О книге Максима Жукова
А чтоб в тоске найти слова…
Борис Пастернак
Если бы меня после внимательного – и пристрастного – прочтения книги стихов Максима Жукова «У коровы есть гнездо» попросили найти строку, указывающую на болевую точку его поэзии, я бы назвала эту: «Нас были тьмы. Осталась – тьма. В которой мы – уже не мы». И не потому, что в книге стихотворение «Баллада» стоит первым.
Между этой строкой и блоковскими «Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы / Попробуйте, сразитесь с нами!» – пропасть. В основе баллады должен лежать необычный случай. Но негр в столице с белокожей женщиной давно почти привычная картина.
«Когда с откляченной губой, черней, чем уголь и сурьма,
С москвичкой стройной, молодой заходит негр в синема…
…Я, как сторонник строгих норм, не одобряю…это вот».
«Когда по улицам брожу, я вижу тут и там – хиджаб…»
«Тьма» связана с тем, что «русский корень наш ослаб»? Тогда откуда было взяться сочувствию, наполнившему строки:
Как он намучается с ней; какого лиха хватит…
«Среди скинхедов и опричь, средь понуканий бесперечь
Он будет жить, как чёрный сыч, и слушать нашу злую речь.
К чему? Зачем? Какой ценой – преодолённого дерьма?»
Сюжет баллады предполагает связь с преданием. Баллада Максима Жукова говорит о предании, но о том, которое, возможно, зарождается на наших глазах как зеркальное отражение тому – давнему.
Не знаю, какой конец стихотворения ожидали другие читатели, я точно не предполагала такой:
Дожив до старческих седин, осилив тысячи проблем,
Не осознав первопричин, он ласты склеит, прежде чем
Напишет правнук на полях: «Я помню чудное мгнове…»
Первое стихотворение в книге – это визитная карточка, выполненная по желанию автора. И на этой карточке рядом со словом «Поэт» чётко обозначилось в моём сознании – «Романтик».
«Это Максим Жуков – романтик?! – возразят мне многие. – Где ты нашла у него склонность к мечтательности и идеализации людей и жизни? Уж не в этих ли строках:
Щекой прижимаясь к Отчизне,
В себе проклиная раба,
Мы жили при социализме,
А это такая судьба,
Когда ежедневную лажу
Гурьбой повсеместно творят…
И делают то, что прикажут,
И действуют так, как велят…
Да, и в этих. Вовсе не потому, что помню из учебников сомнительный термин «гражданская лирика».
И в несколько ёрнической отсылке к пушкинским: «И внял я неба содроганье, / И горний ангелов полёт, / И гад морских подводный ход…»:
Я век коротал в бессознанке,
Но чуял, как гад, каждый ход…
Стихотворение называется «Патриотический роман(с)».
Вот такой роман – романс. И остаётся до конца не разгаданным: с кем роман? Кто она, от которой «почти ничего не осталось»?
Летят перелётные птицы
По небу во множество стран,
Но мы не привыкли стремиться
За ними…ты помнишь, как нам
Не часто решать дозволялось
В какие лететь е**ня?
Почти ничего не осталось
От той, что любила меня.
Но я не собираюсь начинать дискуссию на тему «К какому литературному жанру относится поэзия Максима Жукова?» Замечу только, что Стендаль, который сам относил себя к романтикам, эпиграфом к роману «Красное и чёрное» взял слова «Правда, горькая правда».
Можно ли назвать сквернослова романтиком? А хулигана Есенина? А горлана-главаря Маяковского? Правда, даже они так щедро не сыпали на раны соль обсценной лексики:
Ни опомниться, ни оглянуться,
Не склонив к монитору лица,
Если пишут тебе: И**нуццо! –
Напиши им в ответ: За**ца!
День десантника, порванный тельник,
Аксельбант, как рыбацкая сеть…
Среди сотен стихов п**додельных
Напиши хоть один – А**ЕТЬ!
Стихотворение, которое я частично процитировала, называется «Контркультурное». «Вот уж, действительно, “контр”», – подумает быстро реагирующий читатель, пересчитав глазами все примеры ненормативной лексики только в этом стихотворении.
