Дмитрий
Кондрашов

 

Он – поэт, даже если – о муза! – 
любит женщин, седлает коня...
Я – обуза тебе, я – обуза!
Ты в сердцах проклинаешь меня. 

За беспечным твоим разговором
я-то слышу – таи не таи, – 
что во времени скором с позором
удалюсь за пределы твои. 

Он прославился смелой повадкой, 
он рискует во имя твоё.
Жизнь окажется бурной и краткой, 
он придумает смерть для неё. 

Я не то чтобы жалуюсь, плачу.
Я играю в другую игру.
И живу, и погибну иначе.
Да и то не погибну – умру. 

 

«… Засим

передавайте матушке поклоны

и всей семье. Да, кстати, я на днях

читал пиитов: возрастов преклонных,

надежды подающий молодняк

и классиков. И вот какая штука.

Печально, но приходится признать:

с поэзией у нас сегодня туго.

Немногих Аполлон сумел призвать

“к священной жертве” Догадайтесь сами,

кто был тому признанию виной;

могу его цитировать часами,

что не случалось ранее со мной.

…Вчера я видел Д***. После болезни

Пока он недостаточно окреп,

Но вновь прекрасен. А всего прелестней –

скорбь на лице и этот чёрный креп.

…Я написал пиесу, но в журнал

отдать, увы, не позволяет титул.

Как знать – и я бы лавры пожинал,

как нынче пожинает Бенедиктов!

А если бы не он, один лишь П***,

вне всякого сомненья, был бы первый

в той пёстрой литераторской толпе,

которая порой роняет перлы.

Моей библиотеки достоянье

когда-нибудь расскажет Вам о том,

во что мне обошёлся каждый том

бесценного посмертного собранья.

Его тома – ценителю отрада.

А списки – чепуха и чехарда,

на белый свет извечная досада,

известная российская хандра!

Я не пойму, за что он был в опале.

Я сам читал – сомнения отпали:

Он был нервозен, и ему его

с годами изменяло мастерство.

Я вам когда-то вроде говорил:

он не извлёк ни пользы, ни урока,

когда к жене сам царь благоволил!

И – нет теперь в Отечестве пророка.

…Приелось дома всё. Увы, поверьте,

я не был никогда столь одинок!

А на дворе – такой ужасный ветер:

то гонит в спину,

то сбивает с ног».

 

Художник Босх Иероним
был ироничен и раним. 
Фан-та-сма-... горек дым времён,
переменившихся при нём. 
Возможно, если бы не дым, 
он был бы ясным. но – другим... 

 

Я заперт в вавилонской – из слоновой –
ключ брошен в ключ.
От улицы взволнованной/зловонной
я не бегу, но луч-
шей мне тюрьмы не выдумать, чем эта
окаменевшая свеча.
И что же, в самом деле песня спета?
И чья? 

 

 

Знаток санскрита бегает трусцой.
Себя он постоянно держит в форме.
Прекрасен силуэт его на фоне
фабричных зданий, тронутых росой. 

...Вечерний совершая моцион, 
он озирает прелести прогресса –

не суперстар, не бог, не чемпион, 
что ежедневно подтверждает пресса. 

Должно быть, в детстве бедный вундеркинд
был чересчур усидчив и проворен...
Какого чёрта вырос он таким –
безумец, неудачник, белый ворон! 

Знаток санскрита – вечный холостяк.
Сие от окружающих не скрыто.
Что бренные утехи? Так, пустяк
в сравнении со знанием санскрита. 

Знаток санскрита в собственном КБ
известен как общественник-зануда.
Мы полегли в неравной с ним борьбе, 
но до сих пор надеемся на чудо. 

...И всё-таки сосед – а не местком –
его из петли вытащит однажды, 
мычащего от боли и от жажды
прикушенным... нет, мёртвым языком. 

 

 

Вокзалы переполнены. Людской
поток ни тут, ни там не ограничен.
Я думаю (не я один такой):
«Как хорошо на этом свете нищим!» 

«Носильщики у вас не примут кладь:
вы едете туда, где – благодать!» 

Таможенники вымерли давно, 
а, может быть, сидят в других конторах.
Проводники играют в домино:
и ты, Харон, и ты, любезный Норах. 

«Да так и вечность можно скоротать!
Что может статься, если – благодать?» 

Лишь бабочка, летящая на свет, 
не выбирает: этот ли, не этот?
Живу, как жил, сводя себя на нет.
что тоже, разумеется, не метод. 

«Ни тут, ни там – нигде не благодать.
Ах, некому и жалобу подать!...»
_________
Я думаю (надеюсь, что неправ), 
что человек лишен последних прав, 
что люди, в большинстве своём, – рабы
среды, секунды, собственной судьбы, 
хоть уверяют, что живут свободно. 

Ступай себе, мгновенье, ты бесплодно. 

 

 

 

– Представь себе, я тоже не в восторге
от «русской речи», но не на дыбы
же становиться! Давеча в «Вечёрке»
читал про перепития судьбы? 

