«45»: страница Михаила Анищенко в альманахе-45.
Ах, душа ты моя, косолапая,
Что болишь ты у меня, кровью капая.
Кровью, капая в пыль дорожную,
Не случилось бы со мной невозможное...
Юлий Ким
Жил-был мужик. Звали его Михаил, по отчеству – Всеволодович. Фамилия ему выпала – Анищенко. У Михаила Всеволодовича была какая-то странная охота к перемене мест. Обычно все чуть ли не в голос: «В Москву! В Москву!», как кричали в тоскливом экстазе сёстры Прозоровы из чеховской драмы.
Анищенко же, родившись в Куйбышеве (ныне – Самара) из города на Волге перебрался на другой берег, в глухомань, в полузабытую деревушку. Может быть сказалась генетика? И хоть были родители пролетариями, к тому же ещё тяжёлого физического труда, но в стихах Поэта Анищенко странным образом всплыла и сопровождала его всю жизнь деревенская тема. Определённо, определённо корни рода Анищенков из крестьянского сословия тянутся. Потому интуитивно и сбежал он из Города к истокам своим. На том и порешим, что в появлении Михаила в деревне генетика согрешила.
Что думает человек, являясь на свет белый? А думает он об одном: «Кто меня там встретит? Кто меня обнимет? И какие песни мне споют?»
И встретили новорождённого родители.
Из опыта автобиографии: «Я родился в бараке сталинской поры и запомнил сиротливое тепло материнского тела, бездомный холод отцовских глаз и тиканье больших настенных часов под названием “ходики”».
А песнями стали поначалу стихи русских поэтов, и Пушкина, и Лермонтова, и Тютчева, За ними пришли сказки, а следом – мифы и легенды стран далёких, неведомых. Как вспоминал Михаил Анищенко, «русские сказки, мифы и легенды были как будто растворены в молоке моей матери. Припадая к её груди, я вбирал в себя любовь к России». И помнится, в глубокой древности сказано: «Вначале было Слово».
Вот ведь что интересно, Слово это пришло к Михаилу от Мамы, литейщицы по профессии. И Слово это пробудило в ребёнке ещё только проблески воображения, пробудило в нём чувственность, так необходимую поэту. Ко всему этому прибавилась заповедь матери: «Главное, никогда ничего не надо бояться. Сначала надо пойти, а полюбить и поверить можно потом».
Наклонилась вишенка.
Смотрит и сопит.
Михаил Анищенко
Спит себе и спит.
День уже кончается.
Сына ищет мать.
А над ним качается
Божья благодать.
СИСТЕМА… К школьному возрасту прочитан был уже «Граф Монте-Кристо». Прочитан самостоятельно, в возрасте дошкольном. В школе пришлось переучиваться, читать букварь по слогам: «МА-МА МЫ-ЛА РА-МУ.».. Было унизительно и мучительно, но училка попалась мстительная и заставляла ребёнка читать по слогам. Её можно понять: «патрон не вкладывался из-за своей индивидуальности в обойму». Однажды её мстительность превратилась в постыдное унижение. Попросился на уроке выйти в туалет. В просьбе было злорадно отказано, и случился... случился детский конфуз под громовый хохот одноклассников. Это были первые соприкосновения ребёнка с СИСТЕМОЙ. Сколько их ещё будет в его недлинной жизни...
Всюду творятся гадости.
Только звучит во тьме:
«Мир твой прекрасен, Господи,
Словно цветок в тюрьме!»
Видишь, какой он маленький,
Весь беззащитный, ах!
Словно цветочек аленький
У сатаны в руках.
То ли эти горькие обидчивые воспоминания детства, школьных лет, пожизненно впечатались в память... Читая стихи уже сложившегося поэта, не покидает ощущение, что герой, а вернее, автор в лице героя, обрёк себя на трагическое одиночество.
Я один на земле. Все друзья и подруги
Разошлись в темноте, как круги по воде.
