Анастасия
Кокоева

Ах, Алиса…

Ах, Алиса, как бы нам встретиться,

Как поболтать обо всём...

Максим Леонидов. Алиса

В Закулисье она меняет слова на прочерк.

Угловатый почерк спрямляет стрелой пунктира.

И сама же её начёркала, между прочим,

Между прочих и равных голову очертила

Пентаграммой, в которой: Стол. Табурет. Бутылка.

Только знаешь, сколько ни пей, туда не вернуться –

В это старое платье лихих чаепитий с блюдца,

Потому что уже вросла в потолок затылком,

Потому что увидела дыры в сырых обоях,

Тараканов, и плесень, и в десять соскобов краску,

Там, за зеркалом, где всегда ночевала сказка

И цветкам-ноготкам маникюр выделывал Кролик.

А теперь не плачь. Ты сама себя обгоняла

И колени сбила об угольный фотогравий

Угловатых кукол и лиц в кружевной оправе –

До седьмого календула смазывать будет мало.

Потому что все розы – жёлтые, как ни крась их,

И разыгран последний козырь на бранном поле.

А свои пирожки отдала бы кому-то, что ли,

Есть же в мире ещё хоть с какой-то надеждой сказки?

И давай, выходи, не зря в квадратные корни –

Научись вязать и черкать в нотном альбоме,

Ведь кому-то опять неймётся побыть в твоём доме,

Сумасшедшем доме твоём, огорчично-тронном.

Багира

Подойдёт, о щёку потрётся плюшевым носом,

в чёрной шерсти утопит голос твой, плач и эхо.

У Багиры пушистый хвост и глаза кокосовые,

словно две половинки расколотого ореха.

Ей не нужно сидеть на диете с травой и брокколи,

в сердце дыры латать и разломы лечить обойные,

от Багиры не ждут ежемесячного оброка,

чтобы в джунглях солнце светило бесперебойно.

У Багиры на ушке шрамик – но это мелочи,

потому что давно забыты бои подъездные,

в шалаше спокойно, прочны травяные стеночки,

и для игр, и для сна давно местечко объезжено.

Ты по джунглям протягивать тропы и биться учишься,

говорить – даже с жёлтыми псами и бандерлогами,

а потом возвращаться – рычать или выть по случаю,

и железные зубы сбрасывать на пороге.

И под взглядом кошачьим стягивать кожу улицы,

и менять на домашний чужой агрессивный запах,

чтоб законам леса не скалиться и не хмуриться,

а клубочком свернуться в могучих и мягких лапах.

«Наши джунгли – одни на двоих, лягушонок-Маугли,

хватит слёзы лить – здесь дождей хватает тропических.

Мы с тобою вдоволь под солнцем уже наплакались,

отогрейся теперь над Красным цветком магическим.

Посмотри, вот мой хвост, нет его ни прочней, ни жилистей,

продолженье моё, позвоночник второй безрёберный,

хочешь – будет твоей опорой, покуда вырастишь

новый стержень внутри бесшёрстной своей утробы.

Мы с тобой – не одной, быть может, кошачьей крови,

но – важнее – одной воды, одного огня.

Мы с тобою – одной на двоих разделённой кровли.

Ты и я».

Волки

Она не расскажет тебе ни о чём, Охотник.

Тем более – правду. Тем более, что в архивах

уже показаний пылится томов с десяток,

и все, как один, говорят о крутой расправе

над пойманным Волком, которым детей пугают

и нынче ещё в этих сёлах, чтоб крепче спали:

не с краю кровати, а глубже, как подобает,

чтоб кушали кашу и слушались лучше старших.

Кто знает, где правда? Кто будет сверять мотивы

прогулок по лесу с корзиной и прочей драмы,

кто воду мутить начнёт, если всё осело

на дно человеческих мыслей, сюжетов, сказок?

Как новый назначенный следователь в глубинку,

как сыщик, копаясь в архивах погасшей мысли –

а ну-ка, по свежим глазам набросай варианты,

есть сказки без срока давности и канонов.

Вот первый вариант, к примеру: опушка леса,

наивный ребёнок с корзинкой, скакалка, мячик –

прыг-скок по дорожке, и песенка наудачу

об Африке, о бегемотах, о хитрых лисах,

о всяком неведомом, – вдруг посреди тропинки:

«Ну здравствуй, мой Колобочек, какая встреча,

куда это мы торопимся так активно?

Какая прелестная девочка, просто пышка,

вот так бы и съел, ну чего ты как неродная».

