Владимир
Бойков

* * *

          Приходится открыть ко зрелым летам:

всеузия взалкав

душа в бессчётных связях с этим светом,

в обрывках, в узелках.

          Не то ли дело олимпийским пряхам –

определять наш путь,

выматывая душу нашу прахом

не роковых ли пут?

          Оковам не подобны ли шелковым

те коконы из уз?

          Не тем ли сладким отдан в жертву складкам

спелёнатый Исус?

          А сам-то не растащен ли пространством

верёвок для белья?

          Я к строю новых струн дик чужестранцем –

не та мне колея.

          Утешна только мысль о новоселье,

где мула под уздцы

ведёт через поток в глухом ущелье

скиталец Лао-Цзы.

Эпоха лета

          Неохватного лета

золотая краюха,

и за толщею света

все нездешне и глухо.

          Там с листвою в дубраве

сгинет медленно эхо,

ничего не подправит

ни подпорка, ни веха.

          Нет, совсем не нелепо

это чувство подвоха –

неохватного лета

отлетает эпоха.

          Слышишь тот голосок –

из травинок ли собран, кузнечик

начинает чёт-нечет,

на ветру ли звенит колосок.

          Видишь – света указки

и на облаке облачка тень,

совершается день,

для того и намешаны краски.

          Знаешь, всплеск серебра

затянуло в себя тиховодье –

совершиться сегодня

и эпохе, бесспорно, пора.

          Целиком всё, что есть наяву,

всякий миг безымянно вбираю.

          Меж мгновеньями только живу,

на мгновение лишь умираю.

          Перед лета предсмертным огнём

я ничтожества тем лишь миную,

что хоть что-то – мгновения гном –

от забвения поименую.

          Не застать меня будет врасплох

ни набату, ни дроби, ни трубам –

я готов уже к смене эпох,

к их мгновениям встречным сугубым.

* * *

          Легчает в словопрениях листва,

порывиста, нарядна (словно перья

щегла), а шелест – полон колдовства

такого, что не надо песнопенья.

          Мечта легка – ей в тягость даже свет,

причастна, разве что, безумья узам,

и смысл, неуловимый в веществе,

в бесплотии становится ей грузом.

          Что призрачней следов карандаша,

чей росчерк так легко снимает ластик!?

          Но лёгкость легшая, когда душа

у воли и у боли не во власти.

* * *

          Был вечер тих и ведрен,

да полночь расшумелась,

вытряхивая мелочь

из рощ, – стал ветер ветрен.

          Листвы нашелушило

и сучьев наломало,

а до утра немало

и памяти расшило.

          Воспоминанья ярки,

как скверы и аллеи,

желты чьи галереи,

оранжевы чьи арки.

          И, как ветвей изломы

из кроны полурыжей,

на миг безмерно ближе

все те, что так знакомы,

близки движеньем брови

и пульсом у ключицы,

но больше не случится

тот поцелуй до крови.

          Что ж, прошлого пожива,

забаве чьей мы рады,

как осени парады –

красиво, да не живо.

          К тому ж и петли ржавы,

что держат к сердцу дверцу.

          Похоже, самодержцу

не удержать державы.

Родство

         Невероятно ты щедра –

твои запястья целовать я

могу и знать: во всеобъятье

единственная ты – сестра.

         Мы друг без друга в раздвоенье:

мне суши нет, тебе – морей.

         Но в тайной пустоте моей

твоё живёт сердцебиенье.

         Нет имени тебе и мне –

таких не существует святцев,

чтоб нашей купности назваться,

чему принадлежим вполне.

         В той близости нет расстоянья:

бесплотно космоса стекло,

повсюду мне твоё тепло

и тёмное очей сиянье.

* * *

          Слуху ль, памяти ль обуза –

этот шум сплошной от шлюза?

          Тянет тиной, тянет илом –

то заведомо оттуда,

где воде тянуться к ивам,

мускулистым прыгать рыбам

к узколистым этим гривам,

где под берегом остуда.

          Туча там плывёт за тучей,

ходит селезень за уткой,

тянет там крапивой жгучей,

тянет молодостью жуткой,

будто нет конца каскаду

выше ль к свету, ниже ль к хладу.