Я читатель медленный. Особенно, когда хоть одна строка задела то, что болит. Да, много обсценной лексики в стихах Максима Жукова. Меня это тоже отпугивало. Одно дело хулиганистый юмор Орлуши или Губермана (кстати, Лидия Лебединская, прекрасный знаток русской литературы, а по жизни – тёща Игоря Губермана, – с удовольствием слушала его перчёные гарики). Но Максим Жуков – лирик. И вовсе не потому, что часто цитирует слова, строки и ритмы Фета, Некрасова, Есенина, Блока, Пастернака и иже с ними. Если бы был такой особенный аппарат, которым можно было бы просветить его стихи, как рентгеном, на снимках бы проявилось много боли и доброты. И гнева, конечно. Вот поэтому – лирик.
Максим Кронгауз в книге «Русский язык на грани нервного срыва» пишет: «…как лингвист я к мату отношусь с большим уважением. Русский мат – это сложная и, безусловно, уникальная языковая и культурная система с большим количеством разнообразных функций. …как лингвист я с большим интересом отношусь к русскому мату. А вот как человек я почему-то очень не люблю, когда рядом ругаются матом».
Вот и я не люблю. Когда РУГАЮТСЯ. Очень не люблю.
Но все знают, как с удовольствием им пользовалась Раневская. И сама я слышала из уст Виктора Шкловского очень сочное «маленькая б….» о секретарше редакции, которая три года просидела на папке с его «утерянной» рукописью. Помню в курсе «Древнерусская литература» я читала, что в берестяных грамотах 12 века в записках свах и князей мат занимал вполне законное место. Цитаты были очень красноречивы. Искоренить мат невозможно. В ругани он всегда груб и часто омерзителен и угрожающ. Но бывает, что передаёт непреодолимую боль, безысходность и тоску.
И всё-таки: мат и поэзия?
Мне, которая в тринадцать переписывала сентиментальное «Белое покрывало», потом блоковскую «Незнакомку», пушкинское «Я вас любил»… И даже той мне, которая уже прочитала письмо Пушкина о героине «чудного мгновения» и многое другое, лексика подворотен в стихах Максима Жукова очень резала ухо.
Но как-то незаметно моя реакция изменилась. Нет, я и сегодня предпочла бы, чтобы в его стихах обсценная лексика встречалась бы в разы реже. Просто я, проникнувшись его болью и гневом, начала понимать, что это один из способов их преодоления. Иногда нам так важно передать через слова свои эмоции, что мы ставим не один, а несколько восклицательных знаков, используем другой шрифт, а то и цветом выделяем какую-то мысль. Вот примерно так я стала воспринимать эти режущие, непривычные для моего слуха слова. И эти слова-знаки усиливали гнев, сарказм, боль автора.
У Максима Жукова свои разные способы передачи эмоций. Иногда поэт оставлял за читателем сомнительное право подобрать рифму:
Гори оно всё синим п.
Кругами на воде.
И с удареньем на стопе,
И с рифмою на «где».
Ты помнишь, был советский герб,
И там – хоть жни, хоть куй –
На нём и молот был и серп,
А получился … (хлеб);
В этом посвящённом другу стихотворении густая смесь юмора, сатиры настояна на горечи. Но иногда эта горечь заливает всё. Всё, кроме жгучего стыда. И боли. И может, тогда только мат помогает удержаться – так страшно ругались раненые, которых приходилось оперировать без наркоза. (Не случайными кажутся мне среди многих вставок-цитат строки из стихотворения погибшего на войне Семёна Гудзенко: «А был ли мир – как май и труд? Афганистан – тот был, вестимо. Меня туда не призовут, А значит, смерть проходит мимо».)
Х** бы на этих злыдней –
Отроков во Вселенной –
С модой их малолетней,
С Дурью их откровенной,
С думами о марксизме
И буржуазной хваткой.
……………………………
Плюнуть хотелось в море.
В то, что меня ласкало,
Не потому что горе
Скулы свело как скалы,
А потому что вместе
С целой толпой народу
Будто остатки чести
Выменял на свободу.
Так, приступая к тризне,
В речи непанибратской
Что мне сказать о жизни,
Что оказалась б**дской?...
Эта боль и не позволила отложить в сторону стихи Максима Жукова.