Второй, современнее некуда, из вариантов,

по сути – одна бесконечная гиперссылка:

на велике катит, ну глянь ты – лисёнок лисёнком –

колечки в ушах и плеер с хитом «Альфавилля».

Свидание с Волком – лишь только предлог раскрыться,

лишь мантра телесная для постиженья дзена,

и нет ни тропинки, ни леса, ни пса Фенрира,

а только одна Пустота и даосский Чапаев.

И вот ещё, третий, почувствуй себя гурманом,

вгрызаясь в страницы потрёпанных томиков Гессе:

забрёл из степи в лихолесье, да там и остался,

в далёких краях не оставив ни милый домик,

ни прошлую жизнь, ни козлят семерых по лавкам.

«От мамы ушла и от папы? Вот это новость,

конечно, дитя, от меня уйдёшь и подавно,

я сам проворачивал, помнится, этот фокус

не раз и не два, разбросав себя по дорогам.

Повоем на эту луну, посмеёмся вместе,

ты тоже, Гермина, способна ножом под сердце,

когда-нибудь после, в фигурках с другим раскладом,

а твой пирожок не буду: мучное – вредно».

А что там в реальности, ты никому не скажешь,

наивная девочка древних людских преданий:

к чему тебе лишние обыски и вопросы,

к чему подозрения всякие и облавы,

ведь ты – лишь случайная жертва, живой свидетель,

ведь ты – лишь ребёнок, невинный в своём упорстве

добраться до бабушки, пусть и с пустой корзиной,

скормив пирожки по дороге всем встречным монстрам.

...у бабушки уши большие, клыки и когти,

у бабушки по сусекам найдёшь такого,

что лучше иному не лезть, что ни триллер, то Триер,

и новое тесто в кадушке уже подходит,

чтоб всем поперечным и встречным давать на откуп,

а Шарль – хоть писал, только главного и не понял,

что не было в доме чужих, ну ведь так, ей-богу.

Зачем тебе, внученька, эти большие зубы?

Зачем тебе, милая, нюх на чужих и хитрых?

Зачем пирожки в корзинке несёшь, и песни,

и ушки мохнатые прячешь под красной банданой? –

давай повтори, как учила тебя бабуля,

а ну как среди людей про себя забыла.

С волками жить – это выть по ночам, но вольно,

от жизни собачьей, дикой, больной, опасной,

она и не помнит, бывало ль наоборот...

Кричит так испуганно-искренне: «Волки, волки!»

за линию красных флажков пробирается в красном.

Они не узнают, кто-кто в Теремочке живёт.

Золушка

Золушка пьёт валерьянку, глядится в темень.

Дочери след за окном третий час потерян,

Бал во дворце – что журавлик в её руке.

Золушка крестится, тихо сверяет стрелки.

Чудо сказать: подошли, без одной примерки,

Даром что столько пылились на чердаке.

Золушка помнит свои без пяти двенадцать:

Лес, из которого страшно домой добраться,

Тыкву, и звон хрусталя, и курантов бой...

Там, во дворце, повторяется снова сказка,

Видится принцем тот, кто сейчас обласкан

Взглядом влюблённым и доброй своей судьбой.

Золушка молча смывает с лица морщины,

И под водой студёной спадает глина,

Вместо колдуньина – снова её лицо.

Посох старушечий спрятан в заросшей грядке,

Значит, её не раскроют и всё в порядке,

Узел с лохмотьями кроется под крыльцом.

Крёстная, крест твой – служить для неё примером,

Только по сказке ты – мачеха и мегера,

Сказке, что сочинила она сама:

Падчерицей считаться в родимом доме,

И ни во что не верить, фантазий кроме, –

Видно, расти так проще иным из нас.

После поймёт. И клюку откопает в поле,

Сверит хрусталь фамильный на антресоли,

Лет через двадцать примерит другую роль.

Ну а пока – сладковатый от капель запах,

Полночь крадётся к финалу на мягких лапах.

И без пяти. И без трёх. Без минуты. Ноль.

Лаэртида

Если выпало в Империи родиться, лучше – жить…

Иосиф Бродский. Письма римскому другу (Из Марциала)

Одиссей вернулся с войны, моложав и свеж,

На броне последнего из скакунов Эллады.

Он сидит на скамье, один, не смежая вежд,

Сторожит мгновения ночи, курящей ладан.

Пенелопа вздыхает молча: подрал бы чёрт

Этот твой троянский синдром и былые песни…

Но года идут, в океане вода течёт,

Лишь на острове штиль и ряска болот Летейских.