           Дли ж минутка за минуткой

эту муку и усладу!

* * *

         Не дождика слабых шажков,

а светло-зелёных флажков,

что вскинули тёмные липы,

доносятся сладкие всхлипы.

         Я только сегодня узнал,

о чём этот дружный сигнал!

         Про кисти прозрачных цветков,

чьих жёлтых тычинок бахромка

как будто звенит в них негромко.

         А мёд их, а мёд их каков -

бесцветен, беззвучен, текуч!

         Их запах, напротив, тягуч -

дотянется разве что к ближним,

неспешным, блаженным и нижним.

         А что же для ульев тех дальних?

         Да вести флажков же сигнальных!

         А что же достанется мне?

         Да то, что извечно в цене

и что не останется цело -

ночное свечение тела

и светлый к загару пушок

моей самой дальней из пассий!

         А для отдалённейших пасек

души моей вскинут флажок.

* * *

         Терновник отчаянно дерзок,

ему нипочём непогода –

цветущих колючек отрезок

из круговорота года.

         Весна осторожна нынче,

на воду как будто дует,

игру и грусть чередует

мадонн Леонардо да Винчи.

         Пусть пуще неволи охота –

любви ж ничем не охочей.

         В твои непроглядные очи

гляжу, словно жду восхода.

* * *

          Вешнее цветенье в лихорадке,

за ночь в иней высохла роса.

          Чтя утробный гусениц характер

буйно прёт бурьяна полоса.

          Наедает вожделенье тушу,

всё иное слышится едва,

а питает между прочим душу

чуткий свет и чистые слова.

          Хоть не равнодушен к зову плоти,

как-никак в её я в полону,

но иной ответствую заботе –

снять с души тугую пелену.

          И не остаюсь я без ответа:

не завяжешь никаким узлом

луч тобою мыслимого света,

что незримым льётся мне теплом.

Из переводов с тибетского: Цаньян Чжамцо (1683 – 1706)

---

*Ритод – уединенное место в горах для духовной практики

Боль

          Твои слова – постель из белых роз,

язвящих так, что боль не иссякает.

          Ты не увидишь проблеск моих слёз –

лишь искры боль такая высекает.

          Зачем ты устремляешься в полёт

и разрываешь наших рук сцепленье?

          Певунья-птица лето отпоёт,

летунья-птица пролетает пенье.

          Мне больно – ты уходишь в миражи,

и между нами распростёрлась бездна.

          Устав от бессердечия и лжи,

ты боль мою припомнишь неизбежно.

Семистишия

* * *

         В никчёмных осенних размывах

и рощи неряшливы праздно.

         Особенность разве лишь в ивах,

раскидистых клубообразно,

и в изжелта-серых их гривах

для птичек (природе согласно)

припрятано столько соблазна.

* * *

         Вдруг стужа и снег пали круто:

всё прибрано, как в кабинете

врачебном (ох, в нашем краю-то),

и редкость листвы вовсе в нетях,

и кроны лишились уюта.

         На клёнах лишь куцые плети

семянок шуршат, как валюта.

* * *

          Вновь оттепель – актом гуманным

доставлена осень обратно,

снег съеден дождём и туманом –

приятно, хотя не опрятно, –

но всех примиряет с изъяном

мыслишка о лете румяном,

что тоже, быть может, возвратно.

* * *

          Но снег ли, цветы ли на вишне –

всё только одежд перемена,

и памятно всё, что забвенно.

          Дыре мирозданья всевышней

причастна душа беспременно,

а память, которая бренна,

извечному вроде излишня.

Пробуждение

          Свод мира мрачного непрочен,

чуть-чуть – и свет раскрепощён.

          Вход в бухту дня из моря ночи –

и явь уже, и сон ещё.

          На призрачное предрассветье

из дрёмы полуночной правь.

          Года, века, тысячелетья –

уже не сон, ещё не явь.

          Пейзаж предутрия эскизней

мерцающих ночных икон,

и ощущенье плоти жизни –

ещё не явь, уже не сон.

          Ревёт поблизости сирена,

стих бриз ночной на вираже,

и чувство берега и крена –

и сон ещё, и явь уже.