Прощёное воскресенье
Памяти Станислава Золотцева
Достопамятное преданье
Различимо в пыли веков
Как монашеское дыханье
На страницах патериков:
Брату брат поклонялся в ноги
На пороге монастыря,
«Ты прости меня ради Бога!» –
В сокрушении говоря.
Шли пустынники, с коркой хлеба
Целый мир унося в горсти
В край, где дюны целуют небо
И песком шелестят: «Прости!..»
Быть прощённым – такое счастье!
Шелест мантии – крыльев плеск.
Каждый третий не возвращался
Пасху праздновать на земле...
В наших узких душевных кельях
Не монашеский дух живёт,
Только русскому сердцу цельно
Полюбился обычай тот –
Повиниться, чтобы простили.
Что злопамятство? – Мелкота.
Испытующий взгляд пустыни
Можно выдержать только так.
В наготе самоукоризны
Я глотаю солёный рай:
«Ты прости меня ради жизни,
Утекающей через край!»
И дивлюсь, что вчерашний недруг
Благодарно в ответ поник:
И пустыня бывает щедрой,
Если в недрах таит родник.
О сёстрах, ушедших в монастырь
Искушённости мирской быль и небыль
Постригальные укроют одежды
И отправят собеседовать с небом,
Не оставив на земное надежды.
День за днём, в противотоке событий
Напряжение духовных исканий
За обителью выводит обитель,
Словно крестики на шёлковой ткани.
Над золотным покрывалом корпенье...
Терпеливость – свойство женщин России –
Дай им Бог не мерой сил и терпенья,
Даже в час, когда терпеть – выше силы,
Даже в час, когда и стены стенают!
Если часом их в миру повстречали –
Сотаинниц Божества распознают
По мимическим морщинам печали,
По свечению обветренной кожи.
Оправдают неземное призванье –
Лишь бы выткала хитон Матерь Божья,
И не надо им другого признанья.
Сила тайная даётся в боренье.
Крепнет в трещинках, до боли знакомых,
То же мужество и то же смиренье,
Как на наших православных иконах.
И стремишься в эту крепь издалёка,
Выжат в корку бытовой перегрузкой:
Где впитаешь животворные токи,
Как не в братине обители русской?
Но молитва – это дело иное,
Что-то вроде покаянной хлеб-соли.
Словно вышитый покров над страною –
Их энергия защитного поля.
Одуванчики
Смотрят маленькими одиночками
Из оконца приюта, что рядом,
Всё спалив диатезными щёчками
И недетскою скорбностью взгляда.
Смотрят, как на беду предстоящую:
Там, где двор от уныния вымер,
Одуванчики зябко таращатся
На ослепший к их горестям триммер.
Это дворник, как идол языческий –
Краснолицый и рыжеволосый –
Тарахтящей косой электрической
Одуванчики косит и косит.
А потом эти смятые, лишние,
Миру светлый дарившие лучик,
Собирает головки поникшие
В неприглядные блёклые кучи.
Смотрят дети, как вряд ли случалось вам
На цветы, что ещё не упали,
И такой необъятною жалостью
Кто-то их пожалеет едва ли.
Всё б отдали – приютские ходики,
Медвежонка и красную лейку –
Лишь бы жил хоть единственный, родненький
Жёлтый цветик на тоненькой шейке.
И накопленный всеми обидами
Жизни, к ним безразлично-жестокой,
В горле ком нарастает, пропитанный
Терпкой горечью млечного сока.
А в сердчишках, трепещущих бешено,
Так и рвущихся к этим цветочкам,
Увядает любовь неокрепшая
Несплетённым пушистым веночком.
И глядят эти девочки, мальчики,
Породнившись душой с сорняками,
Как безвинно казнят одуванчики
Под заборами и гаражами.
Золотая рыбка. Из детского дневника войны
Сентябрь. Через сутки начнётся блокада.
Аквариум выменял брат для сестры –
Нежданная радость, невинная радость,
Прощальная радость военной поры.
Пульсирует алое тельце катушки*
И рыбка парит между трав и камней –
«Не правда ли, чудо!» – в восторге девчушка
И мама, и брат улыбаются с ней.
*
Октябрьский паёк с целлюлозой – пожуй-ка!
Война выгрызает осколками след,
Стучит метрономом. Обнявши буржуйку,
Бодрится девчушка двенадцати лет.
*
Но следом – ноябрь, всё лютей и угрюмей,
Последние искорки сводит на нет.
«В квартире напротив от голода умер
Художник Билибин – известный сосед».
*
Под самыми окнами рвутся снаряды.
Какая там рыбка – тут гибель сама!
На стылую глыбу тяжелые взгляды,
Предсмертные взгляды кидает зима.
*
На кухне – ни крошки и высохли кружки,
Давно ни братишки, ни матери нет.