Он узнал: Итака – тюрьма, тишина – итог.

Ни друзей, ни подвигов. В море зевает Сцилла.

Расшатался дом – не починит его никто,

И скрипят половицы – в них снова что-то подгнило.

И жена, заскучавшая, (кто б её осудил?)

Не сносившая в браке ни башмаков, ни платьев,

То кручинится оком, то смеётся другим,

Принимая любовь сорока запоздалых братьев.

На причале рыбачки с песней ждут женихов,

Одноглазый старик погоняет овечье стадо…

Здесь всё просто и тихо, продуманно и легко,

И уже ничего от жизни желать не надо.

Перемена мест не поможет, мирный герой,

Как бы ветер твоим парусам ни скручивал руки.

Ты бываешь на солнце – слишком часто порой,

И заботливо гонят с воздуха слуги-слухи.

Каплей уксуса кровь створожена в молоко,

Ведь имеющий уши – сказано – да ослепнет.

Под шуршанье крыс в полуночной пустыне слов

Не разжечь живую искру в остывшем пепле.

И о чём, сын Лаэрта, ты мог бы им сочинить?

Здесь бы самое время вдариться в мемуары,

Но от разума к сердцу уже оборвалась нить:

Распускай многостопный труд под напев кифары.

Ты уснёшь и увидишь сказки о небылом,

Есть ведь многое в свете такого, что только снится.

Что-то можно вспомнить, только забывшись сном,

Береги же, странник, тайну своей темницы.

Одержимый своей фантазией старый шут!

В голове – легенды, нимфы, пучины ужас…

Но скорлупки замка от этих снов не спасут,

И иного смысла эти кошмары глубже.

Он смертельно устал ворочаться в кандалах,

Лучше мёрзнуть на пьедестале, чем эти цепи…

Из постели гонит, как из могилы, страх,

Лишь пелёнки савана сердце глухое скрепят.

Не от желчи плохо – полынью горчит вино,

И жемчужиной муть всплывает со дна бокала.

Может, лучше вправду – уши залить беленой

И скосить себя во цвету – в цветах карнавала?

Но в очах души не завесить уже зеркал –

Здесь руины того, за что так боролся с детства:

Королева-мать, бубенцы в верхах колпака,

И богатый названьем клочок чужого наследства.

Жить грозой иль вовсе не жить? Марциал, ты прав:

Станет истинно мудр только тот, кто взаправду пожил.

И, певец зари, не дождавшийся до утра,

Он отчалит от тверди и ветру натянет вожжи.

Снова в парусе норд-норд-вест, под рукой – штурвал,

Значит – сеять в чужих полях пуд ненужной соли.

Что не спето – оставил. Последнее – отписал.

Честь имею, братья! И снова имею волю.

Росчерк места и личности, выше – слова, слова…

Верьте слову! Выводит грифель, клинком отточен:

«Королева, прощай! Помяните, коль дорог вам.

Эльсинор, Итака». Подпись – Никто. Многоточье.

Мякиш

...благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал:

приимите, ядите: сие есть Тело Моё.

Евангелие от Матфея, 26:26

В окна бессонницей – летний жар, ночи июльской манна.

С кухни твоей – на ладони парк в тихой муке туманной.

Лакмусом светятся фонари, песенный льётся голос...

Мягко столешницу оботри.

Сыпь, что перемололось.

Зайки, и волки, и прочий люд – как муравьи в пустыне.

Чем они грезят? О чём поют песни свои простые?

Там, на земле, где никто не прав, чем утолишь печали?

Сказок и слов посильней добавь.

Слово – оно в начале.

Сонными кажутся свысока их дискотек конвульсии.

Градус снижаешь до сорока мерных ударов пульса.

Проще бы, кажется, совпадать с этой стихией бешеной,

Бросить бы всё, да рвануть туда…

Ты не бросай. Вымешивай.

Впрочем, рванёшь вот. Хлебнёшь сполна нынешнего и присного,

Истины уличной и вина вовсе без всякой истины,

После – похмельная вместо снов встретишь победу Пиррову...

Не отрекайся закона слов.

Не отвлекайся. Лепи его.

Кесарю – богово, пусть влачит, Богу – свободу вымереть.

Что на Голгофу свою тащить, каждый по силе выберет.

Что укрепляет себе Сизиф, чем в него бросит улица...

Мирной улыбкой душа сквозит.

В печь переставь – и умница.

