* * *
Приходится открыть ко зрелым летам:
всеузия взалкав,
душа в бессчётных связях с этим светом,
в обрывках, в узелках.
Не то ли дело олимпийским пряхам –
определять наш путь,
выматывая душу нашу прахом
не роковых ли пут?
Оковам не подобны ли шелковым
те коконы из уз?
Не тем ли сладким отдан в жертву складкам
спелёнатый Исус?
А сам-то не растащен ли пространством
верёвок для белья?
Я к строю новых струн дик чужестранцем –
не та мне колея.
Утешна только мысль о новоселье,
где мула под уздцы
ведёт через поток в глухом ущелье
скиталец Лао-Цзы.
Эпоха лета
Неохватного лета
золотая краюха,
и за толщею света
все нездешне и глухо.
Там с листвою в дубраве
сгинет медленно эхо,
ничего не подправит
ни подпорка, ни веха.
Нет, совсем не нелепо
это чувство подвоха –
неохватного лета
отлетает эпоха.
Слышишь тот голосок –
из травинок ли собран, кузнечик
начинает чёт-нечет,
на ветру ли звенит колосок.
Видишь – света указки
и на облаке облачка тень,
совершается день,
для того и намешаны краски.
Знаешь, всплеск серебра
затянуло в себя тиховодье –
совершиться сегодня
и эпохе, бесспорно, пора.
Целиком всё, что есть наяву,
всякий миг безымянно вбираю.
Меж мгновеньями только живу,
на мгновение лишь умираю.
Перед лета предсмертным огнём
я ничтожества тем лишь миную,
что хоть что-то – мгновения гном –
от забвения поименую.
Не застать меня будет врасплох
ни набату, ни дроби, ни трубам –
я готов уже к смене эпох,
к их мгновениям встречным сугубым.
* * *
Легчает в словопрениях листва,
порывиста, нарядна (словно перья
щегла), а шелест – полон колдовства
такого, что не надо песнопенья.
Мечта легка – ей в тягость даже свет,
причастна, разве что, безумья узам,
и смысл, неуловимый в веществе,
в бесплотии становится ей грузом.
Что призрачней следов карандаша,
чей росчерк так легко снимает ластик!?
Но лёгкость легшая, когда душа
у воли и у боли не во власти.
* * *
Был вечер тих и ведрен,
да полночь расшумелась,
вытряхивая мелочь
из рощ, – стал ветер ветрен.
Листвы нашелушило
и сучьев наломало,
а до утра немало
и памяти расшило.
Воспоминанья ярки,
как скверы и аллеи,
желты чьи галереи,
оранжевы чьи арки.
И, как ветвей изломы
из кроны полурыжей,
на миг безмерно ближе
все те, что так знакомы,
близки движеньем брови
и пульсом у ключицы,
но больше не случится
тот поцелуй до крови.
Что ж, прошлого пожива,
забаве чьей мы рады,
как осени парады –
красиво, да не живо.
К тому ж и петли ржавы,
что держат к сердцу дверцу.
Похоже, самодержцу
не удержать державы.
Родство
Невероятно ты щедра –
твои запястья целовать я
могу и знать: во всеобъятье
единственная ты – сестра.
Мы друг без друга в раздвоенье:
мне суши нет, тебе – морей.
Но в тайной пустоте моей
твоё живёт сердцебиенье.
Нет имени тебе и мне –
таких не существует святцев,
чтоб нашей купности назваться,
чему принадлежим вполне.
В той близости нет расстоянья:
бесплотно космоса стекло,
повсюду мне твоё тепло
и тёмное очей сиянье.
* * *
Слуху ль, памяти ль обуза –
этот шум сплошной от шлюза?
Тянет тиной, тянет илом –
то заведомо оттуда,
где воде тянуться к ивам,
мускулистым прыгать рыбам
к узколистым этим гривам,
где под берегом остуда.
Туча там плывёт за тучей,
ходит селезень за уткой,
тянет там крапивой жгучей,
тянет молодостью жуткой,
будто нет конца каскаду
выше ль к свету, ниже ль к хладу.
Дли ж минутка за минуткой
эту муку и усладу!
* * *
Не дождика слабых шажков,
а светло-зелёных флажков,
что вскинули тёмные липы,
доносятся сладкие всхлипы.
Я только сегодня узнал,
о чём этот дружный сигнал!
Про кисти прозрачных цветков,
чьих жёлтых тычинок бахромка
как будто звенит в них негромко.
А мёд их, а мёд их каков -
бесцветен, беззвучен, текуч!
Их запах, напротив, тягуч -
дотянется разве что к ближним,
неспешным, блаженным и нижним.
А что же для ульев тех дальних?
Да вести флажков же сигнальных!
А что же достанется мне?
Да то, что извечно в цене
и что не останется цело -
ночное свечение тела
и светлый к загару пушок
моей самой дальней из пассий!
А для отдалённейших пасек
души моей вскинут флажок.
* * *
Терновник отчаянно дерзок,
ему нипочём непогода –
цветущих колючек отрезок
из круговорота года.
Весна осторожна нынче,
на воду как будто дует,
игру и грусть чередует
мадонн Леонардо да Винчи.
Пусть пуще неволи охота –
любви ж ничем не охочей.
В твои непроглядные очи
гляжу, словно жду восхода.
* * *
Вешнее цветенье в лихорадке,
за ночь в иней высохла роса.
