Андрей
Крюков

Amstel, Moevenpick Hotel

Ветер гонит по пляжу клочья туманов Моне,

Шелест волн опьяняет быстрее, чем шардонне,

И чем выше фонтан от затопленных мельниц на дне,

Тем протяжнее скрип у столетней причальной доски...

Гниль и соль в каждом вдохе слагаются в жгучий коктейль,

За спиной полреки затянул своей тенью отель,

Чайки с солнцем в зените, и время уселось на мель,

И, как стрелки часов, мы с тобой далеки и близки...

Велорикши от лодок спасаются через мост,

Там в каналах не сразу докажешь, что ты непрост,

Только в море никто не поспорит с симфонией звёзд...

Так в симфонию глаз твоих погружаюсь, веки прикрыв...

Пегий пёс равнодушно обнюхивает уголки,

Словно ищет твой запах, твой профиль, твои чулки,

Теплоход горизонт разрезает, размениваясь на гудки,

Чем грустнее прощанье, тем радостней встречный порыв...

Жёлтый поезд врывается сквозь правое окно,

Чтобы в левом, пылая, с размаху уйти на дно

Can I help you? – кричит проводник, разливая вино,

(Я, пожалуй, сойду) – You're so kind, but so fortunately no...

Starless and bible black

Яркий обман уходящего дня –

Солнце без промаха жалит в висок,

Мысль, как зрачок, иссушённый до дна,

Быстрой слезой ускользает в песок.

В ней отражаясь, нас сводят с ума

Небо без звёзд и библейская тьма.

Другу заклятому сердце открыв,

Выжмешь усмешку из каменных уст…

Мир пустоты открывает обрыв,

Миг соучастья не менее пуст.

В нём искажаясь, нас сводят с ума

Небо без звёзд и библейская тьма.

Утро без сна… Ослепительно чист

Белый оттенок у бледных огней,

Шлейф от кометы, как ртуть серебрист,

К западу рвутся макушки теней,

А на востоке вскипает сурьма…

В ней растворяются реки, дома,

Россыпи метеоритных камней,

Небо без звёзд и библейская тьма.

В краю суровых зим…

В краю суровых зим и звёздных бурь,

Где даже ветра вой очеловечен,

Сошлись две краски – охра и лазурь –

И весь тот край союзом их расцвечен.

О нём я не устану вспоминать

В тени палаццо, меж героев фьябы,

И в складках волн, когда торопят вспять

Теченье вод откормленные крабы.

Ты грустно смотришь со стены ларька,

Под солнцем чужеземным изнывая,

Когда-то так ворочалась река

Под ржавый звон последнего трамвая.

Любимая, расправь свои черты,

Слежавшиеся от прикосновений,

Пусть все увидят, как прекрасна ты

В одно из чистых утренних мгновений.

Тогда и я, быть может, блудный пёс,

Решу к вискам горячим прикоснуться,

И бросив всё, что некогда унёс,

В тот краткий миг на берег твой вернуться.

Весеннее

От тепла потекла ростепель

Ниагарой в зашоренный шлюз,

Кругорядью блажит повитель,

С лихоманкой замыслив союз.

Отрясая ошмётья и сплин,

Покидаю постылый диван,

Выхожу на крыльцо. Я один,

Никого, только сонный Иван

Колет лёд – старомодный чудак,

Сохранивший решпект до седин.

Засупонивать наглухо фрак

Нет теперь ни примет, ни причин.

Всё пленяет: открытость щеколд,

Незапятнанность спелых калош,

Щедрость солнца, чей лик, сребро-жёлт,

Расточает помпезную ложь.

Озираясь окрест и скользя,

Упираюсь коньками в сугроб,

Жмут подвязки, но верить нельзя

В постоянство судеб и хвороб.

И приветствуя гостью-весну,

Отступаю на пару шагов,

Проверяя клюкой крутизну

Прошлогодних следов и снегов.

Чу! тревожно, но радостно – ша!

Бант на шляпе горит, как медаль,

Восходя, пламенеет душа,

Оседая, клубится печаль.

Грусть и веселие

Веселие от грусти отличить

Порой легко: вот кто-то первый грубо

Примерится порок разоблачить

И вдруг зевнёт сквозь стиснутые зубы.

Нерв лицевой тотчас задев зевком,

Он судорогой сморщит вдохновенный

Рисунок губ и горестным кивком

Вернуть спохватится прищур надменный.

Но слабость проскользает мотыльком

В мучительной улыбке Квазимодо,

И те, кто не был раньше с ним знаком,

Решат исполнить роль громоотвода,

Чтоб разрядить условность тишины,

И громко засмеются. Сожаленья

В том смехе окружающим слышны,

Хоть сам пример достоин одобренья.

