Александр
Мельник

* * *

Вольному – воля, степные привычки, гульба.

Щурится хитро звезда в раскалённой пыли.

Мне до неё, вертихвостки, дойти не судьба,

как Моисею – до обетованной земли.

Счастье моё в стороне от холодной звезды.

Вот оно, сонное, тёплым свернулось клубком,

мирно сопит возле острой моей бороды.

Много ли ведают звёзды о счастье таком?

Теплится в памяти стынь покосившихся стен.

Ты – Золотая орда моя, Древняя Русь...

Я из привольных степей заманил тебя в плен,

и у колен твоих тихо над волей смеюсь.

* * *

За Великой Китайской стеной,

где Конфуций поёт под сурдинку,

ночь пронзила меня тишиной,

показалось вдруг небо с овчинку –

я проснулся, а ты не со мной!

В тесной фанзе отрезом фанзы

вытер пот, приподнялся на локте –

в отголосках прошедшей грозы

точит время о дерево когти

да сидит на быке Лао-Цзы.

Сколько раз я тебя покидал

ради битвы с каким-нибудь Римом –

ослеплённый любовью вандал

с неоседлой душой пилигрима,

менестрель, Калиостро, Дедал.

Не привык поворачивать вспять,

но, друзья, не поймите превратно –

я из фанзы опять и опять

в сонный Льеж возвращаюсь обратно

целовать непослушную прядь.

* * *

И умный, и дурак – потомки Иафета,

один кричит «И-а!», другой читает Фета.

«Сегодня ты мудрец, а завтра хоть потоп», –

заметил в шутку Ной, открыв окно ковчега.

Пока фортуна ищет место для ночлега,

стопарик пропусти, не стой, как остолоп.

Пока, пока, пока... – как много в этом звуке

витальной чепухи и страха смертной муки.

Судьбу не искушай, а попросту вкушай,

впускай в себя поток летящей в бездну жизни.

По правде говоря, мудрец – обычный шизик,

желающий собрать за смертью урожай.

Глупыш, болван, балбес, дубина, простофиля

не носит в голове подобного утиля –

дурачится, чудит, бухает наконец,

полюбит без ума какую-нибудь врушу,

чтобы потом отдать за правду-матку душу –

и знает только Бог, кто истинный мудрец.

* * *

Муха жужжит в бокале – надо бы в магазин…

Помнишь, как на Байкале буйствовал баргузин?

Спрячешься в зимовьюшке – водка давно не в масть,

проще из верной кружки чаю напиться всласть.

Полевику-бродяге вечером не впервой

жизнь доверять бумаге и находить с лихвой

музыку в скрипе крыши, в треске внутри печи.

Время неровно дышит к отблеску той свечи –

гонит к нему, как гунна к вспомнившейся степи.

Память – моя лагуна… Милая, ты не спи.

Помнишь, как мы с тобою дружно, не без труда,

крепости брали с бою, сделанные из льда?

Плачешь? А я не буду. Прошлое – пустяки.

Хлынула сквозь запруду толща былой реки

и, совершив по руслу бешеный марш-бросок,

сквозь многолетний мусор тихо ушла в песок.

Звёздная ночь в оконце – тихая благодать.

Что мне в годичных кольцах счастье своё искать?

Кроной раздвину небо, в вышних сгорю огнях.

…Милая, спи, а мне бы в рифму да о корнях.

* * *

Мышь лежит, как Иона, во чреве кота,

сладко спящего в брюхе всеядного дома,

где вокруг безраздельно царит пустота,

как в ларьке на углу после кражи со взломом,

где лэптоп еле виден сквозь дым папирос,

горьковатых на вкус из-за их дешевизны.

Даже гуглу не ведом ответ на вопрос

о загадочном смысле проглоченной жизни.

День куда-то сбежал – ни забот, ни хлопот.

Утро вечера, как ни крути, мудренее,

только бьёшься о стену, как рыба об лёд,

из-за грусти, достигшей давно апогея.

Ловишь в памяти отблески прожитых лет,

полустёршихся лиц, уничтоженных файлов.

Ловишь кайф... но лишь выйдя из тени на свет,

молодой Александр укротил Буцефала.

Мимолётное счастье – вода в решете.

Строишь планы, а время, как водится, вышло.

В чреве ночи лежишь, как Иона в ките,

и пытаешься выйти на связь со Всевышним.

* * *

Над фламандской равниной плывёт монгольфьер,

свежевымытый тёплым дождём.

Разливается гулкая музыка сфер,

отражённая Млечным Путём.

Я в корзине – при помощи цейсовских линз

разбираю ландшафтную вязь,

…но балласт почему-то срывается вниз

и летит в плодородную грязь.

Лёгкий шар поднимается к райским садам –

через миг сторожа тормознут

и напомнят, что как ни барахтайся там,

центр тяжести всё-таки – тут.

* * *

Народ не промах и король не плут

в стране, где днём отсыревает порох,

где пахнут грустью чёрные соборы,

как дом во глубине сибирских руд,

откуда я столетие назад,

махнув рукой на рухнувшие планы,

приехал в этот рай, а может – ад,

где правят бал дожди и доберманы.

Я верил в то, что перемена мест

слагаемых в момент изменит сумму,

что местный Симон понесёт мой крест,

чтобы помочь пришельцу-вольнодуму,

влюбившемуся в трели синих птиц,

но оказалось – жизнь и тут не сахар,

и если бы я не был вертопрахом,

ушёл давно бы в мир микрочастиц.