Чтя утробный гусениц характер
буйно прёт бурьяна полоса.
Наедает вожделенье тушу,
всё иное слышится едва,
а питает между прочим душу
чуткий свет и чистые слова.
Хоть не равнодушен к зову плоти,
как-никак в её я в полону,
но иной ответствую заботе –
снять с души тугую пелену.
И не остаюсь я без ответа:
не завяжешь никаким узлом
луч тобою мыслимого света,
что незримым льётся мне теплом.
Из переводов с тибетского: Цаньян Чжамцо (1683 – 1706)
* * *
Это я – Ригдзин Цаньян Чжамцо!
Сокровенно я любви лишь чаю
И такие ж сердце и лицо
Откровенно в каждом различаю.
* * *
Над восточным хребтом луна
Ясная стала видна,
И тогда предо мною возник
Светлый девушки лик.
* * *
Нынче недавние всходы
Свяслами скручены туго.
Скрючат и юношу годы
Круче, чем лук из бамбука.
* * *
Когда бы отнявшая сердце, желанная
Вернулась навеки мне суженой,
Тогда бы как будто со дна океана я
Вернулся с бесценной жемчужиной.
* * *
Сановника высокого дочь –
Красивый персик точь-в-точь,
Но персик, налившийся соком
Высоко на дереве высоком.
* * *
Моё сердце у страсти во власти,
Я ж во власти бессонной напасти.
И нельзя одолеть этой хвори,
Если с милой не встретиться вскоре.
* * *
Пусть пора для цветов и суровая –
Беспечальна пчела бирюзовая.
Пусть ко мне чувства милой завяли –
Как пчела, буду жить, без печали.
* * *
Северный ветер плоды
Инеем отмечает.
Он же весной и цветы
С пчёлами разлучает.
* * *
Яркий мальвы цветок принести
Среди прочего в жертву готовый,
Сделай милость и мне, бирюзовой
Юркой пчелке, и в храм пропусти!
* * *
Если в сердце вошедшая мне не достанется,
А религию мне предпочтет,
То и мне молодому другого не станется,
Как податься к скитальцам в ритод*.
* * *
Препоручил я сердце, случилось,
Достопочтенному ламе, но
Ничегошеньки не получилось –
К милой сердце устремлено.
* * *
Хотя и стараюсь – не представляется
Важное ламы лицо.
Ничуть не стараюсь, но представляется
Самой желанной лицо.
* * *
Хохотливые девушки, вижу, сидят –
На одно мне лицо белозубый их ряд.
Но одна на лицо на моё молодое
Быстрым ястребом искоса бросила взгляд.
* * *
В сердце самое отклик врос:
– Вместе долго ль быть? – ей вопрос.
– В смерти если разлуки нет,
В жизни ей не быть! – мне ответ.
* * *
С девичьим сердцем буду в ладу –
Благочестия не соблюду.
В уединенный ритод* сбегу –
Девичьим сердцем пренебрегу.
* * *
Смеясь белозубо, ведешь ты игру –
Моя голова молодая в жару!
От страсти шалеешь иль просто шалишь?
Прошу, поклянись, что ты сердцем горишь!
---
*Ритод – уединенное место в горах для духовной практики
Боль
Твои слова – постель из белых роз,
язвящих так, что боль не иссякает.
Ты не увидишь проблеск моих слёз –
лишь искры боль такая высекает.
Зачем ты устремляешься в полёт
и разрываешь наших рук сцепленье?
Певунья-птица лето отпоёт,
летунья-птица пролетает пенье.
Мне больно – ты уходишь в миражи,
и между нами распростёрлась бездна.
Устав от бессердечия и лжи,
ты боль мою припомнишь неизбежно.
Семистишия
* * *
В никчёмных осенних размывах
и рощи неряшливы праздно.
Особенность разве лишь в ивах,
раскидистых клубообразно,
и в изжелта-серых их гривах
для птичек (природе согласно)
припрятано столько соблазна.
* * *
Вдруг стужа и снег пали круто:
всё прибрано, как в кабинете
врачебном (ох, в нашем краю-то),
и редкость листвы вовсе в нетях,
и кроны лишились уюта.
На клёнах лишь куцые плети
семянок шуршат, как валюта.
* * *
Вновь оттепель – актом гуманным
доставлена осень обратно,
снег съеден дождём и туманом –
приятно, хотя не опрятно, –
но всех примиряет с изъяном
мыслишка о лете румяном,
что тоже, быть может, возвратно.
* * *
Но снег ли, цветы ли на вишне –
всё только одежд перемена,
и памятно всё, что забвенно.
Дыре мирозданья всевышней
причастна душа беспременно,
а память, которая бренна,
извечному вроде излишня.
Пробуждение
Свод мира мрачного непрочен,
чуть-чуть – и свет раскрепощён.
Вход в бухту дня из моря ночи –
и явь уже, и сон ещё.
На призрачное предрассветье
из дрёмы полуночной правь.
Года, века, тысячелетья –
уже не сон, ещё не явь.
Пейзаж предутрия эскизней
мерцающих ночных икон,
и ощущенье плоти жизни –
ещё не явь, уже не сон.
Ревёт поблизости сирена,
стих бриз ночной на вираже,
и чувство берега и крена –
и сон ещё, и явь уже.
© Владимир Бойков, 1979–2014.
© 45-я параллель, 2014.