* * *
Шум ледохода нас разбудит,
и краткий сон сгорит дотла.
На берегу собьются люди:
река пошла.
Пошла! Пошла!
И жутко сердце замирает,
когда проходит мощный вал.
Уже прибрежные сараи
срезают льдины наповал.
Мостки разносят на куски.
И длинно бороздят следы,
как будто чудища морские
ползут на берег
из воды.
И на далёкой середине
реки, грохочущей и страшной,
облезлый волк
плывёт на льдине
и воет горько и протяжно.
* * *
Меня кличет соседская бабка
на всю улицу и на весь мир.
И зовёт меня странно и сладко
древним именем «Ладимир».
Я поэтому с бабкой лажу
и поэтому с бабкой дружу.
Суковатую руку поглажу
и хорошее слово скажу.
И поэтому тихо и молча
мы, заветные думы храня,
вечерком, на окраине ночи,
долго-долго сидим у огня.
* * *
Уходил я из дома надолго
к закадычному старому другу.
За Москву,
за туманы,
за Волгу,
далеко, к заполярному кругу.
И морозные ветки в беремя
собирал для простых очагов.
Это было
прекрасное время
удивительно белых снегов.
Это было такое везенье!
Было время такой доброты!
Я водил по холодной Мезени
смоляные большие плоты.
Я встречал по утрам теплоходы.
Трогал песен шальные лады.
Это были
хорошие годы
удивительно светлой воды.
* * *
Как тяжело работает машина.
И дик и страстен вольности разгул.
Суровых туч развеяв мешанину,
осенний ветер на полдень свернул.
И вот: Полярного Сиянья занавеску
пошевелил. Потом дугой повис…
И от Двинской губы и до Мезенской
летит-летит его разбойный свист.
И в этом свисте, выкрике и оре
такой простор, хоть музыку играй…
И Звёздный Ковш зачерпывает море,
и рыбы-звёзды льются через край.
* * *
Утренний воздух дрожит.
Свежего ветра дыханье…
Белое море лежит
в чаше из дикого камня.
Солнце, как дальний пожар –
отблеск слепящего света.
Острый трёхмачтовый барк
выплыл из прошлого века.
Не разбирая пути
и обгоняя друг друга,
зимняя птица летит
возле Полярного круга.
Архангельский мотив
В жёлтые оконца
наглядевшись вдосталь,
заходило солнце
за Кег-остров.
Красною подковою
в Бело море падало.
Катер шёл, как конь в воде
через паводок.
Пена мягко-мыльная –
о прибрежный камень.
Птицы машут крыльями –
белыми платками.
Город плыл вечерний
в тёплое свечение,
и веслом ему была
старая Соломбала.
* * *
Дождями хлобыщет и вьюгами вьёт
стихия вольная воля…
Опять надо мною плывёт и плывёт
архангельский голос Поморья.
И стонет под ветром сухая трава,
как чья-то судьба горевая…
Летит и летит дальний голос: «И-ван!»
Вдали отзывается «Ма-рья!»
Звенит и звенит над землёю роса.
Пылает рассвета полоска.
И песня скворца, словно скрип колеса
в несмазанной старой повозке.
И дышит огонь мне в лицо горячо.
И поле сливается с небом.
И ангел-хранитель за правым плечом.
И бес-искуситель за левым.
* * *
Возвращаются годы ко мне,
тянут руки больнее, но реже.
И русалочьи бёдра камней
возлежат на морском побережье.
И отчалившей лодки ладонь,
и сырая полоска отлива,
и гармонь – золотая гармонь –
так тоскливо поёт и красиво.
Я сейчас объяснить не могу,
что случилось, что кануло мимо.
Но девчонка кричит на бегу:
«Возвращайся! Я жду тебя, милый!»
Возвращаются годы ко мне,
возвращаются дни и минуты.
Почтальон мне приносит конверт,
неизвестно пришедший откуда.
Это ветер – такой молодой! –
засвистит над обрывом, как раньше…
Но прощаются годы со мной,
и уходят всё дальше и дальше.
* * *
Лешева дудка. Лешева дудка –
старых времён золотая погудка.
Снова накрыло вечернею тенью
сорок колен соловьиного пенья.
Лешева дудка… Лешева дудка –
жизни жестокой хмельная минутка.
Как от восторга душа замирает:
леший плешивый на дудке играет!
Вновь соловей о любви говорит:
пламенем пышет и о'гнем горит…
Лешева дудка… Лешева дудка –
щёлкает, свищет
прекрасно и жутко.
Ночной вокзал
Буфеты шумны и скудны.
Серьёзны милиционеры.
Вокзал, жестки твои скамьи
из жёлтой выгнутой фанеры.
Жестоки ночи и жестки –
бессонно пройденные ночи
средь ожиданья и тоски…
Где инвалид ночной, затыркан
к стене, у входа на перрон,
и запрокидывал бутылку
он, как трубу Луи Армстронг.
У матерей тяжёлый взгляд,
как после долгих оскорблений.
И дети русые лежат
на нецелованных коленях.
И чья-то белая рука
в руке мужской лежит, послушна.
