Рождение
Предстанешь неприступной, строгой.
Прикосновеньем пустоту
отважусь отпугнуть.
Врасту,
вплетусь в тебя. И сладко дрогнет
в твоём дыхании неровном,
остановившись на лету,
срывающий оковы стон.
Начну тебя ласкать словами.
Ладони тёплым молоком
прольются по щекам.
Легко
растает мир в обетованной
зашоренности штор окон.
Потом слова уйдут, как дети,
которых отправляют спать.
И если Бог тебя не спас,
одно спасение – раздеться
и дать телам изведать страсть.
Пусть вспыхнет ярче на мгновенье,
смущённо обрывая связь,
слеза свечи.
Потом, смирясь,
она угаснет.
В этот час
ты и почувствуешь, наверно,
что вместо свечки во вселенной
ещё одна душа зажглась.
Сплин тополиный
Уплыл базар-вокзал. Вагончик тронутый
сжигает ближний ультрафиолет.
Увы, увяз от пят до самой кроны ты
в заигранных мелодиях для флейт.
Диезные фиесты отъезжающих,
окошки приключений при ключах,
бемольные безмолвья провожающих,
плетущихся аллюром три плюща.
Да им хотя бы звук, и пусть бы топали,
бекарного лекарствия хотя б...
Но кто польёт воды на спинку тополю,
когда уже отплакался октябрь?
Меж временами
Каждый миг выбирает прошлое –
в долгом будущем нет азарта.
Каждый мир умирает брошенным
на пороге
в прекрасное
завтра.
В настоящем живёт лишь зарево
снов, мерцающих меж временами.
Все мы завтрашним утром заново
повстречаемся
с прежними
нами.
В окна стукнется птица чёрная
сладкой боли,
и прочь, неверная.
В тон аукнется обречённое
уходящее
в ночь
мгновение.
Глубокая провинция
Глаза закрою, на минутку вырвусь
из нежных лап невинно-винных чар.
…Глубокая провинция на вырост.
Дорога – деревянный тротуар.
Окрестность за оконной крестовиной.
Страдалец возле старого ларька
в пустой бидон уставил взгляд совиный.
И облака, как пена от пивка…
Глаза открою – в сумерках застенных
бездонная бетонная тоска.
Найду бидон, схожу с утра за пеной,
которая, как в детстве облака.
* * *
Ожидание нового Нового года
Оживляет желания.
Снег летит за окном прицепного вагона.
Дежавю. Доживание.
Снег к окну не прильнёт, на ходу это сложно, –
Прижимается к рельсам.
Где-то поезд свернёт, ворон вскрикнет безбожно,
А пути – перекрестятся.
Тысячи воинов
Гулко скрипели
раскрытых ворот
створы.
Тысячи воинов
вышли в поход
споро.
Кто-то в доспехах,
а кто налегке –
лучник.
Кто в ожидании,
кто-то в тоске
жгучей.
Падали капли,
как будто из глаз,
с крыши.
Каждому выдан
заветный наказ
свыше.
Сабель оскал
рассекал,
словно плеть,
лужи.
Каждый мечтал
на войне уцелеть,
сдюжить.
В поисках дивных
ратных побед
скрылись.
Пёс шелудивый
погавкать им вслед
вылез.
Шерсть клочковатая,
загнанный взгляд,
лает.
Знает, никто
не вернётся назад,
знает.
Каждому выпала
битва своя,
доля.
Сгинут в лесных
чужеземных краях,
в поле.
В землю падут,
вознесутся в небес
выси.
Все пропадут,
кто со смыслом,
кто без
смысла.
Память, снегами
их ранний уход
выстли.
Новые завтра
отправлю в поход
мысли.
Дорога в небеса
Дорога в небеса – не просто рельсы –
узкоколейка, пыточная вся.