Двадцать лет темнота над родимой землёю,
Я, как дым из трубы, ещё пробую высь…
Перелистываю страницы, не покидает какое-то или удивление, или смущение. Едва ли не в каждом стихотворении наличествует личное местоимения «Я».
Я ушёл, я сбежал из вертепа.
Я уехал за тысячу вёрст
Я закрою глаза, я закроюсь рукой,
Боже правый! Пропадаю!
Жизнь пускаю на распыл.
И не помню, и не знаю –
Как я жил и кем я был.
Я устал от тоски. Я не сплю.
Я стою у окна. Замерзаю.
Эгоцентризм? В стихах поэта очень редко можно встретить слово МЫ. И в бесконечно повторяющихся «Я» – отражение душевного одиночества.
Москва, Москва! как много в этом звуке...
А. С. Пушкин, «Евгений Онегин»
В нашем случае Москва – это обобщённый образ Города. Да и в самом деле, не брать же в качестве символа Города, к примеру, Вятку, или Калугу. Или даже Куйбышев-Самару. Не в обиду будь им сказано, но отдаёт от этих названий чем-то провинциальным. Хотя, признаться, именно провинциализм городов мне по нраву. Мнение сугубо личное, а потому не подвергаемое ни критике, ни ревизии.
Город... Это особый уклад жизни, особый её ритм, особый социальный расклад и особые людские отношения, которые крестьянскому сословию непонятны, да и зачастую кажутся враждебными.
В стихах городского уроженца, не единожды в Москве бывавшего, среди сотен и сотен написанных им стихов, обнаружил я лишь единицы, всего несколько, посвящённых Городу. Есть что-то ностальгическое в этих строчках, посвящённых Львову:
Возвращается в сердце былая любовь,
Снова слышится голос Каштанки.
Из российских небес я спускаюсь во Львов,
Где уже постарели каштаны.
По брусчатке похожей на бок карася,
Да по хрусту упавшего семени,
Я иду по бульвару, губу закуся,
Как глагол из прошедшего времени.
И в этой ностальгии звучат лирические мотивы.
И как же неожиданно, каким отторгающим является нам образ другого города, родной Поэту Самары:
Вокзал – символический фаллос,
Вставал из обрывков веков;
И плоть его в небо вторгалась,
Звенела струёй облаков.
Не узнанный Шивой и Тарой,
Не знающий древних кровей,
Стоял над поганой Самарой,
Он выше молитв и церквей.
Динамики что-то вещали,
И, чувствуя кожей родство,
Унылые люди с вещами
Входили под своды его.
И я, лилипутом, уродцем,
Тревожился, сердце скрепя,
Что он в темноте содрогнётся,
И выбросит нас из себя.
И представляется Город сюрреалистической явью, исторгающей из себя Живое. Пожалуй, в этом стихотворении наиболее сильно было выражено отношение Михаила Анищенко к Городу.
А Москва... Он бывал в Москве не раз. Ведь был зачислен в Литературный институт, который посещал, из которого трижды вышибался, по причине... по причине «традиционной русской болезни». Да ведь талант не пропьёшь, и потому каждый раз восстанавливался, назло «болезни» да на радость таланту. И закончил ЛИТИНСТИТУТ, получив специальность – ПОЭТ!
Ну не лежит душа к городу, отторгает его и внутренне, и словесно!
Город – камеры да клетки.
Тьма задёрнутых гардин.
Слева – маски, справа – слепки,
Посредине – пшик один.
Я, как дождь, в ночи шатаюсь
И неведомым влеком,
В человеке усумняюсь,
Чтобы веровать в него.
Да ведь у природы свои законы... Отторгая что-то, другое привечаешь.
О Русь – малиновое поле
И синь, упавшая в реку, –
Люблю до радости и боли
Твою озёрную тоску.
