А снаружи меня
а снаружи меня метель замела все подходы в дом
днём зевая уходит в тень ночью снова приходит сном
учит гаммы долбит бит тащит в мысли металлолом
хлам и в браузер площадей добавляет problem cоm
только дом не её мой
мне не страшен сирен вой
добавляю в строку рой
выпускаю пчелу пой
выбегаю на луг в степь
про себя напишу рэп
мне бы солнца воды мне б
сарафана цветной креп
и снаружи меня метель – льдистый остов сухих вьюг
ты однажды мне был тем, кем не станешь уже вдруг.
Василёк
С эстонцами жить можно,
они работящие.
Вот у вас настоящее солнце, а у них
не настоящее –
редко выходящее и мало греющее,
и ласточки на бреющем
чирикают о чём-то своём, хлопочут –
тоже тепла хотят, солнышка
чуть-чуть.
Палку в каменистую землю воткнёшь –
не растёт,
дождь, град её сечёт,
муравей бежит и грызёт, червь
сочную мякоть ствола точит,
парша съедает –
трудная доля на плечи эстонцев выпадает.
Грызуны плодятся – падаль по земле бежит,
серые, юркие то здесь, то там, а то и тут –
зубы острые, лапки цепкие, глазки
вооострые,
их утопишь, а они спасут-
ся на острове
Саарема или Айгвиду,
или том,
который ты имеешь ввиду.
А эстонцы песни поют,
хороводы водят,
как раз тогда и там, где солнце заходит.
Подумает эстонец немного, наехав на камень,
и скажет:
– Василёк, словно небо, хорош.
Да и Бог со всеми ними и нами.
Всё суета
Всё суета сует – бежим, несёмся
сначала взять, потом отдать долги.
Над постоянным временно смеёмся.
Годами некогда взглянуть на солнце,
а всё туда же, где не то что зги,
лица не увидать в толпе прохожих,
несущихся тебе наперерез.
А день грядущий ёмкость только множит
в количестве присутствующих ложек
и молча ест.
Так хочется уютного покоя.
Мир без войны – отечество без бед.
Другая жизнь в изгнании на кой им,
там пригодился каждый, где раскроен
и где ветла заплачет снова, где
лучится тень и воздух томно мятен,
на форточке зевает белый кот,
асфальта перламутровая мякоть
сползает на обочину под мятлик –
ершистый и зелёный круглый год.
Вчерашний вечер
Вчерашний вечер по щеке дождём вчерашним,
быть может, щепкой по реке, быть может – башней,
с которой видно далеко, с которой прыгнешь
и полетишь легко, легко,
и спину выгнешь.
Быть может всё и всё прошло, быть может – будет,
а может, семя проросло по кромке будней,
росток дотянет небосвод до самой башни,
под кроной дерева того
ты руку дашь мне.
Джо кон да
В её коробочках – конфеты,
в конвертах – сборы конфетти,
на видном месте томик Фета
имеет вес среди картин –
холсты и масло, только масло
не выгорает – на века
хранить мгновение согласно
и вес иметь столетье как
дожди сменяют время года
и прочь бегут за мартом март,
пока своё берёт природа,
читая коды перфокарт.
Момент кручения
Ноль ноль часов,
ноль ноль минут,
а мы с тобой ещё не встретились,
ещё не разорвали пут
и в «Англетере» не отметились,
и в википедии пока
нас не внесли,
поскольку живы мы,
мы служим музе и уже
мы ей служивые,
исписанный тетрадный лист
сейчас не знает антологии
и послужной наш список чист,
и девственен по
аналогии.
Непруха
И что не загадай – выходит патока.
Вот так бы и спала, вот так бы плакала
царевной Несмеяной на горошине
о том, что не сберечь горошин крошево,
о том, что принцев нет давным-давнёшенько
и лошади в глазах одни – Хаврошечки,
подковы в косяках – вставными кольцами,
соседи по фамилии Усольцевы.
Последыш
...по лавкам две девчонки,
за углом надтреснутые ходики,
за печкою, иконы, сберегающие дом,
в свечном углу с лампадой ночи пестуют.
А из окон околица пуста,
но кочерга поленья в печке вьюшкает –
хранит огонь, как принятое встарь.
На окнах – вата с битыми игрушками.
Как входишь, надо голову пригнуть,
иначе не войти, спины не выпрямить.
Подкова в косяке – о счастье суть,
пока не закричит былое выпью, и
покуда не войдёт коловорот
в запястья по причинам беззакония,
и ноги к алтарю не прикуёт
Гражданская война, 2-я конная.
Мороз крепчал, узоры гоношил,
на стёклах выводя по льду излучины.
В двенадцать ночи воды отошли
зачатого на день cорокомученых.
Позвали повитуху поутру,
когда по схваткам время поубавилось,
а у неё «за сутки третий в круг,
и хлопцы все…
И к дойке бы управиться…»
Деревня просыпалась в белизне,
стараясь не забыть в прошедшем сны,
когда по примороженной стерне
и вниз по косогору вестью:
– Сы-ы-ы-ын!
Спустился новый век под Новый год,
«который, может стать, и не пройдёт».
А снились: тёплый хлеб, трава и сныть.
