Время дыма

Четвёртое измерение № 7 (535) от 1 марта 2021 года

Время дыма

Плотная чёрная, сизая масса растекалась;

ложилась на землю, впивалась в пространство;

облекала предметы, входила в дома.

Но это было вчера.

А сегодня повсюду и сумрак, и холод, и тьма.

Дым пропитал города и пространство деревни;

он ползёт, извивается, рушит и саднит,

он, древний, не дремлет.

Где что есть, им пропитано до мелочей:

погремушки и куклы, как для больших,

так и малых детей;

инструмент и посуда лоснятся от сажи;

судьи судей не оставлены им без поклажи.

Люди в удушье становятся грубы и скудны,

и сходят с ума;

одичавшие твари, то ли собаки, то ли

кто-то ещё, бродят повсюду, превращаясь

в торговое мясо; превращаясь –

в кучу дерьма.

Пропитаны кости и души; машины, дома;

реки, паромы: везде один только дым. Он

душит людей, превращая их в комья земли

на разросшемся теле кладбища, незабудки оград

по земле-пепелищу.

Всё могильщикам: плата, работа, еда.

Дым везде. В нём душа заплутала.

Дома нет. Есть дорога одна

от вокзала к вокзалу.

Синий, чёрный, прозрачный... Войны,

пламя пожаров, разбой и разврат.

Всё в дыму. Всё укрыто. Вся жизнь

невпопад или сбой.

Искажённые души. Лица – оскал. Руки

тянут песню войны. Народы секутся,

как волос. Плохо слышен

Господний голос...

Братва

Как только выйдешь за территорию двора,

так сразу же начинается город:

серый, с клочковатыми кварталами,

прибранными достопримечательностями...

речным портом, вокзалами.

Повсюду толпы,

меняющие жизнь на пуговицы...

В подъезде –

четыре соседа сверху, три – снизу.

И у каждого до нескольких ходок на зону,

а то и просто – потомственная братва.

Дворовый народ вначале

встретил меня настороженно:

не свой. Оно и понятно.

Пока пообвык, пришлось и с ножичком походить...

Потом перезнакомились.

Оказалось, что нет причин воевать...

Присели, выпили и подружились...

Выходя во двор, поднимаю руку

в римском приветствии:

– Здравствуй, братва! Здравствуй, русское поле!..

И они, в свою очередь, тоже

не забывают, приветствуют.

Чем не маленький Рим

новой русской провинции?

Покаянный псалом

Может быть,

нужно было мне, грешному,

давно взять да и покаяться.

Да только не было, Господи,

прежде у меня на это сил.

Это, может быть, и есть

моё основное раскаяние.

Всё, что я ни делал, делал,

чтобы смысл выходил

как бы независимо от меня,

всегда почти случайно.

Случайно

отмахал расстояние

от деревенской печи

до небесных круч

Иванушка-дурачок,

неожиданно поймавший

в проруби щуку,

седок Конька-горбунка,

достигший терема Прекрасной,

подавивший толпы народа

на пути к Светлому Престолу.

Отпусти, Господи,

прегрешения мои.

Дай путь снова.

Чёрное поле

Сумрачным светом,

цветом лебяжьим

выткала родина месяц февраль:

небо огромное, сумрак покатый,

тонко размытый...

точно тарань.

Смыслы потеряны,

мысли разъяты.

Ветер протяжный прямо в лицо.

Жизнь помертвела, только вороны

кружат и кругом

держат кольцо.

Громки вороны,

зимние птицы,

но необъятней (их криков) поля.

В степь и пустыню телом ложится

чёрное поле,

наша земля.

Сумрак приходит,

небо двоится,

меркнут идеи, смыслы Кремля.

Чёрное поле держит границы,

веры и судьбы,

центр и края.

Стих

Из всех товарищей моих

со мной остался только стих

простой, холодный, как заточка,

за строчкой – строчка.

Андалузский пёс

На улице снег и мороз,

но я в кинозале уже...

В кинозале тепло и светло,

прыгает... немое кино.

Я потягиваю пиво,

я потягиваюсь сам.

Хорошо с людьми сидится

два киношные часа...

Кто-то в зале крикнул: «Звук!»

Но кино-то – э-э-э! – немое.

Смех взрывает полукруг,

смех качает я «героя».

Отвлеклись. А что ж кино?

Смотрит женщина с балкона,

но подходит парень к ней

и по глазу бритвой – р-р-а-з!

Вот он, жуткий Бунюэль,

вот он, Сальвадор Дали!..