С. Есенин
Обрадовался. Что же это я «зациклился» на одиночестве поэта, когда в его поэтической копилке так много стихов, самим Михаилом отнесённым в жанр любовной лирики. Значит, не был он одинок. Говорю не о физической близости, потому как и семья была у него, жена, сын. Но разговор-то у нас о духовной близости. И вот множество стихов любовной лирики и посвящены духовному.
Не важно, что поздняя осень,
Что вымок вокзальный навес…
А важно, что в ноль двадцать восемь
Уйдёт транссибирский экспресс.
И снова, под вечер, под вечер,
Читая стихи о любви,
Я буду приписывать встречным
Все лучшие чувства свои.
Я буду по Родине мчаться,
Заглядывать в блоковский том,
В печальных попутчиц влюбляться,
И мучиться долго потом.
И вновь, от Приморья до Бреста,
Я буду в предчувствии весь…
И жизнь, как чужая невеста,
Покажется лучше, чем есть.
«Транссибирский экспресс» – это из далёких детских лет.
«Когда мне было шесть лет, бабушка, вдова погибшего на войне комиссара танкового корпуса, взяла меня в невероятное путешествие в Сибирь. Тогда, сидя у окна вагона, я впервые вобрал в себя великие просторы моей Родины». Опыт автобиографии, фрагмент эссе.
В детстве всё воспринимается величественнеe, масшабнее, большое кажется громаднее. И к этом пытливому взгляду добавьте впечатлительность и воображение, взращённые мамой. Так родилось чувство, которое Михаил Анищенко пронёс через всю свою жизнь и которое, наверное, можно выразить словами песни: «Вижу чудное приволье, вижу нивы и поля! Это русское раздолье, это – РОДИНА моя!»
Михаил Анищенко – однолюб. И как же много у него признаний в любви той единственной, которую любил и неистово, и горько, и мучительно.
Мне прилечь бы, пасмурная родина,
Под кустом растаять, как сугроб…
Чтобы снова белая смородина
Красной кровью капала на лоб.
Чтоб забыть всю злость и наущения,
Жажду мести, ставшую виной;
Чтобы белый ангел всепрощения
Словно дождик, плакал надо мной.
Чтоб платить и ныне, и сторицею
За судьбу, сиявшую в глуши;
Чтобы гуси плыли вереницею
В небеса распахнутой души.
По тихой родине – пешком,
Всю жизнь – от липы до калины…
Я был смиренным пастушком
В туманах Чуровой Долины.
А мимо рек моих и трав,
Тянулись дни босой печали;
И за составом шел состав
В чужие росстани и дали.
Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землёй...
Михаил Лермонтов
«Люблю Отчизну я, но странною любовью. Не победит её рассудок мой…» – это о нём, о Михаиле Анищенко. Когда мы говорим о Поэте Михаиле Анищенко, то невольно сравниваем его с предшественниками, с русскими поэтами Есениным и Рубцовым. Есть то, что объединяет их, связует в единое целое со всей русской литературой – искренняя любовь «к отеческим гробам», к истокам, к Отечеству. И есть, есть отличительная черта, которая бросается в глаза. Для Есенина Родина воплощена в патриархальность, в деревню, в то, откуда он РОДОМ. Точно так же и для Рубцова – его родина – малая родина – Вологодчина, воплотившая для него общее понятие Отечества.
В стихах Анищенко вы не найдёте конкретики, не найдёте географической привязки. Для него Родина, Отечество – это ВЕРА и ДУХ.
В этом, наверное, и заключается «но странною любовью»...
Поздно руки вздымать и ночами вздыхать.
Этот мир повторяет былые уроки.
Всюду лица, которым на всё наплевать,
Всюду речь, у которой чужие истоки.
Я закрою глаза, я закроюсь рукой,
Закричу в темноте Гефсиманского сада:
– Если стала Россия навеки такой,
То не надо России… Не надо… Не надо.