Я знал её. То трезвой, то тверёзой.
Не очень винной, кстати говоря.
Смотри-ка, разговариваю прозой, 
да и дурной, что твой журден. Не зря 

(хоть и напрасно) в корень сей проблемы, 
я не оставлю должного следа.
Не то беда, что все мы будем немы, 
но мы – косноязычники, да-да! 

Обзаведусь словариком обсценным, 
дабы нащупать речи естество:
моим стихам – не то что драгоценным
металлам – не настанет ни... чего 

хорошего. Ты брезговать не вправе.
Тебе – что по лбу, то и по плечу.
«твоё лицо – в его...» (простой.) «...оправе!» – 
на «мраморе» я пальцами черчу 

для слишком прибедняющихся. Я же – 
не байрон-блок-и-бродский, я – другой.
Бессмысленно ловить меня на краже.
Я существую – и ни в зуб ногой, 

как видно из бумаги. Не хватило
терпенья мне уже в черновике.
а так как могут кончиться чернила, 
я – на своем, на птичьем языке – 

...не мне мечтать о маршальском (о!) жезле, 
мои стихи не проживут (н)и дня.
язык владеет мной не в совершенстве:
жаль времени, чтоб выучить меня.

Определение 

 

Я, который цвет на цвет менял
не вполне откровенно;
я, встающий под «Национал»:
«На!» – подобие члена 

предложенья без спроса, слуга
обстоятельства мести;
я, чей рот – для острот, а нога – 
для попрания чести; 

я, испуганный раз навсегда, 
признающийся в этом, 
не готовый пропасть без следа
тра-та-та пируэтом; 

я, что выжил, себя раздробя, 
рассчитавшись по ротам, 
златоустым считая себя, 
а точней – желторотым; 

я, на скудном житейском пайке
ставший книжным обжорой;
я, обжегшийся на молоке;
я, который... Который 

наблюдает, как брызжет струя
(то своя, то чужая)
непонятного цвета; то я, 
я свой меч обнажаю. 

Вспоминая, как ножны нежны
по сравнению с шёлком, 
я стою у Великой Стены, 
отливающей жёлтым. 

 

Мы тонем, то ес-
ть мы идем ко дну;
точней на дно. Ис-
тория страну 

лишила состра-
дания. Весьма
всё было просто:
Дания – тюрьма; 

Плыла Офели-
я под птичий гам...
Её отпели, 
а грядущий Гам- 

(лет эдак через
двести, даже сто)
лет вообще рис-
кует, как никто. 

«...никто-никто не-
даст нам избавле-
нья...» Мы утоне-
м, даже на земле. 

Не все ль равно, ку-
да и как нам плыть?
Мне, одиноку, 
никогда не быть

 

 

...Ничем не объяснить.

И удержаться нечем.

Не смерть красна, а нить.

Я думал, что отмечен

(не выстрелом в висок,

но выходом из хора –

куда? – на волосок

от общего позора)

и (там, на волоске)

что одержим, в натуре,

тоскою

по тоске

по мировой культуре.

 

Барабан разбрызгивает дробь.
В воздухе опять запахло дракой.
Войско наблюдает исподлобь-
я за нашим Главным Забиякой. 

Он в Большой участвует Игре, 
жизнь воспринимая как причуду.
Что-то шепчет, а глаза – горе:
в облака и далее повсюду. 

Там, вверху, – Всевышний Командир.
У него в запасе есть делирий
для того, кто понял этот мир
как цепочку редких перемирий. 

Богу видно всё: что мы – поврозь, 
что для упоенья нужен повод...
Поскорей бы что-нибудь стряслось, 
да непоправимое, а то вот –
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
Где-то вдалеке сыграл горнист.
Бог ему откликнулся валторной.
Гром отгрохотал, и воздух чист.
Ваш слуга лежит, уже покорный. 

Поводок отпущен и забыт.
Я его отыскивать не стану.
Небосвод умеренно скорбит

(«Богу видно всё!») по барабану. 

Подателю сего – не отказать
в умении красиво изъясняться.
(А девушки ему уже не снятся, 
и это – для поэта – благодать). 

Могущество его невелико.
Имущество, я думаю, тем паче.
(А если он становится богаче, 
так это исправляется легко). 

И, кажется, событий чехарда
его – скорей всего – и не коснется.
(А если он сгорает со стыда, 
то пепла никогда не остаётся). 

 

Что происходит – там, за фасадом, 
в новой избе?
той, что кирпичным повернута задом
лично к тебе?
Многозначительна, многоэтажна – 
что твоя брань.
Что происходит, не так уж и важно:
Тьфутаракань. 

От возлияний чуть фиолетов, 
видишь в упор
на занавеске двух силуэтов
зыбкий узор.
Ты зачарован их пантомимой, 
звуком стрельбы...
Воздух Отечества! Невыносимый
сор из избы. 

 

Когда сгорят последние мосты,

Когда уже никто из темноты

Не явится: ни призрак, ни прохожий;

когда сотрёшь случайные черты,

чтоб убедиться: ты уже не ты,

а зеркало со сморщенною кожей;

 

когда истратишь куцый капитал

на миражи, которых не видал,

но о которых знаешь понаслышке, –

ты можешь быть обрадован весьма,

что накопил достаточно ума;

чего-чего, а этого – в излишке.

