Что от Бога
Русь – поля да тряпки,
Снег да образа...
У меня от бабки
Синие глаза.
От прабабки Анны –
В масле деруны,
Слёзы из-за пьяных,
Страх из-за войны.
От соседа-вора –
Смылся на Кубань,
Были разговоры,
Танька с пузом, глянь –
Не просить, не виться,
Не лежать в пыли,
А пойдёшь в землицу –
Дура, не скули.
От свекрови – сито,
Ругань да грехи,
А от всех убитых –
Горькие стихи.
От Сашуры-лельки –
Крестик на шнурке,
От подружки Ольки –
Перстень на руке.
От соседки строгой –
Тёплые носки...
...у Руси от Бога –
Дети, старики...
Последний
На кухне посижу – блукаю без причины:
Под снегом огород, доделаны дела.
В моей постели спит последний мой мужчина,
Нахмурился во сне, почуял, что ушла.
Ржавеет под окном соседская «Победа»,
На лавочке смолит уборщица Барно.
Последние – вы те, кто после и по следу,
По следу горьких слов: «С тобой хотел бы, но...»
По следу писем, роз, дождей, размытой туши,
Гостиниц («Ты пойми и больше не пиши...»)
Нам первых не забыть – они уносят души.
Последние вернут хотя бы часть души.
Ох, русская ты ночь! Бессонница, бумага,
Собачий лай вдали, а ветер вроде стих...
Последние идут, тяжёлым ровным шагом
Перекрывая след, оставленный до них.
В коробках под столом засохли связки лука,
Пора бы перебрать, а лучше бы вчера...
Последнего – люби, последнего – баюкай,
Последнему – дрожи на кончике пера,
С последним будь собой – смешной и непохожей,
Распробуй сорок-там-какую-то весну...
Нырну в свою постель, солёной, мокрой рожей
Прижмусь к твоей спине и, может быть, усну...
У тубера
Свернула нынче к тубдиспансеру:
Вон дворник Вася – постарел.
Мороз покрыл деревья панцирем,
Засыпал спины пустырей,
Да Васе-то с дебилкой Иркою
Все пофиг: живо разгребём...
Три бывших зэка в окна зыркают,
Дыша последним январём.
Когда-то – едено да плясано,
Подколото: не суйся, тварь,
Полежано в кустах под насыпью,
А нынче – кашель и январь.
С больничек, брат, с казенных шконочек
Без шмона пропускают в рай...
«Эй, Ирка! Шляться будешь до ночи?
Комки-то в кучу собирай,
Как догребёшь, пойдём полечимся,
Перловочкой закусим, бля…»
У пищеблока две буфетчицы,
Халаты запахнув, смолят.
«На, Ирка, докури-побалуйся,
Да нам посуду прибери…»
И всё в округе просит жалости:
Деревья, стены, снегири,
И передачи с трёх до вечера,
Часов примерно до шести...
(«С чем пирожки, маманя? С печенью?
Не бойсь, нетрудно отнести…»)
Кефир с конфетками желейными
(«Тому, Андрееву – плеврит…»)
Ах, Русь моя, страна жалельная –
К тем, кто убивец и убит.
Пойду отсюда – запорошена,
Скользя под ветками рябин...
...ты пожалей меня, хороший мой –
И можешь даже не любить...
Русский идиш
Ах, Дора-Дора... Бабка приходила
К тебе стирать и вычистить ножи.
Что за кривая, дьявольская сила
Меня за ней тащила, подскажи?
Ах, Дора-Дора... Зяма Моисеич...
Три шкафа книг, корица в порошке.
Я скоро научилась: «Шпрехен дейич» –
И Зяма гладил по льняной башке.
Ах, Зяма-Зяма…»Детка, алеф, гимель.
Вот это – бейз... ну, хватит на сейчас.
Я там тебе на кухне грушу вымыл,
Ты с семечкой не ешь, как в прошлый раз».
Стекло чекушки пело на иврите,
На идише шуршал в углу мизгирь.
«Вы, Дора Афанасьевна, скажите,
Чтоб муж-то Верке не дурил мозги:
Вам яблоки, а нам-то хватит брюквы...
Халат стирать? Запачкалась тесьма...»
Но как похоже вспыхивали буквы
Еврейского и русского письма,
Когда сливались в строки и абзацы
О бухенвальдском пепле и золе,
И о пожарах, что ночами снятся
Бревенчатой березовой земле.