И ещё:
В этой падшей стране
среди сленга, арго и отборного мата
до сих пор, как ни странно, в ходу
чисто русская речь…
Эта строфа показалась мне глубже каждого из отдельных составляющих её слов и послужила кодом, открывающим вход в оберегаемое поэтом пространство. В нем по какой-то неведомой мне генетической связи собрались живые и ушедшие, некто случайно встреченный в дешёвой забегаловке и рафинированный поэт – первый поэт русской эмиграции Георгий Иванов; Велимир Хлебников и Диоген Синопский, сказавший: «Надежда – последнее, что умирает».
Чужие – толкутся в передней,
Рыдают на кухне – свои
Она умирает последней,
Без Веры пожив и Любви.
Одна умирает, другая!
Туда, где места их пусты,
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы.
Цитаты у Жукова почти никогда не закавычены. А их много. Очень много. Иногда слово, иногда строка, а иногда просто легко угадываемый ритм.
По-другому жить бы надо, по уму!
Сердце дома. Сердце радо. Но чему?
Небоскрёбы. Через площадь – шаурма.
Где бы, чтобы?! – не возьмёшь ведь в долг ума.
Ходят сплетни, что не в тренде дом родной.
Всё лишь бредни – шерри-бренди, – ангел мой,
Мы устали от традиций и затей –
Домом стали веб-страницы соцсетей.
Не хотели, но зачем-то всё равно
всё глазели на фредленту как в окно.
Но и в ленте хайп со срачем, посвист пуль,
Шерри-бренди! – пьём и плачем, – ну а х*ль?!
После чтения стихотворения автоматически всплыло в памяти:
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни – шерри-бренди, –
Ангел мой.
Там, где эллину сияла
Красота,
Мне из чёрных дыр зияла
Срамота.
И не только цитаты и мелодика вызвали эти строки Осипа Мандельштама, а и повторенные в конце стихотворения в обратном порядке первые две строчки:
Сердце дома. Сердце радо. Но чему?
По-другому жить бы надо, по уму.
Каждый раз автоматически отмечаю свободно вставленные цитаты – причём в одном стихотворении может встретиться точная цитата из Евгения Евтушенко и взятое у Джона Осборна название пьесы. Или парафраз строчек Бориса Пастернака, а в следующей строфе парафраз строки Арсения Тарковского. Это стихотворение хочется привести полностью. Собственно, как и многие другие.
Жизнь ушла на покой, под известным углом.
Затянув ли, ослабив ли пояс,
Возвращаясь в себя, кое-как, чёрт-те в чём,
Ни в былом, ни в грядущем не роюсь.
Жизнь ушла на покой, как слеза по скуле,
Был мороз, был февраль, было дело.
И весь месяц мело, видит бог, в феврале,
Но свеча на столе не горела
Ни свечой на пиру, ни свечой в полутьме,
Никакой ни свечой, ни лучиной
Не осветишь себя целиком по зиме,
Ни поверх, ни до сути глубинной.
Возвращаясь в себя, забирай же правей.
Забирая левее на деле…
Не мело в феврале – ни в единый из дней.
Нет, мело! Но мело – еле-еле.
Жизни не было. Так самый трезвый поэт
Написал на полях – видно, дрожжи
Со вчера в нём ещё не осели, – иль нет! –
Это я написал, только позже.
Только раньше ещё, но в который из дней –
В феврале ли, в апреле, в июле?
Жизнь ушла на покой – так-то будет верней.
Жизнь ушла – и её не вернули.
У Мандельштама в «Разговоре о Данте»: «Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна. Вцепившись в воздух, она его не отпускает». А это тот воздух, которым дышит поэт. «Но, может быть, поэзия сама – / Одна великолепная цитата», – заметила Анна Ахматова.
Мне не кажется, что для Максима Жукова вкраплённое цитирование – сознательный приём, используемый с определённой целью. Цитаты, по-моему, приходят спонтанно – так у остроумных людей почти автоматически рождается в разговоре шутка или сама собой всплывает в памяти подходящая, но начинающая звучать саркастически цитата.
За окном уснула спортплощадка,
Вместо муравы – Canada Green.
Из подъезда, будто бы с устатка,
Выхожу, как Лермонтов, – один.