Лежит у окошка седая старушка,
Больная старушка двенадцати лет.
А солнце смешинкой искрит по ошибке,
В осколочный выщерб сочится вода,
И вот оно – чудо: оттаяла рыбка
И плавает сонно меж кубиков льда...
Таков у земли этой дух непокорный,
Что даже средь крошева взорванных пней
Питает ростки из разбитого корня
И смерть не одержит победу над ней.
*
«Мой город старинный, мой город волшебный,
Одетый военной кольчужной бронёй,
Омойся водицей глубинной, целебной,
Сверкни куполов золотой чешуёй!»
Отдалённому пению севера...
Из цикла «Земля Псковская»
Отдалённому пению севера
Заторможенный утренник внемлет,
Слабый луч осязает рассеянно
До весны присмиревшую землю,
И лежит она с миною кислою...
То ли пасмурен, то ли задумчив
Небосвод собирается с мыслями,
Заплетая косматые тучи.
Будто он вспоминает усиленно
О какой-то серьёзной утрате,
Наблюдая, как треплется, вылиняв.
Поздней осени нищее платье.
Я сегодня проснулась болезненной,
Не в себе, как и эта природа,
Ощущая лопатками лезвие
Бритвы этого времени года.
Режет холодом впадины щёк она
В те минуты, когда через силу
Выползаю из дымного кокона
Поэтессы личинкой бескрылой.
Но не надо являться провидицей,
Чтобы чувствовать, стоя на горке:
Далеко и насквозь стало видеться.
И дышать – обжигающе-горько.
Комарики
Из цикла «Земля Псковская»
Д*Ж*
Вечерами в эти лётные дали,
В эти северные выси без сна
Комариной неизбывной печали
Упирается тугая струна.
Облачённая таинственной свитой
В эфемерный горностаевый плащ,
Я иду, сопровождаема сюитой,
Переигранной в безудержный плач.
Величаюсь горделивой осанкой –
Точно манией величья больна! –
Уклоняюсь от объятий росянки
К пухлым коврикам кукушкина льна.
На сквозном ветру зудящей тростинкой
Зубы ломит и за сердце берёт
Вдохновение жалейки с волынкой –
Голос плакальщиков гиблых болот.
И когда, моей напоенный кровью
Поезд свадебный срывается в путь
И клубится над твоим изголовьем,
Песня крови возбраняет уснуть.
Провозившись до рассвета мишенью,
Ты уверишься, что цель высока,
И отпущенницу кровосмешенья
Не поднимется прихлопнуть рука:
Это я к тобой подаренной воле
Комариною царицей лечу;
К этой заводи и к этому полю
Не измеришь ты болезненных чувств
Высотою ноты в каждой кровинке,
Слюдяным крылом поблёкшей вдали,
Глубиною нашей русской глубинки –
Терпеливейшей к укусам земли.
Равноапостольная
Из цикла «Земля Псковская»
Ольге Флярковской
Путаясь в повилике, где семена легки,
Вышла Пскова к Великой – встретились две реки.
Полную чашу с краем сосен, болот, озёр
Жадно в себя вбирает княжича пылкий взор.
Дышат сырым привольем сумрачные леса,
В утлой лодчонке – Ольги северная краса
В душу гусиным криком плещется: на-ре-ки!
Крыльями над Великой встретились две руки.
После в девичьих песнях будет искать покой,
Но ни в единой веси не обретёт такой
Девы, изрядной станом, мудростью, правотой –
Той, что княгиней станет, а через век – святой.
Не попрекайте казнью, пеплу судьёй не стать,
Смерть причинили князю – смерть воротилась вспять.
Смысл бытия утерян, льнёт к пустоте рука,
Древним тотемным зверем душу грызёт тоска.
Глуше ивана-чая только плакун да сныть...
Таинство очищает всё, что молве не смыть.
Высится колокольня псковского кирпича
Там, где княгине Ольге явлены три луча,
Где при речном слиянье лбы валунов грубы,
Где в зоревом сиянье встретились две судьбы.
Выросла до обета женская вдовья грусть,
Ясным христовым светом всю облекая Русь.
Соловушка
протодиакону Николаю Филатову. (Исх. 3.2)
Близится пора, но не слышно птицы,
У которой в горле – живой кристалл,
По лихим ветрам, по глухим границам
Заплутал мой лапушка, заплутал.
В полнолунье даль окликает дали,
А за тою далью – ещё одна...
До рассветных сумерек так и давит
Эта вопиющая тишина.
Из великой жалости, не иначе,
Нам Господь соловушку дал посла –
Разум замолчит, а душа заплачет,
Даже если тернием поросла.
Как и почему заставляет плакать
До надрыва, до колотья в груди
Перьевой комок с прутиками лапок,
Что в упор с налёта не разглядишь?