Ах, Дора-Дора, что ты в книге видишь?
Ах, Зяма-Зяма, в чем ты видишь свет?
...а Васька-вор орал почти на идиш
Про хипес и вонючий марафет.
Такие на Калухе жили воры,
Что не приснятся в самом страшном сне...
Ах, Зяма-Зяма, схоронил ты Дору:
В Россию закопали по весне.
Мне было восемнадцать. Нынче сорок.
Нерусской не бывала я ни дня,
Но помню: алеф, гимель – будто морок,
И буквам догорать – внутри меня.
Я помню все: умерших и убитых,
Мозоли на руках и снег виска,
И все глядит из крашеных калиток
Глазастая еврейская тоска...
Я позвоню
Я позвоню (не слышно ни черта...
что, лучше?) – и опять, ладом да снова,
О том, что я могу тебя вмечтать
В простую суть и нищую основу.
Ты здесь проездом. Чад, вокзальный гам.
Сейчас бы чаю из домашней чашки...
И ты пойдёшь, скользя по колеям,
«Ул. Слесарей» читая по бумажке.
Ночной снежок растаял до воды,
Подпёрли небо шиферные крыши.
Нестрогая подруга из Ревды
Не будет говорить: «Не надо, слышишь…»
И ты поймёшь кота, рыбачью сеть,
Извёстку, бабкин постненький калачик,
И будешь эту землю мять и греть,
Пока она не всхлипнет по-ребячьи.
И ты поймёшь картошку на корню,
Диванный скрип, ночной мышиный шорох...
Я позвоню.
Я вру – не позвоню.
Все потому, что ты мне слишком дорог.
Двухэтажечки
Жизнь гранёными стаканами
Тянут воля и тюрьма,
Где рассохлись деревянные,
Простодырые дома.
Двухэтажки-двухэтажечки,
Алиментики – долги.
Что ж ты, маслице, не мажесси
На ржаные пироги?
Погуляй на Волге, Каме ли,
Утопи в Босфоре нож,
Поживи в палатах каменных –
Помирать сюда придёшь,
Где из кухонь тянет щавелем,
Где запоров нет – на кой?
Где помолятся во здравие
И нальют за упокой,
Где старуха Перелюбкина –
Костыли да медный крест –
На просушку рядом с юбками
Прицепила край небес,
И смеётся – вот зараза ведь,
Муха подлая цеце –
Потому что кареглазого
Жду, как дура, на крыльце...
Четыре подарка
Анна с Вороньжи – счастье бабайка стырил, бабкина мама, значит, прабабка мне... Были у ней подарки – за жизнь четыре – это Вороньжа, не в романе, не в кине.
Первый: Терентий-батя привез лошадку, пряничный хвостик, сахарное седло. Вплоть до Святой субботы казалось сладко, звонко, подковно, яблочно и светло.
Был и второй: обручально кольцо от Гриши. Баяли бабы: шибко на водку лих. Как же не выйти – пропили... плачь потише... в сорок втором обменяла кольцо на жмых.
В пальцах сведённых – глянцевый хмель крушины, редькины думки, мох в избяных пазах. Третий подарок – шаль от вдовца Ишима. Сватался, мать сказала: не наш, казах. Шаль отдала обратно, Ишим скуластый сжёг на Исети молча свою любовь. Целую ночь в проулке раскосо шастал, утром уехал, баяли, что в Азов.
Был и четвёртый дар, и никто не отнял: чёрное солнце в небе сосновых стен. Черные круглые солнца – десятки, сотни. В Каменске было шесть или, может, семь. Радио дочке выдал начальник Саша, слушала Анна-Аннушка, не дыша: «Вот бы их видно было! Поют да пляшут... будто водички в засуху – из ковша, будто по сердцу гладят – тепло, утешно. Вот бы их видно было! Сапог, рука…»
Так и ушла – под песни во тьме кромешной. Короток век – а Родина велика.
Греет Вороньжу солнце свечным огарком. Анна ушла, а Родина все жива. Короток век... плывут в облаках подарки: кольца, платки, свидетельства и слова. Короток век... Господь в драгоценной ризе, в мирре и золоте тихо шепнёт Петру: «Анне с Вороньжи завтра же – телевизор... Кем – не положено? Чтоб привезли к утру».
© Вера Кузьмина, 2015 – 2016.
© 45-я параллель, 2016.