* * *
Когда призывно зажужжит над ухом
сумевшая включить автопилот
дворовая оттаявшая муха
и, так похожий на неё урод –
прожженный байкер – устремится в лето,
рванусь вперёд на счёт: один, два, три! –
как будто бы движок добра и света
завёлся снова у меня внутри.
* * *
Откроешь ставни. Деревянный дом,
забытой летней радостью пропахший,
донёс её до нас с большим трудом,
всю зиму вспоминая зной вчерашний.
Ах, как он ждал, тепло внутри храня,
от колких звёзд прикрытый снежным пухом!
Вмерзая в темноту, он ждал меня
в начале января, собравшись с духом.
Забилась в щели мёртвой стужи жуть.
Поспешно печь затопишь. Только плохо
горят дрова сырые. Не вздохнуть:
смешались горечь дыма и упрёка.
* * *
Сегодня небо с той голубизной
проточной, упоительной, сквозной,
подобна ей у стюардессы блузка.
Фантазии блистательный полёт
воздушную среду воссоздаёт.
На высоте – восторга перегрузка.
Откуда этот сладкий баритон?
Как будто шмель, нет – юный Фаэтон
гудит, шалея, опьянев от власти.
Гул самолёта … Что-то в этом есть
от сновидений – призрачная смесь
всех устремлений, дальний отзвук счастья.
Вдыхаем пустоту, прикрыв глаза.
За самолётом тает полоса –
проведена огромным стеклорезом.
Две половины истины простой,
как жизнь и смерть. Есть выход запасной
и парашют, раскрывшийся над бездной.
* * *
В пышущем жаром июле, когда,
как из открытой огромной духовки,
воздух горячий доносит сюда
дух свежей выпечки. Зная уловки,
в свете закатном у вечной реки –
алой, багряной, лиловой, небесной –
бабушки наши пекут пироги
из облаков, из воздушного теста.
Как ты любил в детстве сладкий пирог –
вкус подрумяненной корочки лета!
Ел, смаковал, но припомнить не мог,
где уже ранее пробовал это.
* * *
Вспомнишь о нелюбви
и в "Метрополь" зайдёшь.
Стол у окна и вид
на мостовую, дождь,
как на экран в кино.
Чувств черно-белый мир
серой встаёт стеной.
Зонтик открыв, кумир
в тёмной толпе мелькнёт –
в светлом блеснёт плаще.
Всмотришься: нет – не тот,
то есть не торт вообще.
Что же, себя утешь:
кофе, буше, эклер, –
всё закажи и съешь,
слезы глотая, крем.
Старого фильма ложь
сентиментальна, да?..
Сладко ли ты живёшь,
плохо сыграв тогда?
Лодочка
Легчайшая лодка ольхового листика,
то тая в лазури, то вновь вырастая,
в тебе воскрешая поэта и мистика,
плывёт по небесной реке, золотая.
Багряного, алого, огненно-жёлтого
хотелось давно! И вот нынче снаружи
всё то, о чём внутренний голос нашёптывал,
вокруг оглядевшись, ты вдруг обнаружил.
Берёза, осина теперь – откровение.
И слышится, как произносится снова
слетевшее будто в одно дуновение
с божественных уст позабытое слово.
Метель
Метёт, метёт… В конце концов
сугробы наводненья лучше.
Под снежной серебрясь пыльцой,
нахмурены седые тучи.
Ветхозаветный день дремучий,
как старца древнего лицо.
Когда свирепствует в трубе
ненастья бешеная лира,
взгляни в окно и о судьбе
задумайся своей и мира.
Не сотвори себе кумира,
не укради и не убей.
* * *
Вот облако похожее на голову – овал.
Привет ему, привет! Так принц любимый датский
верблюду, ласточке, киту воздушному кивал.
Идти, лететь бы, плыть, – куда-то устремляться,
но прежде разгрести внутри себя завал.
Уже теряют сладость заросли акаций,
в тень погружаясь, пахнет сном и засухой трава,
как будто лето пересказывают вкратце.
Уже и жизнь прошла. А я ищу... ищу слова
доходчивые, чтобы оправдаться.
У Троицкого собора
Голоданье солнечное в марте,
недосып и авитаминоз.
Ведь не робот, но на автомате
делаешь шаги, глядишь под нос.
Колким сквозняком обезображен,
выйдешь на Измайловский: в упор
на тебя наставлен пострадавший,
как бы испечённый вновь собор
Троицкий, замешенный на му̒ке
с детской сладкой верой пополам.
Пряничные звезды многорукий
Ангел пришпандорил к куполам.
Пальчики оближешь! Ну и что же...
Не для всяких эта благодать.
Как обидно, как печально, Боже,
атеистом век свой коротать!
Бусы
Шифоновая блузка, с вышивкой жилет,
воздушный шарфик, платье в ретро-стиле...
Хозяйки нет, а вещи позабыли
исчезнуть вместе с ней, оставив только след –
дрожащий столбик золотистой пыли.
Сервиз, ломберный столик заберёт родня.
Две кофты и костюм возьмут подруги.
До бус янтарных не доходят руки,
застыл в них жар и трепет про̒житого дня,
зной лета, сладость снов, узор разлуки.
Как будто связывает эти капли нить,
всех прежних связей оказавшись втайне
прочнее, ощутимее, реальней.
Чужую радость кто осмелится носить?
Ни в гости не надеть, ни на свиданье.
* * *
На шаткое крыльцо выходишь с кофейком.
Ворочается мысль, в мазуте ночи вязнет.
В округе ни души, но чувствуешь – тайком
орешник на тебя взирает с неприязнью.
И этот мрачный куст с проржавленной листвой,
из темноты восстав, из липких комьев грязи
осенних дней сырых в Господней мастерской,
он подлинней твоих печалей и боязни
исчезнуть навсегда, стать глиной и песком,
корнями в землю врос и крепок гибким телом.
Звезда ему мигнёт, а не тебе, с тоской
глядящему на ветвь, с которой облетела
последняя листва.
На фоне Колизея
Кто был фотограф? Чья идея?
Клиента здесь не упустили.
Старик на фоне Колизея
в льняном костюме цвета пыли,
с массивной тростью, в летней шляпе,
спиной прижавшийся к колонне,–
на трудном финишном этапе
руин, развалин всех синоним.
С судьбой, такой же драматичной,
в разрушенный когда-то город
вошёл, вписался органично.
Стал древний Рим ему опорой.
© Анастасия Скорикова, 2017-2019.
© 45-я параллель, 2019.