Стихи Михаила Анищенки гармоничны: Слово – Музыка – Цвет. В слове – боль, страдание; в музыке – минор; в цвете – чёрный или серый.
Как не похожи эти строки на разноцветье есенинских строк, или размеренный, спокойный рубцовский ритм.
В чём разгадка? В той ли «традиционной болезни», которая всегда сопровождается депрессией, или во внешней среде, от которой так тщётно пытается укрыться Поэт? Вот что в нём провётся – сквозь него вырвется на Свет божий:
Пробираюсь к ночному Бресту, по болотам в былое бреду,
Потерял я свою невесту в девятьсот роковом году.
Я меняю лицо и походку, давний воздух вдыхаю вольно.
Вижу речку и старую лодку, вижу дом на окраине. Но…
Полыхнуло огнём по детству, полетел с головы картуз.
Я убит при попытке к бегству… Из России – в Советский Союз.
И не раз прорвётся! Не раз…
Спешит к завершенью постылая драма,
Судья разбирает осенний улов…
И плачет в потёмках звезда Мандельштама,
И тонет в тоске пароход Гумилёв.
Мздоимство и воровство, бандитизм и проституция в одночасье свалились на то, что позже назовут «лихие 90-е». Он ещё по наивности своей успеет послужить помощником мэра, живя в Городе, но вглядевшись в лица, алчущие власти и наживы, бежал, забился в деревню.
Я ушёл, я сбежал из вертепа.
Я уехал за тысячу вёрст.
И нашёл на околице неба
Небольшой деревенский погост.
Казалось, Дух был растоптан... И как символ – гибель «Курска».
Страна – отражение ада.
Ликует в казне казнокрад.
В Синоде сидит Торквемада,
Кремлём заправляет Де Сад.
Страна моя дружит с врагами,
Беснуясь живёт, и – крадя…
«Не путайся, тварь, под ногами!»
Скажу я, навек уходя.
А была…
…а была одна разруха.
Свет звезды уже погас,
И неслышимо для слуха
Приближался смертный час.
Мой сосед носил бумагу
Со словами: «Всюду жуть.
Я мечтаю по ГУЛАГу,
И прошу его вернуть!»
А ещё была усталость,
Много горя и вина…
И, как печень, распадалась
Вся огромная страна.
И ни церковь, ни кабак –
Ничего не свято!
Нет, ребята, все не так,
Все не так, ребята!
В. Высоцкий
И в этом хаосе, в этом распаде оставалась надежда – ВЕРА. Мятущаяся его душа искала успокоения в Bере.
Грустно, светло мне и верится в Бога,
Снова дорога мерцает вдали…
Будто открыли засовы острога,
Сняли оковы и в ночь повели.
В час распада и распыла
Грешный мир нам не указ.
Не страшусь… Всё это было
И со мною много раз.
Поклонюсь Борису, Глебу…
И над Родиной святой
Буду гром возить по небу
На телеге золотой!
Он был искренен в своей Вере, так же, как искренен был Есенин. И так же, как у Есенина, у Михаила Анищенки произошло трагическое разочарование.
Пепел
Промокшая дорога.
Оборванная нить.
Не надо, ради бога,
О Боге говорить.
Я так же тих и светел,
И с небесами слит,
Как тот печальный пепел,
Что по небу летит.
Среди раскрашенной лепнины,
Как будто глыбы двух гордынь,
Попы венчают нелюбимых
На всю оставшуюся жизнь.
Попы, как надо, с бородами,
И службу правят не спеша.
Но разве в искусе и сраме
С душой сливается душа?
Молчит незыблемое небо,
Снега чернеют, как зола…
Во имя денег и потребы
Объединяются тела.
Завтра будет беда, или просто среда?..
Ни о чем я уже не гадаю.
Я, как время, иду неизвестно куда,
И неведомо где – пропадаю.
Остывает душа, остывает постель,
Даже вера простыла святая…
Разочарование не в Вере – в служителях Веры, в которых он увидел ту же алчность.