...так замечтаться легко: весной, окна разветрив дальние,

Выпустишь выросший мякиш свой за горизонт окраинный:

Ты доберись уж до них до всех, стёжкой своей, пожалуйста.

Скажешь кому-то: скребла сусек

Целую жизнь, пожалуй что,

С полок снимая за слоем слой, дно выметая короба,

Духом святым насыщая свой, мыслям его покорная.

Яко рождался не во плоти, тело словами теплилось,

Спичка под кожу – прививка ти,

Чтобы нутро не теслилось.

На перекрестье дорог шальных, витязем на распятии,

Им прочитаешь Матфеев стих: хлебы ядите, братие.

Ты долговечней меня в веках, мякиш в платочке ситцевом.

И, между прочих её отыскав, вложится ровно твоя строка

Новой – в уста – лисице.

Принцесса страны Nintendo

Ну что, принцесса страны Nintendo,

Пришёл твой принц, победил дракона?

На сердце девичье выиграл тендер,

Точней – местечко поближе к трону?

Прошёл по трупам врагов и монстров,

По трубам, лязгающим зубами,

От черепахи оставил остов,

Разбил башкой неприступный камень?

Скажи, он стал большим человеком?

Хоть ненадолго, с приставкой «Супер-»?

Допрыгивал много ли раз до вехи

И сколько раз, промахнувшись, умер?

Водопроводчик, обычный с виду,

Король и рыцарь грибного леса,

(И то неплохо, ведь, – без обиды –

На этом ты тоже росла, принцесса...)

Он головой добывает деньги –

Из стен вышибает, снося преграды,

Монеты и славу, еду и рейтинг

И свой восьмибитный мотив баллады…

Он вряд ли сможет убить дракона –

Он верит каждому слову, слышишь?

А ты всегда «в другом замке тронном»:

Напалмом дракон твой и врёт, и дышит.

Всё так, принцесса страны приставок,

Ты с детства играешь легко и жёстко –

Он ходит по уровням жизней-ставок,

Ты держишь вросший в ладони джойстик.

Ты всё ещё веришь, – конечно, скрытно –

Во все финалы счастливых сказок...

Поставь на паузу этот праздник.

Как жизнь? Не слишком ли многобитно?

Принцесса, вы оба с ним – одиночки,

С одним на обоих двухмерным раем.

Он снова срывается. Финиш. Точка.

GAME OVER. Теперь на двоих сыграем?

Русалочка

И пока она не коснётся ногами дна, 

Под лопатками не почувствует вязкость ила, 

Ты бессилен её на поверхность реки поднять, 

Умоляя, теряя голос, срывая жилы. 

И пока над ней не сомкнутся пучины вод, 

И последний глоток из лёгких не выбьет гуща, 

Ей тебя не услышать – беззвучен подводный свод – 

Не понять, отчего ты тянешь её на сушу. 

Говорила – мы знаем лишь то, кто мы в мире есть, 

Кем способны оборотиться – нам ведать рано... 

Пела песни о жизни морской, о стране чудес, 

Где развеются скорби и все затянутся раны. 

Говорила – ходить по земле с каждым днём больней, 

Над обрывом букеты безумные собирала, –

Я сменяю свой голос на яркий хвост в чешуе, 

Вы за место под солнцем свой голос давно отдали. 

Вот озёрная лилия, коже твоей под стать, 

Вот фиалки и рута – вослед твоим скорбным мыслям, 

И каким из венков мне постель твою украшать, 

И к какому сонму, о радость, тебя причислить? 

Может, все твои сказки в горячке – совсем не бред, 

Не попытка в омуте спрятаться от пожара, 

Может, правда судьба твоя – нимфой озёр и рек

Обратиться, без воздуха вырастив рыбьи жабры? 

Для неё нет сейчас страшнее и злей врага, 

Чем надёжные руки, хранящие от трясины, 

Но узнать, кто из вас безумен, нельзя никак, 

До последней волны, что убьёт или даст ей силы. 

Так Орфей обернулся и всё потерял тотчас, 

Так сирены морские с собой моряков тащили, 

Стоит только поверить, прислушаться, дать ей шанс – 

И тебе самому не выбраться из пучины. 

Отпускаю. Обоим не выиграть нам дуэль. 

Если выживешь и победишь в безнадёжной битве, 

Помяни меня, нимфа, подводная Ариэль, 

В незатейливых песнях своих и морских молитвах.

Субретка

У главных героев вечно страданья, драмы,

Простуженный ветер, скалы, полынь и слёзы,

Пол-ампулы с ядом, под окнами чёрные розы

И в акте последнем финал, что трагичный самый.