И как тут промолчать, когда альты

Щекочут слух почище циркулярки,

А там басов надрыв до хрипоты,

Рожок почтовый, смертный крик пулярки,

Вступает хор фальцетов. Каждый рад

Достигнуть в остинато совершенства,

Подняться длинной чередой преград

И взять барьер над пропастью блаженства.

Манерность жестов спишем на размах,

С которым маски воплощают роли:

Тут Пан в слезах и корчах, Телемах

И Олоферн с гримасой сладкой боли.

Там Себастьян, не знающий стыда,

Святая Анна с одичалым взором,

Варавва в ожидании суда,

В сединах, облюбованных позором.

А сам виновник торжества за связь

С грехом отмечен маской Попугая,

Что он и демонстрирует, давясь

И новые фонтаны извергая.

…У грусти ж очертания теплей,

Они не столь резки и безобразны.

Грусть украшает лики королей,

Их речи вески, позы куртуазны,

Особенно под вечер. Но и там

Не обошлось без нечисти: нагие,

В шерсти и мокрых листьях, по кустам,

Надсаживая животы тугие,

Буянят пересмешники. В конце

Их топчут кони грустного сатрапа,

И тонет хохот в камне и свинце,

Меж отголосков сумрачного храпа.

Два сонета

1.

Узнать тебя, и настоять на том,

Чтоб средостенье заполнялось словом…

На двух цепях, увенчано крестом,

Дотла испепелить меня готовым,

Как вор оно спешит, как дева ждёт,

На языке, как на волне, качаясь,

И будто ком невиданный растёт,

Сподволь моими соками питаясь.

А вырастет – взломает скорлупу

И оживит ковровым многоцветом 

Стеклянный рай, кофейную тропу

Всю в мелких лунках. Там, дождливым летом,

Прощаясь, расходились босиком,

Чтобы ещё раз встретиться тайком.

2.

Чтобы ещё раз встретиться тайком

И оттянуть бесславное паденье

(А мыслью прочь толкаем и влеком

Спасенью оказать сопротивленье).

Мечтатель, узник на миру, забудь

Про свой букварь, в нём нет и половины

Тех звуков, что вместить способна грудь,

Когда её восставшие глубины

Сжигает недосказанный финал:

Как в прорези цветка лесная цапля

Нашла пропавший перстень, как изгнал

Садовника милорд, как точит капля

Румяный плод, как жаждет мой фантом

Узнать тебя, и настоять на том…

Евангелие от Иосифа

В этом озере я перемещаюсь, словно светляк,

Глаз твоих не видя и подошв не касаясь,

Юркой цапле в воде не знакома пеньковая петля,

Мрак приветствуют Мёбиус, Ибис, Анубис и Морской Заяц.

Створки раковин режут надувшиеся от усталости икры,

Как круги, расплываются пожелтевшие записки и письма,

Материк возрождает джаз и Икарийские игры,

Устав одновременно от идеализма и атомизма...

Спят матросы на вантах в местечке Колумбус, Огайо,

Не замечая земель, неведомых и прекрасных,

Видно всему виною кАтарсис и моногамия,

Ловкие увёртки жестов и слов нерастраченно-страстных...

В костюме Тартальи, страдающего гемофилией,

В рамке сводчатых окон кельи смотрителя узкоколейки,

Исследую возраст корабельных сосен и тайваньских лилий

Под руководством одной меланхоличной назарейки...

Звезда на ладони (фрагмент)

В лето бурных сражений, побед и удачных походов

Мамелюков отряд заплутал в африканской пыли,

В эти земли султан, покоривший десятки народов,

Их призвал, и они подчинились и к ночи дошли.

В восхищеньи застыв перед великолепьем сераля,

У открытых ворот они спешились, сбруей звеня.

К ним никто не спустился… И сонный дворец озирая,

В коридоры проникли они, не встречая огня.

Звёздный дождь на спиралях колонн и на смуглых героях –

Только он спорит с сумраком лестниц, ковров и дверей.

Звуки вязнут в коврах, гаснут тени в дворцовых покоях,

Тишиною объяты порталы и строй галерей…

Бесконечность пролётов, согретых спокойным дыханьем,

Закружила отряд, завела в удалённый придел,

Где в часы безмятежья и сладостных снов колыханья

Отдыхал бедуин, утомлённый от праведных дел.

Он пришёл налегке по следам золотых караванов,

И доверил султану рецепты любви и добра…

Но не вызвав ничем благосклонности сытых османов,

Попросил лишь еды и покоя в тени до утра.

Что влекло их к ночному пристанищу скромного старца?