Два с половиной года до Войны.
Почему и опять
Почему и опять...
Ты меня не люби,
ты и слова такого не знаешь.
Я сама всё могу.
Перелётной не стать –
перелётные стаей летают.
Солнце днём нагревает прибрежный песок,
а под утро его расшвыряет…
Блудный ветер в лицо – указатель разлук
в день, когда ты разлуку сверяешь.
Ветра солнечный бес,
что не знает часов,
в миллиграммах отмеряет счастье.
Мы останки из врозь разошедшихся снов,
мы осколки – от целого части.
Мы одной сигареты упавшая пыль,
мы кометы, сгоревшие в небе,
запах хлеба – один, и испарина слов
в том романе, которого не было.
Я уйду в никуда – в предрассветный туман,
стану дымкой в ночи на мгновение,
и ноябрь загрызёт паутинку во мне,
и прибавит морщин светотенью.
Продольные
на Первой, где встречаются начала
и вёсны начинаются вчера,
где сойка ранним утром прозвучала
и хороши с Россини вечера,
где мне знаком не камень, так шпалера,
увившая штакетник под окном,
плывут баржи по Волге, как галеры,
и Павлов дом.
Второй – немного меньшей из продольных,
готовой пальму первенств отрицать,
достались: степь – бескрайнее раздолье
под ковылей расхристанную стать,
к аэропорту ближняя дорога,
моя, как праздник, первая любовь,
четырёхлистник отчего порога,
чужая боль.
Мамаева гора соединяет
и Первую равняет со Второй,
цветы акаций и сирень роняя
на майские, скорбя с Курган-горой.
...они собою повторяют реку –
изгибы и течений берега.
От потоплений держит человека
меня оберегающая гать.
Сами
Город ночью горит –
вечен.
Блики кинет в стекло
вечер.
Так же ждёт у окна
встречу,
в шаль укутывая
плечи
та, что помнит и ждёт,
верит –
ты придёшь, отворив
двери.
Будет неба глоток
в доме
и всего будет ей,
кроме…
Только годы летят –
камни,
воздух раной от них
рваной.
Только птицы поют
снами
про несбывшееся
с нами.
Со мною созвучны
Со мною созвучны мгновения
твоей не разбившейся памяти –
летящие стихотворения
по глади в глазах твоих – заводях, –
хранимые серые омуты
в обложке ресниц неба синего,
и мне суждено так же помнить их,
по прихоти-привязи сильного.
Со мною созвучны сомнения
твоей не родившейся смелости.
Как тени ушедшего племени,
достигшего плазменной зрелости –
они обрели уходящее
за гранями света скользящего,
за гранью у Мира Творящего
меня и тебя настоящего.
Фигурки
И кони всё бегут, и избы всё горят.
Коней на воле, с белых яблонь дым,
дома окрест и облака линялые –
один конец запутанный другим –
дороги крест, на образок меняла я –
церковную икону, под оклад
которой четвертной мой дед засовывал, –
делила внешний мир на рай и ад,
и на полёты в небо невесомое –
до школы и обратно – снова в сны,
в сарайчик между свежими опилками,
наструганными дедом до весны
хранить ранеты сочными посылками.
А в кинозале – неба непокой
и люди, где-то там, за киноплёнками,
иные в жизни с жизнью не такой,
в которой мы с подружками-девчонками.
И что даёт для жизни сопромат,
зазубренные кубы с биссектрисами?
Нам так хотелось звёзды доставать,
хотелось быть великими актрисами...
Поспеют яблоки под благовест –
щекасто нарумяненные, манкие.
Завязанные книги крест-на-крест
на антресоли встанут рядом с банками.
Хвостом помашет поезду вокзал.
Общага, чай, вареники с черешнею,
ты... Многое сказал. Что не сказал –
в записке на клеёнчатой столешнице.
Хрусталь с фарфором в стенку встанут,
в ряд –
фигурка бело-розовой танцовщицы.
– Видать, не сахар, – люди говорят,
характеры сличая с безотцовщиной.
Икона мне заступницей была,
потупит взгляд – и воланды расступятся.
Вот кони...
Как закусят удила,
несут по гравию в дорог распутицу
в тот кинозал – индийское кино,
где день и ночь под выхлопными газами
базар-вокзал в ошмётках стульев – дно,
линяет жизнь посудой одноразовой.
Царицынское
Мой город встал вдоль дельты на мели.
Окошки с медно-рыжими глазами
кадилами коптят под образами
поместных колоколен, спален ли…
Он каждой ночью снова пуст и сер,
и суетится пылью городской,
морщинами дорог – он в доску свой,
бордюрами асфальта только сед.
Для матушки реки – родной сосед.
Не потерял желание творить:
не упускает вязь, сюжет и нить.
И мне с его лица воды не пить…
Так и не пью, и зубы чищу в душе
во всю широкую хмельную душу,
и чтоб оскал отцов не посрамить.
Чёрно-белыми фотографии
Чёрно-белыми фотографии
в плоской рамочке на стене
помнят прошлое где-то вне
заполнений былого графами,
от большой и до самой крохотной
по альбомам летят, пыля,
отдают негасимой копотью
невостребованной меня.