Видно, с этим тивканьем и доныне
Память родовая ещё сильна,
Как смолкал пра-пра..., уронив дубину,
Позабыв преследовать кабана.
По Великой, Малой и нежно-Белой
От росы черёмуховой Руси
Соловьиный лад ручейком-пострелом
Прожурчит-проплещет-проголосит.
Заклинаю мглу с полосой рассветной:
Зазвучи, соловушка, зазвучи!
И неопалимые эти ветви
Воспалят претрепетные лучи.
Вот он, прилетел! Наблюдаю в щёлку:
Отдышался маленький Златоуст,
Запрокинул клюв, засвистал-защёлкал...
И воспламенился терновый куст
Rara avis
А я и вовсе иная птица...
Игорь Царёв
Резкий ветер от болота
С холодом пришёл,
Я листочек из блокнота
Грею за душой,
А на нём – стихотворенье,
Ветряная стынь –
Хитромудрое творенье,
Что твоя латынь:
Пусть его забанит сервер,
Забубнит борей –
Улетит оно на север
С логикой своей.
Не журавль и не аист,
Не спорхнёт на ток –
Нет, из этой rara avis
Вряд ли выйдет толк.
Слышу я, когда надсадно
Свищет аквилон,
Как трепещет лист тетрадный,
Но как счастлив он!
И когда – с дрожащим, тонким! –
Встану у реки –
Порскнет белым воронёнком,
Вспугнутым с руки.
Памяти Бориса Пастернака
Коснулась древесных вершин
Закатная сталь биссектрисы,
Косыми клинками прошив
Пурпурную грудь барбариса.
За семь драгоценных минут
Слабеющим зрением нега
Спешит возвести в абсолют
Скупой иероглиф побега.
Поверила так бы и я,
Огнём купины опалённа,
Что встроена суть бытия
В сосудистый шифр червлёный,
Что дерзкий побег естества –
Возвышенный и горделивый –
Возможно упрятать в слова –
Порывом? Надрывом? Прорывом?
Что всякий, грядущий судить,
Немедленно будет оправдан,
Залит из пробитой груди
Чернильной кровавою правдой.
При сполохе ржавой зари
Вникаю в жестокую тезу,
Где каждая строчка горит-
Рубцуется бурым порезом,
Где избранные типажи
В безмолвии и многословье
Способны творца пережить,
Его возгораясь любовью
О, творче чернил и начал,
И всадников бледных квадриги,
Для смертных ли ты создавал
Сии сокровенные книги?!.
...Карминовым ладаном тлел
При полном небесном накале...
...Чей отблеск на дачном столе
Уколется веткой в бокале...
Птица
Попирается ногами,
С неизбежным примирясь
При последнем содроганье –
КНИГА, втоптанная в грязь!
Что-то трепетное, птичье
Рассыпает переплёт,
Даже в гибельном величье
Устремляясь в перелёт.
С неба сорванную птицу
Я с земли приподняла:
Вот измятые страницы –
Два изломанных крыла,
Скоро судорога стянет
Эти рваные поля,
Нехорошими вестями
Переполнится земля...
Ну а вдруг покажет силу,
Очень скоро, может быть,
Тот, кто сможет дух бескрылый
Вдохновеньем победить?!
Но пока – невозвратимо,
Маргиналам не чета,
Пробегает мимо, мимо
Тот, кто книжек не читал.
Я не знаю, что мне делать –
Среди солнечного дня
Умирает лебедь белый
На коленях у меня...
Соловей на Страстной седмице
Н. Клюеву
На Страстной закат
Кровью харкает
И душа болит до кровей,
Но без роздыха
В дебри парковой
Начинает петь соловей.
Ты благоразумие крестное
Прояви, Одихмантьев сын,
Нынче трели твои – уместны ли
У замшелых лесных руин?
Время ль забубённым расколотым
Бубенцом в ночи прозвенеть,
Расточая райское золото,
Рассыпая грешную медь?
Ты не римский гусь,
Не во сне беда,
Тишиною Москву спаси,
Соловеет Русь –
Эка невидаль,
Эка неслыхаль на Руси!
Дай мне выстрадать тех, кто выбыли,
Не дожив до святой весны,
Дай глухими слезами выбелить
Эти гробные пелены.
Впрочем, Божьих путей не ведаю –
Видно, в сердце моё стучась,
Он послал тебя песнь победную
Донести в самый трудный час.
Овладеть пером, поразить игрой –
У творцов мотивы свои, –
Потому ль от Орла до Вытегры
Заливаются соловьи,
Потому ль не в срок
Ночи напролёт
И в распятой московской мгле
Соловей-пророк
На разрыв поёт,
Утверждая жизнь на земле?
© Виктория Бурцева, 2012–2019.
© 45-я параллель, 2020.