На меня наставлен сумрак ночи;
Прислонясь к дверному косяку,
Размышляю, как бы покороче
Подойти к ближайшему ларьку,
Где я тусовался с разной пьянью,
Где сидел и думал, как в огне, –
Заливая голову баранью, –
Что скачу на розовом коне…
Вкрапление цитат из стихов поэтов 19-20 веков, – часто разорванных и вставленных в разные строфы, – то ли маскируют чувства самого лирического героя, то ли рисуют на него (и не только!) грустную карикатуру.
Ряды кариатид меж столиками в зале,
Где сцена, микрофон и рампа без огней;
Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали,
И подпевал тапёр всё глуше, всё пьяней.
Ты пела до зари, как канарейка в клетке
(Надеюсь, этот штамп читатели простят).
Бухали калдыри, визжали профурсетки,
И за двойным окном луной был полон сад.
Пока не пробил час, – в объедках рататуя
Танцующий в дыму ламбаду и фокстрот,
Излишне горячась, толкаясь и быкуя, –
Догуливал своё уралвагонзавод.
Сама себе закон, в слезах изнемогая,
Ты пела о любви – всё тише, всё слабей.
Гремя под потолком и жалости не зная,
Мне голос был – он звал: «Забудь её, забей!
…………………………………………………
Под солнцем и луной не изменяя градус,
Не требуя любви и верности взамен,
Мелодией одной звучат печаль и радость…
Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.
Как найти в этом сплетении цитат из Фета, Ахматовой и Блока под наигрывание тапёром «В притонах Сан-Франциско» Вертинского если не самого поэта, то хотя бы сколь-нибудь близкого ему лирического героя?
«Тонкий яд литературных реплик, произносимых между прочим»? (А. Найман. Рассказы о Анне Ахматовой.)
Поэт не всегда так тщательно скрывает свой голос. Нельзя, конечно, слепо отождествлять героя стихотворения с автором. Но иногда автор, говоря от первого лица, многократно подчёркивает это местоимениями Я и МНЕ, чтобы мы не сомневались: это его боль, его горькие мысли, его вопросы, на которые он, как мне показалось, не может пока найти ответ. Таким я воспринимаю стихотворение Максима Жукова «Когда меня не станет на земле».
Я больше трети жизни прожила в Украине. Многие мои родственники и знакомые – одесситы и киевляне – с тревогой в своё время наблюдали акцию протеста в центре Киева. «Оранжевая революция» началась 21 ноября 2004 года, украинцы называли её революцией достоинства. Вопрос Крыма, отошедшего ещё в 1997 году к России, тоже был острой занозой в сердцах украинцев.
Я не знаю, какую позицию занимает в этих вопросах Максим Жуков. Но что и вопросы, и боль до сих пор не оставляют его, это очевидно. Украинский поэт Виталий Коротич в 1971 году трагически потерял сына. Он написал потрясающей силы стихотворение о слепом певце, который стал старым и немощным, но на площади поёт сегодня его сын и он хочет перейти через майдан, услышать и умереть. Юна Мориц перевела это стихотворение, песню на эти слова исполняли Никитины. Но стихотворение Коротича, наполненное личной болью, намного сильнее перевода.
Правда, к событиям оранжевой революции оно никакого отношения, понятно, не имеет.
Переведіть мене через майдан,
Де все святкують, б'ються і воюють,
Де часом і себе й мене не чують.
Переведіть мене через майдан.
Переведіть мене через майдан,
Де я співав усіх пісень, що знаю.
Я в тишу увійду і там сконаю.
Переведіть мене через майдан.
А в стихотворении Максима Жукова, написанном через тринадцать лет после «Евромайдана», есть и попытка найти ответы на так и не решённые вопросы, и боль, и гнев. И рефрен «ПЕРЕВЕДИ МЕНЯ ЧЕРЕЗ МАЙДАН», утрачивая своё прямое значение, приобретает куда более глубокий смысл.
Когда меня не станет на земле,
Прибьют дощечку ржавыми гвоздями:
«Здесь жил поэт, бухая и с б**дями,
Как поросёнок в собственном жилье».
Я жил в Москве, с улыбкой простеца,
Средь москвичей кручёных и верчёных;
И с ним пил – из гладких и гранёных, –
Как Кузнецов из черепа отца.