Не расскажут мулаты, смолчал и упрямец седой…

Их ответ бы, возможно, кому-то помог разобраться,

Но пронёсся бесследно тот бег под коварной звездой.

Свет её приманил недалёких, бесхитростных стражей

И заставил трепещущей дланью коснуться двери,

Вот уж первый из них в неожиданно вспыхнувшем раже

Распахнул эту дверь и застыл, озираясь, внутри…

Как костёр, перед ним заискрились сапфировы грани,

От алмазных огней с непривычки рябило в очах,

Над дарами повисло сиянье, и в этом тумане

Он с трудом различил: то не келья – пещера в свечах…

Удлиняются тени, ломаясь на сумрачных сводах,

Это руки мулата по россыпям дивным скользят,

Не заметил наёмник, что стены сомкнулись у входа,

И как вход не найдя, затерялся за ними отряд.

Опустившись, об острые камни изранив колени,

Наш герой ухватился за выступ, торчавший как перст,

Отделив эту вещь, он поднялся, и рваные тени

Заметались в тумане и, словно с насиженных мест,

Поднялись, полетели, и нет больше низкого свода,

Стены будто открылись, исчезли друзья и дворец…

Светит солнце, и небо всё то же, и снова свобода,

Но к решающей схватке готовится смуглый боец.

Что он видит? Пред ним уводящая в поле дорога,

Крыши пыльных домишек осели под тяжестью лет,

Люди в ветхих одеждах в молчаньи стоят у порогов,

Недоверчиво смотрят, как странный резной амулет

Разминает в руке незнакомец свирепого вида,

Появившийся к ним, несомненно, с высоких небес,

Торс его повторяет черты молодого Алкида,

А глаза, так сверкая, таят абиссинский разрез…

Сжался век и затих, шагу сделать никто не решится,

И в смятеньи повисшем любой был бы лишним порыв,

Разве мог он представить, что кто-то его не боится

И протянет ладони, свой стан для объятий открыв?

Несмышлёный цветочек в лоскутном смешном одеяньи

Захотела потрогать игрушку, что держит мулат,

И разжав свои пальцы, на кратком ещё расстояньи

Он и сам восхитился, какой ему вынести клад

Удалось из пещеры: чистейшим алмазом украшен

И рубиновой россыпью, словно бронею, покрыт

Золотой постамент, а над ним в окружении башен

Обелиск возвышается, тонкой лозою обвит.

Унесла его девочка, лодочкой легкой взмывая,

И замешкался воин, и тут же из разных сторон

Потянулся народ, спохватился, вино наливая,

Увлекая под крыши в дома, и послушался он…

В их простом окруженьи он запах почуял из детства –

Так же пахли лепёшками мамины руки тогда, 

В этот вечер почти не ложились, пока по соседству

Им, как равным, светила далёкая эта звезда.

Зинаиде Гиппиус

Которым из имён Вас ни назвать,

Вы явите лишь часть себя, всесущей,

Одни готовы Вас короновать,

Другим Вы – символ доли проклятущей.

Сапфо, Ваш петербуржский барельеф

Парит в веках над северной столицей,

Как Вам, не тесно на Сен-Женевьев?

Вблизи Парижа – горсть родной землицы...

Не жертва, не судья и не пророк

В отдельности, но вместе непременно,

В одной душе – огонь и, между строк,

Безмерный хлад, сжимающий мгновенно,

Сильфида, так загадочен Ваш лик,

Под стать иконным ликам Боттичелли,

Проникшие в Ваш творческий тайник

Жизнь отделить от смерти не сумели...

Русалка, рифмовавшая метель,

Треть жизни о России тосковала,

Там дом Мурузи, словно аппарель

Другой судьбы, поднявшейся в Валгаллу.

Мать–дух–Дух Крайний в Троице святой,

Свободу от России без свободы

Приняв, как рок, как целый мир пустой,

Зажатый подо льдом без кислорода.

И как заклятие слепой судьбе –

В любви к себе, без слёз, без покаянья,

В невидной миру внутренней борьбе,

И в стати, не принявшей увяданья.

Кого-то тешит с Дьяволом родство,

Кому-то по душе Сапфо, Сильфида,

Всего лишь раз вмешалось колдовство:

Январь в Тифлисе, Дмитрий, Зинаида...

Изы̀ди

Изыди, Ка̀й-Кай, прииди, Тайѝн*,

Пора менять ковры и покрывала,

В последний раз отмерит героин

Утробный звук карибского омфала.

Изыди, гринго, бывший твой слуга

Из рук твоих не примет даже воду,

И старый друг найдет во мне врага,

Препятствуя желанному уходу.

Что слышишь в улюлюканье моём?

