Что может быть жальче, несчастнее
маленького,
Только такой же маленький,
жалобно мяукающий котёнок,
бегущий следом
на тонких
дрожащих лапах.
Моя тайная,
запертая в полутёмной спальне
икона –
подмигивающая,
пышногрудая блондинка
с обёртки немецких вафель,
подаренных
вернувшимся из армии
Стоило поднять
тяжёлую крышку сундука,
с наклеенными
на внутренней стороне
фантиками,
как она
кокетливо улыбалась,
манила к себе
полными
вишнёвыми губами,
тёплой
глубокой ложбинкой
От сундука пахло
сладкой,
щекочущей ноздри
гнилью
усталого дерева,
свежим,
до голубизны промёрзшим
бельём,
тихо увядающей
маминой молодостью.
Хотя запах нафталина
от её старомодных,
почти ненадёванных нарядов
был ещё
не так безжалостен,
и ещё не появился
на самом дне сундука
небольшой,
начинённый страхом
узелок.
Жалкие остовы
новогодних ёлок
у мусорного бака:
высохшие,
полуголые,
облепленные клочками ваты,
Дешёвые
Красавицы!
Гладил кота за ухом,
кормил с ладони синичек,
ласково беседовал с кактусом
Вымаливал прощение
за предательство
любимой женщины.
на южной стороне тихого
деревенского погоста,
на которой мы сидели
четверть века назад,
рассыпалась в прах,
смешалась с травой,
сухими ветками,
жёлтым кладбищенским песком…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы и не поняли,
как забрели под эти берёзы,
утонувшие
по самые щиколотки
в пёстрой листвяной карусели.
Было тепло и солнечно.
В сентябрьском воздухе
сладко пахло
дымом костров,
свежеиспечённой картошкой,
соломой с окрестных полей.
Тонкие липкие паутины
цеплялись за стерню,
путались в волосах,
Было нисколько не страшно
обнимать твои крепкие
загорелые плечи
среди крестов
и расколотых,
обвитых мощными корнями,
плит.
Страшнее было другое:
твои мягкие,
обычно такие тёплые
губы
в этот раз
оставались холодными,
как жестяной,
звякающий рядом с нами
венок.
Не говоря ни слова,
ты откинулась к стволу берёзы
и медленными
негнущимися пальцами
Три недели спустя
лил дождь,
и какой-то счастливый дуралей
уносил тебя на руках
по тяжёлой,
раскисшей от влаги улице
к веренице свадебных машин.
Первое прикосновение
Первая горсть земли
Первые зелёные травинки
Как ты щедр,
* * *
переживает,
и так и этак, оглаживая
новенькую,
ещё вчера приготовленную
школьную форму,
нетерпеливо топая ножками,
захлёбываясь словами,
в предвкушении
– Мама,
а складочку на фартуке
ты не забыла разутюжить?
А бант,
бант красиво повязан?
– По-моему,
он самый нарядный
во всём Беслане.
– Да-а, мамочка!
А у Дианы, зато,
букет цветов больше моего…
– Всё хорошо,
моя радость.
И букет у тебя –
просто замечательный.
– А я, правда, буду
самой красивой на линейке?
– Ну, конечно,
вот только если мы
немножко поторопимся.
Нехорошо опаздывать в школу
1 сентября.
Ведь этот день,
доченька,
ты запомнишь
на всю жизнь.
только на презервативы.
И это радует…
Полупустой вагон дизель-поезда.
Пассажиры,
кто как может,
коротают долгий путь.
Вертлявый золотушный ребёнок
на соседней скамье
непрестанно заводит в музыкальной игрушке
одну и ту же
Уже спустя четверть часа
хочется удавить и композитора,
и эту шлюху Элизию,
и, конечно же,
маленького сопливого выродка,
хвастливо сующего
под нос дремлющих попутчиков
Однако
на прозрачном слабоумном личике
написан такой восторг,
такая гордость
за прикорнувшую в углу вагона
пьяную мать
и её жалкий подарок,
что даже самые чёрствые из пассажиров
Бухой,
изрядно помятый прапорщик
наклоняется к мальчугану:
– А «Полонез» Огинского
* * *
в футляр
уличного музыканта,
опустишь
в протянутую старухину ладонь
тёплый,
заранее приготовленный рубль,
и против твоей воли,
нет-нет,
да и шевельнётся в голове
гаденькая мысль о том,
какой ты праведный,
милосердный,
И так станет противно,
так стыдно,
что долго ещё идёшь по улице,
поминутно оглядываясь по сторонам –
не видел ли кто
твоего барственного,
а на самом деле
холопского жеста,
не крадется ли следом
тень девчушки
с широко распахнутыми
голодными глазёнками,
которой ты только что
так самодовольно
Шалишь, брат,
не откупишься!..
