Анастасия
Скорикова

Бусы

Шифоновая блузка, с вышивкой жилет,

воздушный шарфик, платье в ретро-стиле...

Хозяйки нет, а вещи позабыли

исчезнуть вместе с ней, оставив только след –

дрожащий столбик золотистой пыли.

Сервиз, ломберный столик заберёт родня.

Две кофты и костюм возьмут подруги.

До бус янтарных не доходят руки,

застыл в них жар и трепет про̒житого дня,

зной лета, сладость снов, узор разлуки.

Как будто связывает эти капли нить,

всех прежних связей оказавшись втайне

прочнее, ощутимее, реальней.

Чужую радость кто осмелится носить?

Ни в гости не надеть, ни на свиданье.

* * *

В пышущем жаром июле, когда,

как из открытой огромной духовки,

воздух горячий доносит сюда

дух свежей выпечки. Зная уловки,

в свете закатном у вечной реки –

алой, багряной, лиловой, небесной –

бабушки наши пекут пироги

из облаков, из воздушного теста.

Как ты любил в детстве сладкий пирог –

вкус подрумяненной корочки лета!

Ел, смаковал, но припомнить не мог,

где уже ранее пробовал это.

* * *

Вот облако похожее на голову – овал.

Привет ему, привет! Так принц любимый датский

верблюду, ласточке, киту воздушному кивал.

Идти, лететь бы, плыть, – куда-то устремляться,

но прежде разгрести внутри себя завал.

Уже теряют сладость заросли акаций,

в тень погружаясь, пахнет сном и засухой трава,

как будто лето пересказывают вкратце.

Уже и жизнь прошла. А я ищу... ищу слова

доходчивые, чтобы оправдаться.

* * *

Вспомнишь о нелюбви

и в "Метрополь" зайдёшь.

Стол у окна и вид

на мостовую, дождь,

как на экран в кино.

Чувств черно-белый мир

серой встаёт стеной.

Зонтик открыв, кумир

в тёмной толпе мелькнёт –

в светлом блеснёт плаще.

Всмотришься: нет – не тот,

то есть не торт вообще.

Что же, себя утешь:

кофе, буше, эклер, –

всё закажи и съешь,

слезы глотая, крем.

Старого фильма ложь

сентиментальна, да?..

Сладко ли ты живёшь,

плохо сыграв тогда?

* * *

Когда призывно зажужжит над ухом

сумевшая включить автопилот

дворовая оттаявшая муха

и, так похожий на неё урод –

прожженный байкер – устремится в лето,

рванусь вперёд на счёт: один, два, три! –

как будто бы движок добра и света

завёлся снова у меня внутри.

Лодочка

Легчайшая лодка ольхового листика,

то тая в лазури, то вновь вырастая,

в тебе воскрешая поэта и мистика,

плывёт по небесной реке, золотая.

Багряного, алого, огненно-жёлтого

хотелось давно! И вот нынче снаружи

всё то, о чём внутренний голос нашёптывал,

вокруг оглядевшись, ты вдруг обнаружил.

Берёза, осина теперь – откровение.

И слышится, как произносится снова

слетевшее будто в одно дуновение

с божественных уст позабытое слово.

Метель

Метёт, метёт… В конце концов

сугробы наводненья лучше.

Под снежной серебрясь пыльцой,

нахмурены седые тучи.

Ветхозаветный день дремучий,

как старца древнего лицо.

Когда свирепствует в трубе

ненастья бешеная лира,

взгляни в окно и о судьбе

задумайся своей и мира.

Не сотвори себе кумира,

не укради и не убей.

На фоне Колизея

Кто был фотограф? Чья идея?

Клиента здесь не упустили.

Старик на фоне Колизея

в льняном костюме цвета пыли,

с массивной тростью, в летней шляпе,

спиной прижавшийся к колонне, –

на трудном финишном этапе

руин, развалин всех синоним.

С судьбой, такой же драматичной,

в разрушенный когда-то город

вошёл, вписался органично.

Стал древний Рим ему опорой.

* * *

На шаткое крыльцо выходишь с кофейком.

Ворочается мысль, в мазуте ночи вязнет.

В округе ни души, но чувствуешь – тайком

орешник на тебя взирает с неприязнью.

И этот мрачный куст с проржавленной листвой,

из темноты восстав, из липких комьев грязи

осенних дней сырых в Господней мастерской,

он подлинней твоих печалей и боязни

исчезнуть навсегда, стать глиной и песком,

корнями в землю врос и крепок гибким телом.

Звезда ему мигнёт, а не тебе, с тоской

глядящему на ветвь, с которой облетела

последняя листва.

* * *

Откроешь ставни. Деревянный дом,

забытой летней радостью пропахший,

донёс её до нас с большим трудом,

всю зиму вспоминая зной вчерашний.

Ах, как он ждал, тепло внутри храня,

от колких звёзд прикрытый снежным пухом!

Вмерзая в темноту, он ждал меня

в начале января, собравшись с духом.

Забилась в щели мёртвой стужи жуть.

Поспешно печь затопишь. Только плохо

горят дрова сырые. Не вздохнуть:

смешались горечь дыма и упрёка.

* * *

Сегодня небо с той голубизной

проточной, упоительной, сквозной,

подобна ей у стюардессы блузка.

Фантазии блистательный полёт

воздушную среду воссоздаёт.

На высоте – восторга перегрузка.

Откуда этот сладкий баритон?

Как будто шмель, нет – юный Фаэтон

гудит, шалея, опьянев от власти.

Гул самолёта … Что-то в этом есть

от сновидений – призрачная смесь

всех устремлений, дальний отзвук счастья.

Вдыхаем пустоту, прикрыв глаза.

За самолётом тает полоса –

проведена огромным стеклорезом.

Две половины истины простой,

как жизнь и смерть. Есть выход запасной

и парашют, раскрывшийся над бездной.

У Троицкого собора

Голоданье солнечное в марте,

недосып и авитаминоз.

Ведь не робот, но на автомате

делаешь шаги, глядишь под нос.

Колким сквозняком обезображен,

выйдешь на Измайловский: в упор

на тебя наставлен пострадавший,

как бы испечённый вновь собор

Троицкий, замешенный на му̒ке

с детской сладкой верой пополам.

Пряничные звезды многорукий

Ангел пришпандорил к куполам.

Пальчики оближешь! Ну и что же...

Не для всяких эта благодать.

Как обидно, как печально, Боже,

атеистом век свой коротать!