Андрей
Васильев

* * *

В который раз с поправками на стаж

Я выправляю старый репортаж.

Ненужные детали – в край листа,

Настройки – в чёрно-белые цвета.

Мой посетитель, будь не слишком строг –

Немного было видно вдоль дорог:

Обочина, столбы, усталый взгляд.

И вот уже уходит циферблат

В свободное падение минут –

Что может ангел знать про парашют?

А дальше – птицы бреющий полёт,

Несыгранный мотив застывших нот,

Тяжёлый камень, хрупкий человек

И бесконечный достоверный снег.

* * *

В моросящем вечернем желе

Поезд шёл параллельно земле,

И катились меж катетов капли

На наружном вагонном стекле.

А снаружи был город рябой,

А внутри свет ранимый слепой,

И столкнулось моё отраженье

С заводскою кирпичной трубой.

Коренная машина спешит,

Провода – прижимные гужи,

И я сбоку лечу пристяжною

Сквозь ангары, дома, гаражи.

Безуспешно пытаюсь понять

На исходе бегущего дня:

Почему на обочине люди

Так живут, будто нету меня?

Вон знакомая горстка огня:

Скоро станция будет моя.

Пассажиром перпендикулярным

Продвигался вдоль времени я.

Вместе поём

Петь просила ты,

При гитаре я.

Мои синие,

Твои карие.

Чем не пара мы?

Взоры – в линию!

Твои карие,

Мои синие.

В тёмном зеркале

Так и вижу я

Мои светлые,

Твои рыжие.

Сколь мы разные –

Нет сомнения,

А глаза – в глаза,

Пенье – в пение.

Чей закон велит

Прежде выстрадать

Твои звонкие,

Мои низкие,

Чтоб потом сплелись

В нечто вешнее

Мои сильные,

Твои нежные?

В песне правда ли…

В пенье сила ли…

Твои карие,

Мои синие.

Выборг. Прогонная улица

Отчего волнуется

Выборгский народ? –

По Прогонной улице

Прогоняют скот.

Из имперской гавани

День уходит прочь:

Вечер в Скандинавии –

На Камчатке ночь.

Рынок с Круглой башнею.

Дальше по пути

Домик горожанина,

Пряничный почти,

Церковь с колокольнею.

– Ну-ка, господа,

Двинем дружно голени

К зданию суда!

Мы гуртом построены,

Топчем кирпичи,

Смотрим во все стороны

И – мычим, мычим!

Радуйся, Суомия!

Жизнь течёт легко –

Будут щи с убоиной,

Будет молоко.

Наш погонщик щурится,

Гид-экскурсовод:

По Прогонной улице

Прогоняют скот.

Женщине, сочиняющей стихи

Людмиле Шарге

Будет небо, и будет жизнь.

       Нахлынет печаль – держись:

              Время – что белый лист

                    Сегодня.

Вот цветы: не сочти за труд,

        Прими, лепестки не лгут –

              Им не до наших смут.

                     И помни:

В закоулках несчётных строк

       Непросто не сбиться с ног

              В поисках из дорог.

                     И всё же

Поэтический люд мне мил:

       Наварим на всех чернил –

              Дружеский верный пыл

                     Дороже!

Мы живём меж корней и крон,

       А видится – средь колонн,

               Словно спустился сон

                    Случайный.

Новых странностей ход, и я

       Поверю, что всё не зря

              Только бы песнь твоя

                    Звучала…

Изобретатель пороха

Солнечный луч отползает с прилавка аптеки,

Высветив воском натёртый матерчатый плащ.

В левом кармане две пригоршни мелкой монеты:

После заката с товаром прибудет палач.

Старый наглец гонорар задирает бесстыдно

За гуманол, а точней, человеческий жир.

Утром казнили здоровых. А мёртвых – с избытком:

Это настигла чума католический мир.

Третьего дня заказал городской инквизитор

Жабу кремировать в полночь в пурпурном горшке –

Гадской золы замышляя по язвам присыпать.

Умер вчера, и его волокли на крюке.

Купрум венеры, меркурьева ртуть бесполезны.

Медленный яд – ацетатный свинцовый сатурн.

Ржавчина марса – по сути, пустое железо.

Лекарь – невежда, дурак, шарлатан и болтун.

Бродит по улицам под птицеглавою маской,

Дескать, пасует чума перед птичьим лицом,

И назначает для изготовленья лекарства

Кости толчёные из молодых мертвецов.

