* * *
У каждого есть свой поиск.
У каждого есть свой поезд.
Кто прямо идёт и уверенно,
а многих, хоть ненамеренно,
на путь наставляет истинный
какой-нибудь шустрый стрелочник.
Но есть ли такая истина,
чтоб её поднесли на тарелочке?
Сам ищу, где моё замыкание, –
пусть за это нисколько не платят.
Я за тех, у кого штаны от исканий,
как осеннее небо, в заплатах.
1962
* * *
Иду по городу. Ветрено.
Дома расхвастались окнами.
Глотает снежинки уверенно
Фонарь одноокий.
Ветер с кепкою цацкается –
Мол, у влюблённого скину.
А я лишь ботинками цокаю,
Гордо выпрямив спину.
Небо кто-то заштукатурил,
Деревья от мороза лопаются.
Вокруг девчата миниатюрные
В вечернюю школу торопятся.
А я счастливый, как в праздник,
Ведь ждёт она – разве не радость?
У каждого – дело разное,
Спешат – значит, очень надо
1961
* * *
Сладок снег, если он у неё на губах,
сладок снег, если ею пропах.
Пьёшь его, словно счастье и жизнь.
Снег, сильнее, сильней надо мною кружись.
Дни летят без каникул.
С ними мчится и век.
Мне бы в старость приникнуть
к тем губам. Пить тот снег.
1962
* * *
Далёкая, далёкая, как шёпот,
волнующая, точно шорох,
шумная, как трамвай,
и нежная, как трава.
Но самый твой главный признак –
призрак.
Не в силах я тебя переиначить –
может, что и надо, подскажи…
Не знаю, только сам я тоже начал
призраком жить.
Вокруг нас люди плачут и смеются,
заняты делами-приисками,
и среди них друг к другу бьются –
призраки.
1962
Свадьба
Мои одногодки женятся.
Девчата на редкость женственны.
Ребята – отцы, и только.
Лишь я в одиночку за столиком.
Один я, как хвост у коровы.
Свадьбы – пора величественная.
Вот шепчет товарищ мне: «Вова,
хотя бы привёл для приличия…»
А где же найду я рыжую,
таёжную рыжую лыжницу.
Искал – и нигде в переулочке
своей я не встретил снегурочки.
«Горько» растёт и высится,
и мне аж до боли горько.
Уйти, на диване выспаться,
но нет – приглашают на польку.
Мне нелегко танцуется.
Жарко. Хочу мороженого.
Молодожены открыто целуются,
им так сегодня положено.
Невесте желают парни –
роди космонавта, и только.
Все парами, парами, парами,
лишь я в одиночку за столиком.
Один я, как хвост у коровы.
Ах, свадьбы, пора величественная.
Тот шёпот мне слышится снова…
Но я не хочу для приличия.
1961
* * *
Дни как дни – им некуда деваться.
Небу, солнцу жить дано века.
Человек рождён, чтоб расставаться,
жизнь его длинна и коротка.
Он, живя, уже гниёт в могиле,
будучи в могиле, он живёт…
Скрыта, скрыта человечья сила,
как вода, ушедшая под лёд.
1962
Я о маме своей не писал
Я о маме своей не писал.
О других – написали другие.
Вот я вырос и дом променял
на колючие ветры сухие.
Мама, ты не горюй, не кляни,
пусть соседи судачат и ноют,
я с тобою, мой голос звенит
в проводах телеграфных весною.
Мама, у телевизора сядь.
Там покажут ребят, мне подобных.
Ты руками экранчик погладь,
нас погладь, мускулистых и потных.
С мастерками, с кирками, с лопатами,
кто рождён до войны, кто – в войну.
Вузы наши – в палатках горбатых.
Нас, уставших, так клонит ко сну.
И тогда вспоминаются мамы.
Мы, наверно, любили вас мало.
Всё хотелось быстрее взрослеть.
Всё хотелось куда-то лететь.
Снятся мне и ребятам подобным
домашние пончики сдобные,
материнская снится забота.
Это сон. А живём мы работой.
В наше время кирки и ракет
всё равно нам, где верх, а где низ.
Знаем твёрдо: за двадцать лет
не построим себе коммунизм.
Я о маме своей не писал.
Первый раз я попробовал вкратце.
Мне один мой товарищ сказал,
что одни у нас матери, братцы.
1961
Осеннее
Лето будто бы в воду кануло.
На душе, как и в городе, пасмурно.
Из цветов – красноликие канны,
да и то с непрописанным паспортом.
Как у меня устала голова…
Ступаю молча в неизвестность,
а на плече, раскинув рукава,
болтается мой плащ, чихая на окрестность.
Ему-то что? – вещичка неживая,
ему хоть смейся, плачь или пляши.
В сторонке в мяч, как в первых числах мая,
играют непоседы-малыши.
Но что такое? Разбежались дети.
Ах, вот и мне течёт за воротник…
Осенний дождь, не то что дождик летний,
во всём он может разуверить вмиг.
Вот клён своей худющей веткой
взмахнул и жалобно заплакал малолеткой.
Ползёт лишь мяч, забытый пацанвой.
И даже я, к футболу раньше жадный,
тихонько обошёл сегодня стороной –
его мне почему-то стало жалко.
Наверно, с ним мы оба по сезону:
о нём забыли, от меня ушла…
Погода – дрянь. Всё сумрачно и сонно.
Вновь туча на работу налегла.
1961
* * *
Где ты, счастье? – лечу на такси,
руку в окошко высунув.
Где оно, у кого спросить,
кому свои мысли высказать?
Растопыриваю пальцы щупальцами,
что-то в них упругое прыгает.
Ощущаю, и даже прощупываю,
а схватить не могу пригоршней.
1962
* * *
Я устал и замёрз, как в проруби,
ко дну тянет промокшая куртка.
Помню, в первый раз я попробовал
в жизнь отправиться с Курского…
Неужели уже я брошенный,
неужели я луг искошенный,
неужели скрипят колёса,
неужели истёрлись вёсла?
Ничего, голове вокзальной
далеко до смертельной точки, –
и в тетрадках моих засаленных
прорастут ещё нужные строчки.
1962
* * *
Как ребёнок любит шалости,
так я – перемену мест.
Увожу я с собою жалости
позабытых невест.
Пусть жалеют: им это дадено –
мягкость сердца и мягкость души.
Ну а мне всё на свете сгладит
неуютность глуши.
Когда хорошо мне – я еду.
Плохо – то остаюсь.
Всегда в неизвестность следуя,
неизвестности я боюсь.
Далеко я не лыком шитый,
и меня донимает грусть.
Живя в одном общежитье,
без конца о другом томлюсь.
На вокзале, в года лихие,
сидя сплю (никому не в пример),
с вдохновеньем читаю стихи я,
когда будит милиционер.
Почему неуживчивость эта? –
Кое-кто говорит мне: «Летун».
Может, в этом и сила поэта,
может, в этом они растут.
Как же так – молодой и здоровый,
мне ли рыться в земле кротом?
Приезжаю – девчата новые
угощают меня молоком.
Я со всеми, как старый знакомый,
мне спецовку везде выдают.
Там свинарник я строил, там домны,
здесь вот песни мои поют.
Не могу я себя насиловать,
ни кривляться и ни позировать.
Я всегда в своей жизни и в песнях
остаюсь современности вестником.
1962
© Владимир Пожаренко, 1961-1962.
© 45-я параллель, 2014.