Обиду? Знай: немногих возвышая,

Я не давал им забывать о том,

Сколь пагубна любовь моя большая.

Вот ветка подломилась, и – бултых!

От пузырей исходит пламень адский,

Ну что ж, любезный, выноси святых,

Чтоб святостью очистить воздух датский.

Молю о смене, словно часовой,

А, впрочем, обойдёмся без иллюзий:

За каждый вздох рискует головой

Не тот, кто ждёт, а тот, кто вечно в «плюсе».

А мне мой «минус», вырытый червём,

Дороже самых сладких утешений,

И глядя ввысь, мы дольше проживём

Без вашей славы, званий, подношений.

Там, в поднебесье, нет высоких стен,

Там не забыли, как дрожат ступени

Под каменным дождём, а между тем,

Пока вы обнимались в нетерпенье,

Во льдах затёрт «Датчанин». На борту

В смертельной схватке бьются два скелета,

Изыди, Чѝа, прѝиди, Иту̀,

Порой вечерней на исходе лета.

___

* Здесь и далее упоминаются всуе некоторые

персонажи индейской мифологии.

Меркатор

Меридиан осёдлан параллелью,

Зюйд-вест тревожит высохший миндаль

И балдахин вздувает над постелью

Грот-парусом, приоткрывая даль.

Сойду в порту пустынном на закате,

В следах прилива проступает соль,

Плейстон смыкает щупальца объятий

С волнами-снами, чёрными как смоль,

Но для других: я умываю руки…

О, суша! – преткновение в пути

Для всех невежд, на плимутской фелюге

С другого боку мнивших обойти

Родной доминион, и вместо кули,

Влачащего кули с английской хной

На фоне неба цвета маракуйи,

Им встретился крылатый Антиной,

Прореживавший заросли катальпы.

Отказ компаса довершил афронт,

И там, где раньше громоздились Альпы,

Теперь сочится илистый Оронт.

Шагну за гордый перешеек-взгорок,

За край солончака, меж двух огней,

Всплывающих в ночи из влажных створок.

Взойдёт луна, и новый Атеней

Откроет для меня свои порталы,

И желобок, блестящий от росы,

На входе в переполненные залы

Напомнит жало рейнской осы –

Изменчивой царицы полусвета.

Наполнена дыханьем шумным ночь,

Курган гудит, и некому советом

Или наветом путнику помочь

Добраться до Большой земли как Стэнли

По склону ледника, чрез сто озёр,

Спеша на карту нанести все земли,

Окрасившие восхищенный взор,

Рельеф которых проступает живо

В глазах моих сверкающим кольцом,

Когда я изучаю терпеливо

Простое незнакомое лицо.

Незнакомке

Незнакомке, с трудом пережившей мою фамильярность,

Впопыхах позабывшей в авто розовеющий плащ, –

Ваш последний порыв, обнаживший на миг фрагментарность

И духов, и одежд, – был по-своему смел и пьянящ.

Как затравленный зверь, голос ветра почуявший шкурой,

Огрызаясь и скулы худые сводя от тоски,

Вы стремглав унеслись, и порывистость Вашей фигуры

На бескрайнем холсте превратилась в скупые мазки.

В том сезоне, чего уж стесняться, мне не было равных,

Мой мустанг, как посланник Судьбы, вызывающе скор,

И, сверкая моноклем, я Вас поджидал у парадных,

Водрузив свой цилиндр на дрожащий от страсти мотор.

Эту поступь пантеры и профиль с горбинкой пикантной

Отразит полированных крыльев холодная сталь,

И добычу свою пронесёт женолюб импозантный

Сквозь огни ресторанов и тонких бокалов хрусталь.

Но в чужих языках Ваш покорный слуга как в потёмках,

Элоквенции Ваши вводили меня в забытьё,

Надо мной Вы кружили, и словно в замедленных съёмках

Опрокинувши воду, протяжно кричали: «Mon Dieu!»

Я встряхнулся и, предупреждая распад мирозданья,

Торопился испить этих пальцев тончайший узор.

Сокращались часы, приближая развязку свиданья

И сжигая огнём вожделенья нордический взор.

В наркотическом сне я ласкал Ваше крепкое тело,

Что уж мы вытворяли – звенело в шкафах серебро!

Между явью и новыми играми ночь пролетела,

И, халат подавая, я Вам улыбнулся хитро.

Вы вернулись из ванной, горели венчальные свечи,

В тишине колокольцем разлился Ваш радостный смех,

Я из тени возник и на белые томные плечи

Опустил леопардовых мантий искрящийся мех.

Этот барс был застигнут врасплох средь предгорий Памира –

И в любви, и в работе меня не подводит чутьё,

Тем обидней для тонкого слуха былого кумира

Ваш безжалостный выпад и крики «Убийца! Mon Dieu!»

