаос, где место под солнцем

выдирают ценой гематом,

этот мир красотой не спасётся,

и вообще этот мир не о том.

есть пространства других акваторий,

где в чести красота и талант,

где выходит из Мёртвого моря

несравненная Яника Ланд.

ты застыл, навсегда забывая,

рубежи, правежи, грабежи

и раскраска её боевая

потрясает остатки души.

изнуряясь гордыней имперской,

прорицая пещерную тьму,

твоему охладелому сердцу

не постичь – для чего, почему

и зачем в беспредел инфузорий

где другую преследуют цель,

выйдет муза из мёртвого моря

с горькой солью на дивном лице.

* * *

теряя веру в скорую зарю,

нам не впервой брести в кромешном мраке

по пепелищу или пустырю.

где властвуют голодные собаки

и прекрати о вере. Перестань.

ведь нет ни воскрешенья, ни возврата

с того холма, где яму для креста

долбили подневольные солдаты.