И... Как Есенин позволял себе, так и Анищенко позволил себе дерзкое богохульство:
Вечерняя молитва
Мой ангел чуть живой под бритвой брадобрея,
Мой бес сидит в пивной, ругая небеса.
Раскрылся гнев небес, ощерилась досада,
Ударил где-то гром, и вздрогнули леса.
Я брюки расстегнул и в двух шагах от ада
С огромным облегченьем пописал в небеса.
Термин «лейтмотив» (нем. Leitmotiv – «главный, ведущий мотив») заимствованный из музыки, применяется также в литературоведении и может обозначать преобладающее настроение, главную тему, основной идейный и эмоциональный тон литературно-художественного произведения, творчества писателя».
Опускай меня в землю, товарищ,
Заноси над бессмертием лом.
Словно искорка русских пожарищ,
Я лечу над сгоревшим селом.
Вот и кончились думы о хлебе,
О добре и немереном зле…
Дым отечества сладок на небе,
Но дышать не даёт на земле.
Вот и обозначено самим Поэтом то, что в Википедии называют «лейтмотивом» творчества писателя.
Что же это за странное и роковое географическое место на карте Земли – Россия, где от начала века и до его конца поэты разные, и по возрасту, и по жизненным стезям, и по темпераменту, но схожи в одном – в «лейтмотиве»... Что за трагический Знак дан им свыше предвидеть свою раннюю гибель? Или это расплата за Дар, за Талант? Кому многое дано, с того и спрос большой...
Но, как и у Есенина, как у Рубцова, как у Бориса Рыжего, так и у Михаила Рыжего в стихах постоянно звучит тема раннего ухода...
На отшибе погоста пустого,
Возле жёлтых размазанных гор
Я с кладбищенским сторожем снова
Беспросветный веду разговор.
Я сказал ему: «Видимо, скоро
Грянет мой неизбежный черёд…»
Люди, «знающие и опытные» в таких делах иногда говаривали мне: «Алкоголь разрушает печень, но укрепляет сердце».
Михаил Всеволодович Анищенко скончался от сердечного приступа 24 ноября 2012 года. Что есть 63 года для мужика? Всегда полагал, что для мужчины 40 лет – это всего лишь детство, это вступление в постижение мудрости. Возраст начинается с 60-ти лет, когда сдаёшь экзамен на мудрость. Так что. Михаил только вступал в свой возраст... А кажется, что испил этой мудрости сполна...
Несколько лет назад написан был мною очерк «Размышления забугорца о патриотизме». Заканчивался он строками:
«Легко и необременительно прослыть патриотом и любить Родину в образе кустодиевской красавицы.
Трудно и обременительно любить увечную, калеченную, пытанную и замордованную, в болячках и язвах.
В первом случае любят мозгами, где органчиком звучит один и тот же мотив: “Кипучая, могучая, никем непобедимая! Страна моя, Москва моя, ты самая любимая!”
Во втором случае, который труден и обременителен, любят душой. Почему обременителен? Душа кровенит... Вот так душой любили Родину и Некрасов, И Толстой, и Есенин, и Рубцов, и Сахаров, и Саблин, и десятки и десятки тысяч патриотов».
Ко второму списку отношу и Анищенко. Он любил Родину Душою. Душа у него кровенила...
«Не вынесла душа поэта позора мелочных обид». Обид не за себя. Обид за ДУХ и ВЕРУ.
Я жить хочу, хотя и не умею…
Но, став травинкой, видимо, смогу.
И осенью спокойно пожелтею,
Как все другие травы на лугу.
А что душа? Душа душою будет.
И тихо воспаряя надо мной,
Она грехи навеки позабудет,
Как боль и страх – излеченный больной.
Яков Каунатор
2015, май-сентябрь
Лос-Анджелес
Иллюстрации из открытых интернет-источников
и архивов альманаха-45