Аз есмь аптекарь. Скрупулус отмерю селитры,

Серного цвета различных возьму порошков,

И препарата (его запрещал инквизитор) –

На полнолунье растёртых сухих пауков.

Смесь нагреваю, реторта наполнена дымом.

– Здравствуй, палач! Извини, пахнет ровно в аду.

Надо в журнале рецепт закрепить на латыни:

Может, на этом пути одолеем беду.

Он усмехается: – Бродят китайские слухи,

Будто дракону нетрудно достичь облаков.

Сера с селитрой есть в Индии. В чём же проруха?

Как удаётся им столько сушить пауков?

Моя балалайка

Ольге Кузьмичёвой-Дробышевской

Балалайка немногострунна,

Восприимчива к тишине,

И настроить её нетрудно,

Если птицу расслышать в ней.

Лишь коснутся ладоней тени

Самой звонкой её струны –

Неизведанным восхищеньем

Будут звуки озарены.

На соседней гудьба поглубже:

Растревоженная гульбой,

И смешит, и слезами душит

Нарастающая любовь.

Ей последняя равнозвучна,

Но иные слова поёт:

Заметая напев минувший,

За любовью обман идёт.

Балалайка немногострунна,

Но отзывчивая она:

Жилы в дрожь, и поёт колдунья

Восхищенье–любовь–обман.

На Стиксе ледоход

Владимиру Альеру

На Стиксе ледоход. В низовьях снег лежит.

Мы здесь живём давно, не видя новых лиц.

Вчера была метель. Сегодня день дрожит

Полярной толчеёй неугомонных птиц.

В верховиях война. Далёкая напасть.

Узнали мы о ней на прошлый ледоход.

Высокая вода – единственная связь,

Когда река в себе свидетельства несёт.

Когда полярный день касается земли,

Открытый воздух слеп – всё тундра да вода.

Тот берег где-то есть, но не видать в дали,

Мы живы оттого, что нам не плыть туда.

Пока не начались восточные ветра,

Плавучий хлам река несёт на правый фланг.

На Стиксе ледоход – особая пора

Не помнящим про гимн, не узнающим флаг.

* * *

моей жене Оле

Птичка умещается в ладошку.

Песня уместилась в голове.

Солнечный полуденный горошек

Весело рассыпался в траве.

А вверху кого-то кто-то кличет,

А потом – в тростиночку дудеть.

Как зовут? Неважно. Просто птички.

Им летать, а нам на них глядеть.

Отыщи черту на небосклоне,

Ту, что отделяет небосвод.

Если наши встретятся ладони,

Между ними птичка запоёт.

Смерть Карла XII

Шествуют зыбкой

Пропасти вдоль.

В грубых носилках

Мёртвый король.

Горные склоны

В мокром снегу.

Топот колонны –

И ни гу-гу.

Ленты и знамя

С ветром сплелись,

Голые сабли –

Лезвия вниз.

Юрде – по-шведски

Будет земля.

Впишут норвежцам

Смерть короля.

Тёмная слава

Тёмных наград:

После Полтавы –

Фредериксхальд.

Подданным плохо,

Тяжек оброк –

Свой в суматохе

Выстрелить мог!

Вот она, тайна:

Смерти вкуси,

Если с Украйной

Против Руси.

Внемли, германе,

Прошлой пальбе:

Плохо Украйне –

Хуже тебе!

Статуя в парке

(Швеция, Све…)

С вечною чайкой

На голове.

* * *

Художник новые картины пишет по весне.

Мы на холсте, но нас не видно – ослепляет снег.

По нам, прозрачным и незримым, кистью проведут –

И мы бесшумно канем в зиму, скроемся в приют,

Где разум в белое окрашен, где запрет воздан

Всему звучащему, и даже чертаным словам,

Где вдоль прямых и тонких линий тянется рука

В неощутимые, но видимые хлопья-облака.

* * *

Черти купались в речке Пехорке –

в воду влезали с Чёртова пляжа,

пояса выше – цвета махорки,

пояса ниже – чёрная сажа.

Бороды смачно в воду макали,

тёрлись рогами (крепко ль прибиты?),

в тине хвостами ил поднимали

и задирали кверху копыта.

Воду отфыркав, пялились мутно:

головы звонкой медью гудели.

Двигался мимо поезд в Голутвин –

хмуро из окон ведьмы глядели.

Что им, хвостатым, ведьмина прелесть?

Ржали, рычали, корчили рожи...

Вышли на сушу, сдулись, оделись –

и на людей стали похожи.