Я жил в Крыму, где всяк бывает пьян,
В той части, где является он плоским…
Но я рождён на торжище московском,
Переведи меня через майдан.
Я помню часть зимы и ту весну,
Когда от пьяной радости неистов,
Я наблюдал, как толпы оптимистов
вернулись с полуостровом в страну.
А где сейчас, скажи, тот оптимизм?
Хотя чего? – я помню, как, едины,
Из них, считай, что больше половины, –
Вот так же приближали коммунизм.
С тех пор, склоняя голову свою
Пред волеизлиянием народа,
Я не люблю любое время года,
В которое болею или пью.
Народ, – неумудрённый по годам,
(Однако поумнее, чем соседний) –
Пусть я плохой пророк и проповедник –
Переведи меня через майдан.
Мне больно слушать, как среди б**дей,
В беде, с остервенением, по пьяни,
Мой сын поёт сегодня на майдане,
Хоть не дал Бог мне собственных детей.
Какая горькая перекличка-несовпадение со стихотворением Виталия Коротича!
Старик хочет ещё раз перед смертью услышать сына – потому просит «Переведiть мене через Майдан», а поэту больно слышать поющих на Майдане детей.
Какой убийственный эпитет у Максима Жукова – неумудрённый по годам! Начав с горькой самоиронии, автор отделяет себя от толпы оптимистов, под каким бы флагом они ни собирались. Да и толпа эта трагически смешна своей неоднородностью, особенно в наше время.
И не только «У последней тихой пристани, / друг за другом в аккурат, / либералы с коммунистами…». Если бы только «…исты»!
Поэт – всегда, если не изгой в этом мире, то точно одинок.
Зачем, терпила из терпил, –
Вникал я или нет, –
Учитель в школе мне твердил:
«Погиб! Погиб поэт…»
Погиб? А может быть, ушёл?
Как все уйдут, как я… –
Какой вместительный глагол
В контексте бытия.
На этой родине и той,
Меняя имена,
Поэт, по сути, звук пустой
В любые времена.
Одиночество не от отсутствия друзей (в книге Жукова многие названы поимённо в посвящённых им стихах) – потому что чувствует в воздухе горечь какого-то вселенского одиночества. Это Одиночество и есть главный герой «Крымского текста». И ещё Страх, густо замешанный на Жалости. Жаль всех: бездомную собаку, котов, слабоумного мальчика, которого наркоторговец, «сорокалетний деклассированный элемент, подстриженный наголо», использует для закладки доз. И самого наркоторговца:
Надеюсь также, что мальчик не выдаст
подстриженного наголо,
ибо кто же, в таком случае,
будет покупать ему
орешки, конфеты и чипсы,
за спрятанные
в лыжном костюме наркотики
и за их закладку
в заранее определённых местах?
А ещё страшно за бездомную собаку, бегущую рядом, «потому что с хозяином / не надо бояться / других бездомных собак», потому что она «может попасть под горячую руку/ и пострадать».
Это довольно большое произведение, хотя и разбито на разной величины строфы, но строфы не только не рифмуются, но и заглавная буква выделяет только первое слово в каждой строфе, чётко фиксируя отдельную картину или мысль автора. Весь Текст – бытовая картина 21 века. Текст, который можно тихо декламировать под грустную мелодию. Городской блюз.
Вообще можно было бы написать отдельное рассуждение на тему «Музыкальные жанры в поэзии Максима Жукова». В названиях нескольких стихотворений вторым словом вообще значится … роман(с). Есть и «Колыбельная…»; улавливаются ритмы знакомых песен, вальса.
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист,
Под этот вальс в родном краю –
Чего бы не хотел –
Я сорок девять лет курю
В сторонке не у дел.
Очень острые «Грустные частушки о 90-х»
Из охваченных борьбой
Выжили немногие;
Это не было судьбой,
Это – зоология.
Как и раньше – в основном –
Белые и красные…
Всех нельзя назвать говном –
Люди были разные.
………………………
Всех попользовала жизнь –
Шатию и братию,
Кто-то верил в коммунизм,
Кто-то в демократию.
Танцевали на столах
В дни великопостные,
Но, конечно, чем ГУЛАГ –
Лучше девяностые.