Старушка с кружкой кипятка
вкушает чёрную краюшку.
Вокзал! Я твой неверный сын –
я прихожу к тебе не часто,
но удивительные сны
витают у билетной кассы.
В минуты горечи и зла
и одиноких воскресений
людьми наполненный вокзал –
моя надежда на спасенье.
* * *
На земле одиноко и поздно.
Вышла ноченька в чёрном платке.
У порога живая берёза,
словно женщина с лампой в руке.
Встрепенётся гармошка у клуба –
заиграет и смолкнет опять.
Одинокую, позднюю думу
буду долго ещё горевать.
Что припомнится в час одинокий?
Разберусь ли в судьбе и любви?
Вот займётся заря на востоке
и развеет печали мои.
Вновь растают и лица и лики.
Мать затопит остывшую печь.
И послышатся скрипы калитки
и спокойная русская речь.
* * *
Дремлют древние деревья…
Это было так давно,
что осталось от деревни
только кладбище одно.
Все давно кресты подгнили.
Стёрлись древние слова.
Невысокие могилы,
да высокая трава.
Только тучи грозовые
собираются вдали…
Где вы, добрые и злые,
люди грешные мои!
* * *
Мы оглянулись у поворота
да потихонечку –
краем болота.
Краем болота –
наискосок,
в ближний лесок, в ближний лесок.
А на востоке
чуть-чуть рассветало –
стало на сердце спокойно и тало.
Жёлтые листья,
красные листья
стали шуршать, под ногой шевелиться.
В ельнике темень,
в просеке просинь –
тихая осень, тихая осень.
Где-то высоко
птица звенела.
Птица звенела – хорошее дело!
Жаль, что придётся когда-то прощаться, –
сколько дышу,
не могу надышаться.
* * *
Вечер на землю крыло опускает –
синие сумраки льёт.
Женщина медленно в речку вступает –
тихую песню поёт.
Ради той песни и вечера ради
я не уеду домой.
Жёлтые звёзды зажёг дебаркадер
над почерневшей водой.
Тихая песня над речкою тает.
Реченька к берегу льнёт.
Как осторожно душа замирает! –
женщина песню поёт.
Женщина медленно в речку вступает…
Только привиделось мне:
белая птица крылами плескает.
Белая.
В чёрной воде.
Оксана
На Ньюфаунлендской банке
шла своя работа.
Я вцепился в сетку,
и меня перенесли краном
на другую палубу…
Пока мы перегружали рыбу
на сухогруз,
ихний Док сделал аборт
Оксане,
и теперь она лежала пластом
в своей каюте…
Меня списывали на берег
из-за травмы.
Боцман Гоша крикнул:
– Вовчик, давай!
И я вцепился в сетку.
Оксана была красива…
Мы лежали в робах
на средней палубе
и травили байки,
как охотники на привале.
Мимо прошла Оксана,
едва не задев нас
подолом юбки.
Венька застонал
и прошептал вслед:
– Я хотел бы умереть
под её ногами!
…Пять минут назад
я постучал в её каюту:
– Можно попрощаться?
Повариха Ленка буркнула:
– Можно! –
и вышла.
Оксана лежала тихо
и не смотрела на меня.
Я хотел поцеловать её руку,
но рука была сжата в кулак.
Я хотел поцеловать её в щёку,
но лицо было каменным.
Я хотел поцеловать её глаза,
но в них стояли слёзы.
Я дотронулся губами
до её лба
и ушёл.
…Начало штормить.
Моя «Галактика»
отошла от сухогруза
и лихо развернулась
носом на волну.
О, каким хрупким
и беззащитным судёнышком
показался мне бывший дом!
БМРТ-447
посередине звереющего океана!
…Оксана была любовницей капитана,
вернее, его наложницей.
У нас с неё ничего не было…
Оксана сбросила телогрейку,
и мы уселись на ней
перед самым экраном.
В столовой показывали фильмы,
и мы в третий раз
смотрели «Тени над Нотр-Дам».
Погасили свет.
Мы сидели так близко,
что я чувствовал её тепло.
А на экране стреляли,
гудели самолёты
и метались тени людей.
Пришёл Кэп,
встал в сторонке
и стал смотреть на нас
из темноты.
Смотрел и смотрел,
а потом подошёл
и выдернул её за руку
и увёл.
Я шёл на чужом судне
с чужой командой
в порт,
а «Галактике» ещё предстояло
болтаться в океане
три месяца.
…Ночью прошли
маяк Норд-Кап.
Он просигналил нам
с правого борта.
Мы завернули
за угол Норвегии
и двинулись домой.
До Мурманска –
одни сутки.
И больше я её не видел.
* * *
Солнце садится. Солнце садится.
Звонко сверкает золо’тая спица.
Переливается твердь золотая.
Переменяется, медленно тая.
Солнце садится. Солнце садится.
Переставляя знакомые лица.
Медленный ветер шевелит крылами.
Вниз опускается круглое пламя.
Солнце садится. Солнце садится.
Тихо идёт в небесах колесница,
за горизонт постепенно маня
долгое эхо угасшего дня.
© Владимир Попов, 1978–2021.
© 45-я параллель, 2023.