Избы

Из самых глубин моего дальнего детства,

самых светлых мест моей детской памяти

вдруг встают забытые деревенские избы;

высвечиваются тёртыми жизнью боками,

плоскими и покатыми серыми крышами.

Памятью плывёшь между ними, как рыба

в прозрачной и светящейся солнцем воде.

А за избами сразу открывается вся земля

во всей своей бесконечной безмерности,

разделённая домами, словами, деревьями.

Где-то ближе к избам растёт зрелый сад

с яблоками и кустами чёрной смородины;

местом под молодой картофель и овощи,

где рядом, ветвясь, растут кусты и ягоды;

ветки дикой малины, яркие листья травы.

Стоит поленница дров с двуручной пилой.

Палисадник... отгороженный орешинами.

А над ним сливы, сохраняющие прохладу.

Холмы и овраги

Я помню вас,

просторные ладьи оврагов.

Я мерил бегом вас и шагом,

галопом скачущих коней,

неспешною трусцой,

когда на корточках вползал

по глине с грязнотцой.

Я верил вам, как верит сын

Отцу, доживши до седин.

Я вас любил за свежесть трав,

слепящий снег и дождь.

Я вас любил за то, что был

всегда к вам просто вхож.

Где овраги, там и холмы,

(буйство цветов и травы).

Наклонённые и покатые,

от деревьев – лохматые.

В даль за полем сияет лес:

ты вошёл в него – как исчез.

Светлой веры березняки

Обступают, как васильки.

В этой просторной тиши

не фальшивь, не греши,

но запомни запах холмов,

верно запомни, без слов.

С Богом!

Коренная и пристяжная –

«Москва» и «Санкт-Петербург»,

сколько я наездил за свою жизнь?

Сколько вы меня возите?!

То из Орла, то из Вологды,

то ещё откуда.

И как меня не возить?!

Вожжи-то и кнут у меня на пол-России,

и сам-то я – кустодиевский мужик.

И всё гоню и гоню эту пару. И она

несёт меня, только пыль до костей пробирает.

Упрямится, храпит, пытается

вырваться, сбросить...

А я им: «Ну что, родные?!

Ничего, доедем!..

Кто же ещё, кроме вас?»

И трясутся по российским дорогам

всюду вместе со мной

и Кремль с церквами и домами,

и Петропавловская крепость;

и Пётр Первый с Юрием Долгоруким,

и Васильевский остров

с Китай-городом...

Вместе с правителями и полицией,

войсками, народом, духовенством;

Охотным рядом и Смольным домом;

тюрьмами и опричнинами...

И вот опять в путь...

Ну что, милые?! С Богом!

По столбовой дороге...

Новая жизнь

Здесь тишина, здесь пустота,

здесь улица пустым пуста.

Возможно, с белого листа

жизнь намечается, чиста.

Но вот откуда ни возьмись,

идёт мужик: он тащит жизнь,

но тащит жизнь не новую –

разбитую, хреновую...

Друзьям

Да,

давно не брал я в руки

верный карандашик,

чтоб написать свое сю-сю,

сю-сю, траля-ляля...

Теперь, как ни открою

лист вчерашний,

в нём нахожу своих,

но умерших и павших.

Нет Минералова,

нет Лосева уже...

Друзья-товарищи

разъехались по свету,

и сам я потерялся,

точно выпал в Лету.

И кто-то зубоскалит:

– А может,

не товарищи уже?

Офелия

Моя Офелия была совсем другая:

простушкой деревенскою была.

И по холмам крутым легко взбегая,

меня к себе манила и звала.

Любила – кофты, юбки, сарафаны;

была – проста, светла, тиха, нежна...

А за холмами сохранял обманы

мир перламутра, камня и стекла.

И там Офелию как речка унесла...

Воробей

Ах, воробей, воробей,

зачем высоко залетел?

Застишь орлу солнце.

Жил бы ты, воробей,

под застрехой своей,

воду пил из колодца.

А теперь, воробей,

ни жены, ни детей

под застрехой твоей,

ни:

– Не грусти, воробей,

ни:

– Не робей, воробей, –

но – железное солнце.

Дуди в дуду

Дуди в дуду: ду-ду, ду-ду...

ты будешь слышен за версту,

ты будешь слышен далеко:

и в Африке необозримой,

и по Европе говорливой.

Размеренно, неторопливо

дуди в дуду свои мотивы.

Пока звучит она, простая,

твоя дуда – душа живая,

Камоэнс, в латах и венке,

с тобою пьёт накоротке,

Дант обнимает, точно друга.

Дуди, душа, моя подруга!