Вы бежали… Казалось бы, горьких – мужских – настоящих

Слёз довольно пролили Тургенев, Сервантес и Пруст.

Что тут нового? – спросит читатель. Но в розовый плащик

Зарываюсь лицом, и рыданья срываются с уст.

Пастернак и Съезд

Искусству служа, всех мастей и окрасов поэты

Завидуют славе собратьев келейней и строже,

Чем жёнам чужим, чем пайкам и отмене запретов,

Согласно заслугам, а что до не вышедших рожей –

Таким – проработка, донос и с презреньем: «попутчик»,

Ещё повезло, что в строю, а не в пыль истолчённый,

Дробишь себе глыбы словес на ничтожные кучки,

Иль строишь соцлита барак, как простой заключённый...

Да здравствует съезд пролетарской, свободной богемы!

Всем розданы роли – от львов до домашних песчанок,

Ещё не изжиты вполне символизма тотемы,

И где-то в музеях пылятся остовы тачанок,

Но новые песни придумала жизнь, и Поэту

Учиться пришлось: чтоб таким «пережиткам» за партой

Строчить восхитительный бред в заводские газеты

Про строек размах, по стране пусть поездят плацкартой...

Поэт ошарашен котлом пятилеток кипящим,

Но пишет не то, а своё, между строк, по наитию,

Чрез годы откроет он мысли о том, настоящем,

Немногим надёжным соседям по «общежитию»...

Поэт высочайшим решеньем в Президиум призван,

Уже не святоша, а русской словесности светоч,

Ещё бы сработаться с как его... «соцреализмом»,

И можно напутствовать массы в речах и советах,

Тут группа рабочих, стремясь передать эстафету

(Перо словно штык, но и с молотом сходство заметно),

У сцены толпясь, широко улыбнулась Поэту,

Мол, мы тебя знаем, знакомы по снимкам газетным,

Он съездом смущён и, в реальность победы поверив,

Свой голос негромкий, но твёрдый отдав коммунистам,

Схватил молоток у проходчицы, сил не размерив,

Как тот самовар, что у горничной брал гимназистом...

Гудит его голос: «Не жертвуй лицом ради сана,

Не стоит в подобье болонок волкам превращаться,

Смысл счастья – в труде, в исполнении твёрдого плана,

Быть голосом действенной прозы не нужно стесняться... 

Поэзии факта в её первородном упорстве

На наших глазах расцвести суждено неизбежно,

Её сохранить, не испортив в ненужном позёрстве –

Приняв инструмент у сестры, пронеси его нежно...»

Слова заглушат общий хохот и аплодисменты,

Но смысл через годы познав главной прозы Поэта,

Писатели все, метростроевцы, даже студенты,

До самых глубин этой действенной прозой задеты –

«Сквозь ветры свершений, напоенных ядом разлуки,

Как встретиться душам на торных российских дорогах?

Не видно конца непонятной бессмысленной муке,

И чем оправдать эти жертвы Октябрьского рока?» –

И дружно строчат обвиненья поэзии факта,

Пускай эта свора зазря оглушительно лает,

Чтоб книгу закончить, он выжил и после инфаркта,

Теперь же и близкий конец гордеца не пугает.

Придут времена, и в музей, что в квартире Поэта,

Ты в дождь забредёшь ненароком с экскурсией школьной

И выпьешь чайку, самоваром любуясь заветным,

А молот отбойный ржавеет в заброшенной штольне...

Пейзаж конца столетия

Пейзаж конца столетия – прилавки,

Бока белужьи, жемчуга, булавки,

Над тентом – флаги, ставни, черепица...

Усталость жалит, но несут напиться,

И продолжается осмотр державы

С мостов, балконов, тротуаров ржавых,

Чужие лица кажутся родными,

Две обернулись, вдруг увидел с ними

Себя за очагом, стаканчик грогу...

Но сон недолог – снова в путь-дорогу.

Ещё кому-то повезло со мною

Не встретиться, укрывшись за спиною,

Толпе оставив только локон белый

Да сломанный каблук. Не оробела,

Исподтишка косится, осуждая.

Уступчив я и Вас освобождаю

От домогательств, от ненужных взглядов

Завистливых друзей, от тех обрядов,

Что заставляют изменять Природе

Её бессменных факельщиков, вроде

Несчастного, кто кажется вампиром,

Но поле битвы покидает Пирром.