<…>

Грядущее настало, и оно

Нас раздражать не очень-то должно.

Я ожидал чего-нибудь похлеще.

Не верь моим расширенным глазам:

я не обучен даже и азам

уменья широко смотреть на вещи.

 

То не повесть спешит к эпилогу, 
Не трамвай после смены в депо – 
То душа устремляется к Богу, 
Чтобы спорить с Ним в( )скорости. По- 

дозреваю: никто не спасётся, 
Ибо речь моя б(л)едная не
О затменье Луны или Солнца! 

(Преставление света в окне). 

 

 

 

Я ли держу удар? Бог ли держит меня?

Стоит ли волосы рвать да по земле кататься?

Запах твоих подмышек – всё ещё западня.

Я до сих пор на свободе; даром что святотатство.

 

Жизнь со мной обошлась помилосердней романса.

Ты без меня обошлась. Я без тебя – тем боле.

Как же мы постарели со времён Резонанса

либо с ума посходили: нечувствительны к боли.

 

Помнишь, как обращались к поэтам, а не к философам,

исповедникам, знахарям, футурологам? Или

как мы с тобой вдвоём старым, дедовским способом

добывали огонь? Не добыли.

Он приближается в виде эксперта – 
специалиста по трём дисциплинам, 
в виде любителя баб, экстраверта
с неизбываемым запахом винным.

«Я договор не подписывал кровью!
Богу я душу отдам, а не чёрту, 
в смысле – тебе!..» Не поводит и бровью, 
как полагается «первому сорту».

Вот он вступил в разговор, не готовясь.
Как из него красноречие хлещет!
Он призывает в свидетели совесть, 
честь, справедливость и прочие вещи.

...Я разорён в половине восьмого.
В восемь я из дому вышел. Был сильный
мраз, вызывающий в памяти снова
этих речей холодок замогильный.

Я ничего не плачу тебе, Шейлок!
Плачу и вижу: в другом измеренье
я надеваю свой чёрствый ошейник
и становлюсь, так и быть, на колени.

 

 

– Птицы, вы, что взирали свыше на отступленье,

вдруг развернулись, прянули в сторону неприятеля.

Или над нами глумится ваше пернатое племя?

Что ж, мы разбиты, но силы всё ещё не утратили.

 

– Петь не имеет смысла перед толпой худосочной.

Вороны и валькирии с их номерами коронными

Ринулись нам на смену. На горизонте восточный

Ветер играет кронами, словно аккордеонами.

 

– Клинышки клювов! Взрывы в каждой прячутся пальме!

Западный ветер с визгом ваши ноты непрочные

в небо взметнёт, а мы вам что предлагаем? Память.

Будущее неизвестно, но неизменно прошлое.

 

– Ни погребальных костров, ни посмертного крова

нашему племени в царстве тмина, ромашки, цикория.

«Влипли! ...пли! ...пли!» – ваше последнее слово.

Мы же не так примитивны. Нам подобает виктория.

 

 

Будь у меня ещё одна жизнь, я бы пел – без хора –

в кафе «Рафаэлла». Или сиживал там до упора.

Или стоял как мебель, потолок подпирая,

если менее щедрой окажется жизнь вторая.

 

Впрочем, поскольку всякий новый век будет лаком

до кофеина и джаза, – терпимо; покрытый лаком

и пылью, я сквозь любую щёлку, прореху, пору

лет через двадцать увижу твою лучшую пору.

 

Твой отец будет рядом. Не забывай об этом.

Разве что он обернётся каким-то иным предметом –

вещью, превосходящей возрастом или весом

тебя, за тобой следящей строго и с интересом.

 

Прости безымянной вещи её любовь к назиданью.

Всё, что тебе запомнится: некие очертанья,

которые я утрачу – как только выйдут сроки.

И потому, кончаясь, деревенеют строки.

 

 

Я это читал у древних

(слушай сюда, дружок):

в какой-то глухой деревне

жил да был пастушок.

 

Года его были недолги,

мысли его коротки.

«Волки! – он крикнул. – Волки!

И когти у них, и клыки».

 

Но жители той деревни

сказали: «Ищи дураков!

Мы это читали у древних –

здесь не бывает волков.

 

Глупые кривотолки

мы отвергаем, смеясь:

в нашей округе волки

не водятся отродясь».

 

...И вот он уже – подросток,

и взор его не потух.

В руке у него посох,

стало быть, он – пастух.

 

Он видит глаза русалкины,

разных кентавров тьму.

Когда он орёт: «Ангелы!»,

никто не верит ему.

 

Никто не верит фразе и

все верят в счастливый конец,

пока не мешают фантазии

парню пасти овец.

 

Но мы с вами – люди взрослые

и знаем, что к чему.

Когда он воскликнет: «Господи!», –

никто не поверит ему.

 

Никто не поверит автору,

начавшему издалека,

будто всё это – правда,

будто мосты, берега,

 

победы и пораженья,

радость или тоска –

игра воображенья

какого-то пастуха.

 

«Нет никакого волка

нигде и никогда,

и жить мы будем долго –

до Страшного Суда!»