Приехав от станка и от сохи,

я должен был не сочинять стихи,

а день-деньской настырно-бесшабашно

царапать плугом борозды на пашне.

Читатель, ты с метафорой знаком –

конечно, это в переносном смысле.

Чтоб не растечься тут по древу мыслью,

признаюсь в двух словах – пишу тайком,

лишь между делом – добывая хлеб

в обмен на водянистые мозоли,

в стихи порой вкрапляя ширпотреб

исчезнувший, но дорогой до боли –

пломбир, чекушку, пряную селёдку,

мечты и дулю с маком посерёдке.

От сплина лечит русский магазин,

в котором кассой ведает грузин.

Чтобы улучшить свой метаболизм

и не считать барашков до рассвета,

я заглушаю в корне пессимизм.

Сказать по правде – ерунда всё это:

пространство и набор координат.

Важнее время, данное на вырост –

душе предписан вечный променад.

Коли свинья не съест и бог не выдаст.

* * *

Никакой Ликург не поможет гулякам-грекам

разобраться с жилой-скупцом – двадцать первым веком.

Жил и я гуляючи – медленно, по старине

«Домострой» листая, но как-то взглянул в окошко –

никого! – народ по окольным путям-дорожкам

за бугор перебрался слёзы топить в вине.

Плоть от плоти народа, живу посреди Европы,

где ещё вчера тишину стерегли циклопы,

только их закатали асфальтом давным-давно.

Новизна побеждает прошлое малой кровью –

не успеешь чихнуть, а друзья желают здоровья

через глаз ноутбука – циклопье моё окно.

Как писал пророк – суета и томленье духа.

Возвращаешься к ночи домой, в голове – разруха,

глухоманная водка зажата в потной руке,

огоньки светлячков потухли, взошли химеры.

Если что и осталось о т т у д а – лишь капля веры

да разгул кириллицы в ветхом черновике.

* * *

окна мои перекрыты железной решёткой

прежний хозяин боялся воров не иначе

я как орёл молодой то текилой то водкой

греюсь в темнице сырой где живу и батрачу

трачу свободное время на странное хобби

складывать в столбик слова безо всякого проку

лишь для того чтобы падкой до ласки зазнобе

было желанней со мной предаваться пороку

preliminaires amoureux благозвучные рифмы

дождь или снег за постылой решёткой неважно

я продаю по завышенным втрое тарифам

несколько строк ради ночи безумной и бражной

то ли тюрьма то ли ад если что и осталось

светлого в полуподвале почти что землянке

это доверчивых губ неизбывная алость

и прикипание к душеспасительной пьянке

окна мои перекрыты железной решёткой

господи замысел твой как всегда гениален

уединение с водкой пером и красоткой

станет магнитом для библиотечных читален

бродит снаружи по диким краям заграницы

чудище обло озорно черно стоголово

но от него защищает меня с озорницей

оберег мой вдохновенное русское слово

* * *

Амарсане Улзытуеву

Приблудный ветерок прилёг у костерка.

За краешек луны цепляются века,

на степь роняя зёрна позолоты.

Чтобы уснуть, овца считает пастухов,

как зомби, выходящих из-под лопухов

и прыгающих в топкое болото.

Затем она играет в прятки с кабаргой,

спускается к Джиде, идёт в улус Боргой,

заходит в хлев к знакомому барану...

Конечно, не красотка – мымра, но с лица

не воду пить, и с другом счастлива овца.

Бурятия, не сыпь мне соль на рану!

Создатель нажимает нежно на рычаг,

и солнце освещает пухлый солончак,

долину и отару на пригорке.

Вальяжные, плывут над степью облака

в далёкие края, где водка не крепка,

где Забайкалье прячется в подкорке.

* * *

Редкая мысль долетит до середины строчки

после рутинных галер от шести до шести.

Бахус посудой звенит, забвение прочит –

знает про птицу в небе и хвост в горсти.

Свалишься во хмелю в прокрустово ложе

совести и улетишь далеко-далеко,

туда, где ни птиц, ни галер, где ничто не гложет,

где снайпер стреляет, а пули летят в молоко.

Танат стучится в двери, бесцеремонно будит.

Внутренний голос пытается что-то сказать,

но не понять ни слова. Входят какие-то люди –

не разглядеть сквозь слипшиеся глаза.

Остро всей кожей почувствовав жгучее тело

жены, повернёшься к теплу, воспрянешь на миг,

по-звериному вспыхнешь, и всё – жизнь пролетела,

осталась лишь ночь, переходящая в мунковский крик.

* * *

Я ушёл через степь от Великой Китайской стены,

обескровленный стычками гунн двадцать первого века.

Что мне римское право и мудрость какого-то грека?

Умереть, как Аттила, в объятиях юной жены –

вот и всё, что осталось, но утро скребётся в окно.

Надо жить, не тужить, не ругаться в компаниях сдуру,

европейскими тряпками кутать степную натуру,

понимая при этом прекрасно, что мне не дано

сбросить с кожи прилипший навечно загар степняка –

проще чёрту продать за бесценок и душу, и кожу,

чертыхаться, целуя при встрече холёную рожу,

и всю жизнь вспоминать, как над степью плывут облака.