А если Вы, презрев мои заслоны

Назло себе, едва ли не поклоны

Возьмётесь отбивать пред образами

Любви священной, да буквально сами

Откажетесь от счастья вольной птицы,

Чтобы со мной бездумно окрутиться

И так погибнуть в омуте порочном

Обыденности, мне придётся срочно

Вас оттолкнуть во имя стойкой веры

В избранность Вашу, и суровей меры

Не мог Господь назначить для эпохи

Молекулярных взрывов: те же вздохи

В малиновых кустах и та же дымка

Над замершей водой в обрезе снимка,

Где Вы, неловко повернувшись боком,

Нахмурились в мутнеющее око.

Всё скрыла дымка. Как теперь посмею

Сегодняшнюю Вас назвать своею?..

Их было столько – одноликих, разных,

Рассерженных и слёзно-неотвязных,

Богинь незрелых и принцесс опальных,

На площадях и потолках зеркальных!

И то сказать, опасны и тернисты

Дороги истинного феминиста.

Пианистка

Сонату я не понял, но игра г-жи Сван

привела меня в восторг.

Марсель Пруст

Пианистка из фраз составляла сонату,

Обрывая крещендо стаккатным туше,

За окном кто-то щедрый разбрасывал вату,

Лунной кошкой скребя по застывшей душе.

Как ты чудно играла... В манто, пеньюаре,

В легком облаке из лепестков хризантем...

Я был тоже, пожалуй, в тот вечер в ударе,

Не съезжая привычно с излюбленных тем,

Я Вольтера, Гольбаха, Руссо, Дидерота

Между роббером и переменой сигар,

Очищая от двухвекового налёта,

В центр модной беседы слегка продвигал.

На портретах задумчиво лики тянулись,

Словно тени от сосен в Булонском лесу,

Помнишь, как над аллеей платаны сомкнулись,

Солнце в ветках сплетённых держа на весу?

Как ты прятала взгляд в переливах букета! –

Летний сад туберозами благоухал –

В лёгком платьице, вышитом из маркизета,

Твой ребёнок румяный меж грядок порхал...

Мы о чувствах шептали и в клятвах поспешных

Находили усладу, не веря в судьбу,

После нескольких па, неизменно успешных,

Ты у грота в тени прекратила борьбу.

Через год в Хайдельберге предавшись наукам,

Меж страниц твои письма я верно хранил,

Через два, обучившись нехитрым кунштюкам,

Заскучал, и весь год забавлялся и пил.

Вот он, милый разрез окон вашей усадьбы,

Но ничто не тревожит покой вечеров,

Дуб, посаженный в год вашей памятной свадьбы,

Облетел и согнулся под гнётом ветров.

Также вдруг облетело семейное древо:

Муж твой бедный под Ипром схоронен во рву –

Доброволец, неясным охваченный гневом –

Ну а ты, не дождавшись, склонила главу

И ушла в монастырь... или за океаном

Ты блестящая вамп на Восьмой авеню,

Как тебе не смеяться над нашим романом,

Разве ты ещё помнишь мою болтовню?

...Не студент я давно, и виски поседели,

Но в студентку влюблён и большой театрал,

На бульваре Клиши возле той карусели

Под дождём мы вбежали в случайный подвал,

Там крутили кино, и, прижавшись в испуге,

На экран моя спутница вперила взгляд,

Только редкая публика с местной округи

Нам кивала, покуда мы шли в первый ряд.

Фильм порядком зачах, и потуги тапёра

Разбудить кинозал разбивались о борт,

Что я слышу? Иль это игра гастролёра?

Здесь в подвале и вдруг виртуозный аккорд?

У тапёрши – всё те же знакомые руки,

Те же волосы, только в пучке с сединой,

Тело грузно томилось под дивные звуки,

И затылком молило: останься со мной...

Что же это? Не сон? Никуда не исчезнув,

Память тешит нас треском чужого костра,

Все дороги когда-нибудь сходятся в бездну,

Я студентке шепнул: дождь прошёл, нам пора.

Прочь, на воздух, из затхлого пошлого мира,

Дай мне руку, дитя, нет дороги назад!

Ты дрожишь, что ж, заглянем к «Шатле» на «Зефира»?

Или вот что: поедем, мон анж, в летний сад!

Последние тайны

Первые звуки, последние тайны

Судьбы и руки связали случайно –

Запахи, стоны, сердец притяжение,

Душ камертоны, взаимосближение...

Странные люди грозят разозлённо

Этой причуде заблудших влюблённых...

Чтоб сохраниться в безжалостной вьюге,

Будем молиться и вторить друг другу:

– «Ты – моя сила», – «Ты – моя слабость,

И вдохновение ты, и усталость...»,

– «Ты, как знаменье, ниспослана свыше,

Но, по-земному, желанней и ближе...»,

– «Я растворяюсь в тебе, словно в песне,

В утреннем сне промелькнув бессловесно»,

– «Ты, как мгновенье, легка, и как вечность,

Ты – мой приют на пути в бесконечность...»,

– «Ты – мой корабль, что с волною повенчан,

Ты – моя память, ты – моя встреча...»