оставлять себе место
рядом с умершими родными,
а потом
долгие годы,
приходя на кладбище,
тупо пялиться
на жалкий клочок
Чтобы в конце концов
сгореть в небе Иркутска
или сдохнуть
от банального поноса
на грязной
завшивленной циновке
земляной тюрьмы
за тысячи километров
от родительского дома.
Чёрные буковки,
оставленные фломастером,
проворными муравьями
взбегают
со щеки Дианы Гурцкая
на холодный
алебастровый лоб,
пересекая по пути
оправу очков
с круглыми
У афишной тумбы,
жалкий и растерянный,
словно нахохлившийся воробышек,
застыл
Чарли Чаплин
с ведёрком клея
в одной руке
и букетом фиалок –
в другой.
такой белый,
такой тихий и застенчивый,
что приходится нести плевок
до самого города.
крылья бабочки,
тем больше охотников
их оборвать.
С этими мыслями
никогда не будешь
одинок.
ограду за оградой,
снимок за снимком
листаю,
чтобы скоротать время,
каменный фотоальбом
незнакомого
Скажите: «Сы-ы-ыр!
Догадывался ли
хоть кто-нибудь
из этих улыбающихся,
напряженно застывших,
кокетливо позирующих людей
о том,
что фотографируется
на будущий
надгробный камень?
лежа в постели,
поймал себя на мысли,
что с некоторых пор
стал чутко,
более того – со страхом
прислушиваться
к незнакомым шагам
Мало ли кто
Ладно,
если Свидетели Иеговы
или очередные погорельцы.
А вдруг – прекрасная панночка
со своею свитой...
и мела-то нет
под рукой.
смешна Господу
вся наша мышиная возня,
все наши страсти и страстишки,
великие подвиги
Спросите об этом у птиц,
рыб,
насекомых…
Или их боль
ничтожнее нашей,
их слёзы
Иной раз,
сидя на садовой скамейке,
не со зла,
просто от нечего делать,
хорошенько прицелишься,
да и уронишь плевок
То-то суматоха,
Вот вам
И весь Перл-Харбор
с «Титаником»
в придачу.
по телеграфным столбам
можно было выйти к людям,
теперь –
к мёртвым деревням.
что мне не знакомы
чувства
изнасилованной женщины,
если четверть века,
изо дня в день,
из месяца в месяц,
насилуют мою совесть,
и уже не помогает
даже
таблетка постинора?!
как насчёт страны в целом,
но в советской литературе
секса не было точно.
Преобладала
платоническая любовь к Родине,
партии,
на худой конец,
законной жене.
Дети
в результате непорочного зачатия
рождались здоровыми,
умными,
ещё в утробе матери
воспитанными на примерах
Тимура
и Павки Корчагина.
А им, повзрослев,
так хотелось узнать
страшную тайну,
задрав повыше подол
прекрасной Анжелики
Особой популярностью в библиотеках
пользовались книги
с подчёркнутыми,
замусолёнными
любопытными пальцами знатоков
местами.
И чем больше было отмечено
скабрезных строк,
чем жарче обласкали их
шаловливые подростковые ручки,
тем востребованнее
Золотоискатели альковных грехов,
Шерлоки Холмсы сеновалов
и скрипучих
гостиничных матрацев!
Методом тыка,
набивая карманы
запретными плодами
чужих садов,
мы открывали для себя
настоящую,
живую,
из крови и плоти,
Пройдет много лет,
и я так же,
как полковник Аурелиано Буэндиа,
стоявший у стены
в ожидании расстрела,
вспомню тот далёкий
летний вечер,
когда лежал,
очарованный,
на тёплой крыше
отцовского дома
и,
уже не обращая внимания
на фаллические восклицательные знаки
на полях романа,
погружался в пёстрый
гипнотический водоворот
«Ста лет одиночества».
удобная.
В любой момент
можно поговорить
с нужным человеком,
где бы он ни находился,
«забить стрелку»,
И всё-таки
что-то не дает
до конца примириться
с мобильной связью,
заставляет
с жалостью смотреть
на свихнувшихся,
без умолку болтающих
людей.
Пожалуй,
я даже понимаю,
почему это происходит:
исчезла тайна,
прекрасная
томительная недосказанность,
Что сталось бы
с мировой культурой,
с героями величайших
человеческих драм,
окажись «сотики»,
например,
А разве волновала бы нас
по сей день
история
беспримерной любви и верности
юной Кончиты Аргуэльо,
имей она возможность
ежеминутно
посылать графу Николаю Резанову
Наверное,
никогда бы не было
и щемящей,
пронзительной сцены
проводов на фронт
в фильме «Летят журавли»,
дозвонись тогда Вероника
до своего
уходящего в вечность
Сотовые появились,
когда люди стали
повсеместно разговаривать
на примитивном
пещерном языке,
когда исчезли большие чувства,
а тех, что остались,
вполне достаточно,
чтобы предложить перепихнуться,
но явно маловато,
чтобы на всю жизнь
запомнить