Я помню, как мои родители и их знакомые ещё в 50-х говорили: «Хотя бы не было войны», подразумевая, что остальное можно пережить. Сегодня «…чем ГУЛАГ – лучше девяностые». Вот только всю книгу прошивает не очень-то скрытый вопрос: «А не вернётся ли и то, и…?». Очень уж холодным и жестоким стал мир. Таким жестоким, что матери нужно опасаться своих сыновей.
Стихотворение называется «Мать». Оно о собаке. Никакой цели специально провести аналогию с миром людей у поэта, думаю, не было. Просто… просто таким на наших глазах становится мир.
Собаку зовут «Ушки». Так
«называет её седая женщина,
которая, как и я,
кормит в парке бездомных собак.
накормить вечно голодную
и пугливую Ушки
получается крайне редко;
местная собачья стая –
куда её не берут,
но рядом с которой
она часто бегает и промышляет –
относится к ней без сантиментов.
Бродячие собаки отбирают у Ушки «всё до последнего кусочка»:
набрасываются так, что она
зажмуривает глаза,
прижимает свои острые уши,
и ложится в траву,
всем своим затравленным видом
демонстрируя полное подчинение
и покорность.
Особенно стараются два брата,
молодые и недавно принятые в стаю.
Повторюсь: думаю, поэт не задумывал проводить параллель. Она приходит сама, когда читаешь последнюю строфу:
Я помню их несмышлёными щенками.
Помню, как Ушки старательно
прятала их по кустам
и кормила своим материнским молоком,
как Капитолийская волчица.
Но, в отличие от Ромула и Рема,
они не приходились ей приёмными,
а были родными
и горячо любимыми
маленькими сыновьями.
У Максима Жукова много тревожащих душу строк, посвящённых «братьям нашим меньшим». И в данном случае это не цитата к месту, а определение его отношения.
Мой кот глядит, как будто сын,
Родное существо…
Мой кот глядит, как будто сын
На мир и на людей,
Как сорок тысяч верных псин
И добрых лошадей.
И он не знает, что умрёт.
А я не знаю – как.
И кто кого переживёт,
Не ведаю. Вот так.
Поэты не нуждаются в сравнении с другими поэтами и прозаиками – это мы привыкли сравнивать и оценивать. Понимая это, я всё-таки, читая стихи М. Жукова, поневоле думала и о Чехове, и о Куприне и, конечно, о Есенине.
Заболев, я думал о коте, –
С кем он будет, ежели умру?
О его кошачьей доброте,
Красоте; и прочую муру…
«Мура» эта о том, что станет с его котом, если… И тогда:
в подворотне найденный бастард
Нужен ли окажется кому?
И уже о вполне серьёзном:
Без обид на свете не прожить;
Но, когда настанет мой черёд,
Сможет ли Господь меня простить
Так же, как меня прощает кот?
За спасённого человека отпускаются грехи. А за спасённых, подобранных собак и кошек? Все они, появляющиеся в стихах М. Жукова, – найдёныши, беспородные, смешные или жалкие, но ставшие родными.
Если ты рождён четвероногим
Под кустом в божественном Крыму, –
Пред тобой открыты все дороги,
Но тебе дороги ни к чему.
Налетают с моря дождь и холод,
Но страшнее в этакие дни
Для зверей бывает только голод,
Это знают бабушки одни.
Я не пишу ни статью о творчестве поэта Максима Жукова, ни дружеский отклик. И то и другое уже существует. А я с поэтом лично не знакома. А серьёзный литературоведческий анализ на тему «Место поэзии Максима Жукова в искусстве конца XX – первой половины XXI веков» ещё будет написан.
Это просто попытка рассказать о стихах, которые расширили моё представление об этом времени, о стране, которая не стала чужой, о языке, о месте личности.
И о поэте, который не желает быть там, где:
одно бытует тайное желанье –
ПИСАТЬ, КАК СКАЖУТ,
ДУМАТЬ, КАК ВЕЛЯТ,
и, действия с властями согласуя,
признание и статус обрести.
О поэте, который с достоинством произнёс:
«КАК МЫСЛЮ, ТАК ГЛАГОЛЮ И ПИШУ!»
Иллюстрации: Катя Рубина
© Зинаида Прейгер-Долгова, 2022.
© 45-я параллель, 2022.