С болью, слезами, зубря повторяешь –

Сдашь ли экзамен, найдёшь, потеряешь,

Не отвернёшься на том перепутье

Или споткнешься и руки опустишь?

Цепи разъяты, проиграны битвы,

Смолкнут когда-то и эти молитвы,

Станут фатально предвестьем разлуки

Первые тайны, последние звуки...

Но даже в стужу, под ветры шальные

В танце закружатся судьбы иные,

Снова подхватят и сбудется вечно:

«Ты – моя память, ты – моя встреча...»

Призрак

(фрагмент)

...Бесплотный о бесплотном: грубый рок,

Соперник мой в любви, поправший веру

В незыблемость основ, в извечность строк,

В провинциальный дух. Треть – по Кольберу,

Две трети от лукавого. И с тем

Уйти, убраться, в полночь раствориться?

Не отомстив ?.. Осиротевших стен

Тревожный призрак сам не прочь отмыться

От скверны. Опрокинутый оскал

Украсил труп любителя кровавых

Забав. На узкой тропке среди скал

Он оступился, осмелев и вправо

Стараясь обогнуть фантом нелепый,

Загородивший звезды и луну,

Дорогу, замок и фамильных склепов

Нагроможденье. К высохшему дну

Прижалась тень, подстерегая звук

Шагов, но лишь побеги дрока

Опутывают сгнивший виадук

И вспомнить цвет увядшего потока

Пытаются. Из пустоты глазниц

Родится пустота пещер и зданий,

Аллей, ведущих в никуда, бойниц,

Рыбацких шхун, забытых в океане,

Вчерашних склок, обид, et cetera.

(Не в силах наше позднее прозренье

Поколебать законченность творенья,

Ведь завтра – продолжение вчера.)

И целесообразностью убит,

Я – лишь плацдарм для философских истин,

А, значит, обречён из всех орбит

Избрать одну, где, поднимая листья,

Бреду по переулкам снов дневных.

Пусть моё место заняли иные,

Пройдут года, и своё счастье в них

Ты обретёшь, мне ж хватит одного:

Прозрачным пламенем в часы ночные

Гореть у изголовья твоего.

Простодушной

Потомок рода графов Пуатье

(Каналья был слегка сентиментален,

Как всякий истый бард)

Прозрев, твердил: «Не верь галиматье

Возвышенной любви – царицы спален».

...Наш тет-а-тет батально-триумфален,

И вот рассвет, mon ange, – я пунктуален,

Но пренебрёг распахнутостью ставен,

Изъяв из недр колоду сальных карт, –

Француженке-колоде бездна лет,

Мой дед, бывало, ею толстых бриттов,

Что дёргали тузов из эполет,

Чихвостил по щекам,

И шпагой, как на вертел, родовитых

Накалывал придворных фаворитов,

Враз отсекая жала языкам.

Я Ватерлоо разыграл бы с ней,

Что там стриты и даже флеш-рояли?

Устроим круговерть,

Будь с нами трижды битый маршал Ней,

Мы эти флеши сдали бы едва ли,

А если пустобрёхи что-то сдали,

Так гвардия предпочитает смерть!

Те карты прятали в рубашках страны,

На сгибах повторяя очертанья

Их зыбких рубежей,

Валетам-острякам казалось странным,

Что Маргарет за все свои страданья

Лишь Дама. – «Ах, Арман! Но Ваше званье

Досталось без трудов, простым венчаньем,

А был ведь чей-то скромный протеже»…

Нарушена их статность сквозняком,

С упорством Божества творящим хаос

Во славу Естества.

И вот, в одной сорочке, босиком,

Забыв про все приличья и усталость,

Лечу туда, где вороньё связалось

С марьяжной парой узами родства.

Распахнутые окна машут вслед

Подавшейся на юг дрянной колоде…

P.S. Ваш, инженю,

Прямой вопрос таит прямой ответ:

Par manque d’meilleur – и что-то в этом роде,

Игра в любовь – лишь дань столичной моде,

Вот так и Вы осуждены к свободе.

И, впрочем, пусть, ведь я Вас не виню.

Философский пароход

«Мы этих людей выслали потому,

что расстрелять их не было повода,

а терпеть было невозможно»

Л.Д.Троцкий

Сударь, мистер, товарищ, изволите ещё глоток?

Безнаказанно бродят ветра на расшатанном юте,

И пока не осипнет от слёз пароходный свисток,

Предлагаю продолжить беседу в ближайшей каюте.