У милых субреток, конечно же, всё иначе:

Задорнее ноты, мягче тона пастели,

На грядках морковь и в пивнушке полпинты эля,

И в целом они едва ль отчего-то плачут.

У них-то и времени нет на это сценарно –

В господском доме с рассвета опять скандал:

Графине виконт Пьерри, говорят, писал,

А граф от кого-то случайно о том узнал,

И граф рассердился, и сцена была кошмарна.

Он сам, конечно, тоже не ангел, но

Свою баронессу Агнию скрыл получше.

И слёзы графиня напрасно ночами глушит,

От нервной горячки всё злей становясь и суше –

Измены супруга не вынести всё равно.

Осталось болеть, кляня седой небосвод,

И вместо свиданья опасного за калиткой

Служанку к любимому выслать с заветным свитком,

И только вздохнуть, как просто она живёт…

И только вздохнуть, отправляясь с письмом в дорогу…

С утра поругалась с Пьером, ушибла ногу,

И всё из-за этой рыжей дурнушки Агнесс!

Повыдергать эти б космы, ведь ей-же богу...

А, впрочем – и чёрт с ней, видали таких принцесс.

Вот Пьеру – тому б влепить, но только сначала –

Коровник, прачки, записка виконту Ж***,

На кухне мелькнуть, прибрать парадную залу,

Потом накрахмалить платья к ночному балу,

А после ещё ответ передать госпоже.

Ведь там у неё такие грохочут грозы,

Такое сплетенье интриг и несчастной любви,

Какого не сыщешь в скучной житейской прозе,

Хоть тысячу жизней на этой земле живи!

...ты прав, мой Пьер, мы всегда в тени, и доныне

Всё крутим героям земную сюжетную ось...

Но знаешь, когда их драма в кулисы схлынет,

Смолчим, отчего я больше не героиня,

Мне это когда-то тоже непросто далось.

* * *

Наташе Масленниковой

Ты не справляйся о ней, не надо, просто смотри, распахнув глаза…

Девочка со стеклянным взглядом входит в подвальный зал.

Люди – живые марионетки, пальцы в золе, в голосах – экстаз.

Девочка в душную входит клетку – омуты вместо глаз.

Тихо, но твёрдо, привычным слогом – только бы голос не задрожал –

девочка вторит: себе ли, Богу? – как пробиралась дорогой скал,

долго, в снегу, растопив метели жаром надежды и рук теплом.

Девочка скажет всё, как хотели, только бы вспомнили о былом.

Искоса видятся чернокрылые, грают на старый, привычный лад,

каждый пришёл услыхать про быль её, каждый забыл, что и сам крылат, –

всяко в трактире за старой пристанью проще наслушаться небылиц!

Девочка прячет себя за мыслями, лишь бы не видеть их пьяных лиц,

клювов, когтей и, давно опавших, перьев под стульями и корон...

Кто из них, прежних, узнал бы ставшую странницей вечной среди ворон?

Кто б из них, пущенных на заклание странной судьбе в городах стальных,

имя прокаркал, как заклинание, чтобы растаяли души их,

в вечной зиме, на задворках сказочных, там, где погибли и смех, и страх?

Девочка с каждой стеклянной фразою плачет, и тают льдинки в глазах.

Словно на стёклах узором вязевым розы цветут, позабыв январь,

словно от слов её, верно сказанных, из-под коросты растёт трава,

почки на угольных ветках – туже, что-то живое течёт в крови...

Только не спрашивай, просто слушай, просто под чёрным крылом лови

тысячу лет позабытый импульс, боль, оживляющую зимой…

Девочка взгляд, словно вызов, выбросит, девочка с болью шепнёт «Не мой!»:

сотни трактиров прошла с пропойцами не за тобой, уж прости – за ним…

Мир тебе, маленькая разбойница, с верным оленем в снегах твоим!

Долго ль ещё, до какого вечера в диких дорогах, сквозь град и дождь,

будешь воронам шептать доверчиво, Кая покуда меж них найдёшь –

меж обращённых Царицей Вьюжною в чёрных, себя позабывших птиц…

Словом едва обратила дюжину, только затерян твой брат – твой принц.

Так и идёт пилигримом северным, сотни чужих оживив историй,

в людях, как в чуде, надежду черпая, веря – снега обратятся морем, –

белой тропой и дорогой чёрною, сказкой забытой о милосердии.

Стужу за ней выкликают вороны, имя своей повторяя Герды.