По ней бредут вопросы-постарельцы,
какой-то бред прожиточный неся
о том, что это страшно и опасно –
живой душой покой оборонять,
что поезд заржавеет на запасном
и пропадёт походная броня,
что я уже в стихах своих по пояс,
что лучше не мечтать и не писать...
Посторонитесь, глупые, мой поезд,
стуча по рельсам, мчится в небеса.
Печальное причальное
Диск солнечный, жароопасно сочен,
вращается – не дай-то Бог порезаться.
Бессовестно сжигает память Сочи:
не обожгись, когда опять пригрезится,
что вновь и вновь сорокалетней давности
твоя влюблённость жаркая иссохшая
спешит навстречу, не скрывая радости,
и ты в ответ поглядываешь соколом,
раздариваешь горе по кусочкам
немой горе, крикливым гордым чайкам...
Печаль к причалу гонит город Сочи.
Кому они нужны, твои прощалки?
Спалось
Спалось... Но врозь.
Сочилась безысходно
воспоминаний
мёртвая вода.
Опалой рос,
ощупывая сходни,
дождь многих знаний,
пьяный вдрабадан.
А за спиной
печаль за нить причала
плескала
переклик дурных вестей.
«Нельзя, родной,
начать любить сначала», –
ты отрекалась,
уплывая в тень.
Запойный дождь,
стихая и прощаясь,
ронял слезу:
«Отчаливай. Пора.
Чего ты ждёшь?
Лиха беда начало»..
И плыл корабль.
Оживляя пейзаж
Выпадаю за дверь кафешки,
распихав по карманам джаз.
Город крутит перформанс-фэшн,
оживляет немой пейзаж.
Завитринных мадонн ухмылки,
натюрморты вокзальных урн.
Волокут сизари закрылки, –
генералы помойных кур.
Вместо гонора горечь в горле,
вместо воли системность стен.
Вместо летних неверных горлиц
на ветвях ничего взамен.
Сплин осенний дырявит мысли,
дождь безрадужно шпарит вниз.
Истерит в подворотне кисло
оробелой рябины кисть:
«Брось, ни красным уже, ни белым
ни сейчас, ни потом не верь!»
В свет разряженный парабеллум
беззаветно утоп в Неве.
Целит в спину дрянной советник –
блудный ветер, драчливый ферт.
Обрывает обёртки с веток,
под которыми нет конфет.
Твердь разряжена, хлябь в лохмотьях,
ухмыляется вслед прохвост…
Обернусь, закричу: «Ах, вот как!»,
и поймаю его за хвост.
Станет он егозить, притвора,
откупаться златой листвой…
Я войду по колено в город,
оживляя пейзаж собой.
Околичное
Провожаю в Москву до весны
поезда, да подстрочники.
Не хватает мазку новизны,
а мозгам червоточинки.
Не хватает слегка дураку
хулиганской опальности.
Где бы взять мне такую строку,
что отвадит от памяти?
За вокзальной тоской белизна,
повизитность, брожение.
Неизбиты в покое без сна
строгих лиц выражения.
Околичности портят пейзаж.
Режут рельсы околицу.
Бесконечно летят в небеса
поездальние конницы.
Провожать безбилетной душой
до вагона последнего…
Жаль, весенний заветный ушёл,
не догонишь и летнего.
* * *
А далее – зима.
Монет заговорённых,
стихов неосторожных
заядлый нумизмат,
ищу в своём пруду
твой бедный медный грошик.
Но каркают вороны,
что снова не найду.
Зима тебе к лицу.
Она милей и строже,
чем летний сон лесов,
весенних птиц галдёж,
осеннее гнильё...
Ты выйдешь на порожек
и бросишь в синий лёд
бесценный медный грош.
А далее – весна.
Опять искать с надеждой
без устали, без сна
следы твоих следов,
ждать твоего письма,
как это было прежде,
когда была любовь...
Но далее – зима.
© Владимир Шелест, 2015-2023
© 45-я параллель, 2023.