От случайной Отчизны осталась полоска земли,

Всё сильней её сходство со ржавою бритвой монаха,

Множить сущности всуе – что воду толочь в пыли –

Ничего не устроится сверх умножения праха.

Что ж, багаж наш негуст – башмаки, пара старых кальсон,

Впору зависть питать к пассажирам четвёртого класса,

Ни собак, ни зевак – Петроград погружается в сон,

По ночам здесь пирует тупая разбойничья масса...

Пусть на запад нам выписан литер, ногами в восток

Упереться придётся, и к койке шарфом пристегнуться,

Отряхнём мир насилья, что цепи с измученных ног,

Раз диктует судьба поутру в новом мире проснуться...

Но и там нет покоя изгоям, настойчив Господь

В своём промысле ветру доверить осколки былого,

И, пока ещё держит тепло окаянная плоть,

Для потомков хранится в умах сокровенное слово.

В этом граде-казарме продолжит свой курс изувер,

Что мечтал разлучить с головой философские выи,

От судьбы и его не спасёт именной револьвер,

И от кары небес не прикроют собой часовые.

А пока сквозь дремоту он видит извечный мотив

(Помнишь, как в Верхоленске ты мучился близкой разгадкой?),

Как задержанный мытарь, с ворами свой хлеб разделив,

В тесном склепе томился, глотая обиду украдкой.

Из оливковой рощи призывно звенел соловей,

И ему в унисон настороженно выли собаки,

Словно глаз Асмодея, сияла луна меж ветвей,

Разливая покров изумрудный в удушливом мраке.

Надвигается полночь, настал третьей стражи черёд,

Но забыть о мытарствах мешают треклятые думы,

Невдомёк бедолаге, за что угодил в переплёт,

Не за то ли, что долг исполнял раздражённо-угрюмо,

Шкуры драл с толстосумов, но часто прощал бедноте,

Не за то ли, что дал свой приют чужестранцу-бродяге,

Меж знакомцев хмельных ему место нашёл в тесноте,

И под дождь не пустил, не позволил погибнуть в овраге?

Что твердил этот странник с глазами небесного льна?

Не забыть этот голос, душевно и тихо журчащий –

Будто есть одна страсть, опьяняющая как весна,

Не любовь, ей не страшен огонь и разрыв жесточайший...

Что за страсть? Не расслышал, не зная, как переспросить,

Заслужу это знанье, изведав на собственной шкуре,

Сохрани меня, Боже, прости и ещё раз спаси,

Прозябаю в грехах и мечтах о безгрешной натуре.

…Лев, потомок Давида, в тревоге застыл у окна,

Словно из подземелья всё стонет свисток парохода,

Две России отныне и впредь разделяет стена,

Удаляя последнюю мысль ради «рабской» свободы.

Пусть в сорбоннских архивах сгрызают науки кирпич,

Льву маячит Стамбул под присмотром учтивых чекистов –

Словно лодка Харона, баржа под названьем «Ильич»,

Вслед за мыслью изгонит и души последних марксистов.

Революция - праздник, ей грубый не в масть перманент.

Диктатура ликует, пусть помнится праздничный вечер,

Жаль, отсрочили казнь – ГПУ упустило момент,

В пресловутом отеле Бристоль назначавшее встречу.

Не сойтись им в Париже – что жертвам делить с палачом?

И в Берлине не выйти вразрез марширующим ротам.

Неприветлив Мадрид, там свой бунт бьёт кипящим ключом,

Не до диспутов жарких голодным испанским сиротам.

В Койоакане был шанс, но вмешался Кремлёвский тиран,

Смысл в жизни твоей, коль она не сгодилась тирану?

Власть сильнее любви – вам докажет любой ветеран,

Что не сгнил в лагерях, завещая брильянты Гохрану,

Кто-то верит в судьбу, мол, у тайны готовый ответ –

Смерть любовь побеждает, рассудит всех пламень бесовский,

Уплывает в бессмертье, дымя, пароход философский,

И, сжигая в погоне часы, век торопится вслед.

Что-то ещё

Твои кошачьи повадки 

В который раз полны загадки,

Твои движения так гибки 

И столько тайн в твоей улыбке,

Ты так пленяюще воздушна

И в той же мере непослушна,

И что-то там ещё помимо

К тебе влечёт меня незримо...

Я – словно страждущий в пустыне,

Других не вижу я отныне,

Ты так умна и так строптива,

Так возбуждающе игрива,

Ты королев любых важнее

И всех саксонок ты нежнее,

Но что-то есть ещё такое,

Что я не ведаю покоя...

Что мне в тебе всего дороже,

Хочу понять я: что же? Что же?..