Елена
Фельдман

Primavera

Мне чудится в тебе имперский лев,

Сошедший с нидерландского штандарта.

Ковчегом отразился старый хлев

В речной воде и белом солнце марта.

Твой быт, как имя, ладен, свят и прост.

Над головой – лишь Южная Корона.

Лучи твоих распущенных волос

Охвачены, как лентой, вербным звоном.

На голубых слепящих зеркалах

Твой первый след щемяще, страшно тонок,

Но ты не помнишь, что такое страх –

О, спи без снов, божественный ребёнок.

Последняя незрячая метель

Откроет чрево лишь несущим мирру.

Твоя рука качает колыбель.

И потому ты будешь править миром.

Автопортрет

Я – почтовый ящик, переполненный

Яркими открытками из Вены,

Почтальон, маршрутом старым сгорбленный,

Изгородь в душистой белой пене,

Андерсен, забытый на ступенях.

Я – не человек, я ощущение

Лёгкости, влюблённости, полёта.

Паренёк, идущий в изумлении

Через Бранденбургские ворота,

В сорок пятом ищущий кого-то.

Каждой вещи часть меня подарена!

Но глядят всё чаще через строчки –

Вербы и глаза зелёно-карие

Незнакомой мне пока что дочки,

Как предчувствий тихие звоночки.

Болезнь

Лишь два тёмные глаза на остром лице

Вороватой болезнью оставлены.

Неоткрытых фронтов молодой офицер,

Февралём на излёте израненный!

Ты становишься легче, чем ветер и свет.

Тише рек подо льдами – дыхание.

Я держу тебя крепко. Неправедней нет

Наказания – расстоянием.

На больничной постели, как в белом огне,

Запелёнат нездешними звуками…

Отпусти свою душу на руки ко мне –

Я её до утра побаюкаю.

Буря

В Потсдаме ночь – и крики птичьих стай.

Не выходи из дома. Спи, читай,

Играй с собой в голландскую рулетку.

Старуха Время шарит по окну,

Ей слаще хлеб и свет в чужом дому –

Не лекарь и не пастырь никому,

Пергаментные руки в тёмной сетке.

Ты различаешь в шуме ветра бред.

Я рядом, но во сне защиты нет,

Не дотянуться до тебя, мой сокол.

Но пусть слепая мечется гроза,

Когда – ладонь в ладонь, глаза в глаза.

Скулят подбитым зверем тормоза

На улице, за парой мокрых стёкол.

Не бойся, я с тобой, и я смогу

В любом обличье и в любом кругу

Любого, хоть бы дантовского, ада

Найти тебя во ржи – там, за рекой,

Взять за руку и отвести домой.

Не друг, не брат, не муж, ты просто – мой.

А больше ничего мне знать не надо.

Вольный проезд

Мы временем разлучены, убиты.

Размолоты кувалдами колёс

Твоих колец серебряных орбиты

И шёлковое облако волос.

Горошина для маленькой графини –

Дощатый пол, тряпье, вокзальный смог.

Как праздничен звон битого графина

И юнкерских сапог!

Москва, разъезд, испуганная Шуя,

С подошвой отрывающийся год.

К веселью человечьему ревнуя,

Начало века замедляет ход.

Я – мальчик в тёплой шапке не по росту,

Ты – девочка, что плачет за стеной.

До красного промерзшего погоста –

София! Ты останешься со мной.

Германия

Империя, мой волк на пьедестале!

Твой механизм отлит из прочной стали,

И жернова крутиться не устали,

Меля века в железную муку.

Твой голос тише стал, но всё же чёток,

Как щёлканье сухих дубовых чёток.

Ты можешь быть покорен, но не кроток,

Когда на шее цепь, а в пасти меч.

Прямой наследник Северного моря,

Ты сам себе приносишь только горе,

Но за любую из твоих историй

Полжизни – невеликая цена.

Твоё очарованье безыскусно,

Когда ты с пьедестала сходишь грузно

И смотришь мне в лицо светло и грустно —

Не серый зверь, а старый человек.

Голландия

Мне снился ты – и странная страна:

Кусочек осаждённой морем тверди,

Как марка на индиговом конверте,

Под штемпелем волнистым чуть видна.

Взяв за руку, ты вёл меня над ней,

И с высоты полёта цепеллина

Я видела дома, мосты, равнины

И палубы старинных кораблей.

Как часовой мудрёный механизм,

Рождённый в приальпийской деревушке

И сломанный среди других игрушек,

Я отдала тебе в починку жизнь.

Ты взял её в ладони, как птенца.

Горячим маслом смазал шестерёнки,

Завёл ключом серебряным и тонким,

Чтоб двигатель вращался без конца.

По медленной реке текли фрегаты,

И я сказала, мучась и любя:

Ты как земля. Я вышла из тебя

И снова возвращусь в тебя когда-то.

Душа

Я куплю тебе голубое платье,

Завяжу банты, посажу на полку,

Чтобы ты жила над моей кроватью

Между томом Брюсова и кофемолкой.

Никакого слада с тобою нету:

То грустна, то капризна, то вдруг хохочешь,

А теперь замолчала с утра и не хочешь

Ни платок, ни кольцо с янтарём, ни конфету.

Вот возьму и сдам тебя антиквару:

Может, бледный лик соблазнит кого-то.

А найдёт хозяин изъян в товаре –

Не моя, слава богу, уже забота.

Что ты плачешь, глупая, тише, тише –

Напугала кота, молоко расплескалось...

А она дрожит, прижимаясь ближе:

– Ты взяла бы на ручки,

недолго осталось.

Зверь

На грани между тьмой и светом

Живет мой старший брат Февраль –

Игрок, пропойца, хитрый враль,

Изрядный декадент при этом.

Ему по нраву Мандельштам

И тень Прекрасной дамы Блока.

Как жаль, что нынче так немного

Осталось в мире этих дам.

Он засевает серебром

Ступени старого собора,

Но даже нищенскую свору

Не соблазнить таким добром.

– Уймись, смирись, мой вьюжный зверь,

Колючих ласк не трать напрасно:

Ты был уже однажды красным,

Побудь сияющим теперь.

Игра

Раскинув руки, падаю назад

В надежде на сугробы и удачу.

Как нестерпимо лезвия горят!

К таким конькам не нужен мир в придачу.

Лови меня, мой друг, лови скорей!

Мне кажется, я падаю полвека.

Не ловкость проверяется в игре,

А вера человека в человека.

Твое лицо – в кругу морозных звёзд.

Не размыкай случайного объятья!

Облиты серебром река и мост

И юбка гимназического платья.

Среди беды ли, снежного дождя

Я удержу, не струшу, не покину,

Когда, иной опоры не найдя,

И ты моим рукам подставишь спину.

Инфанта

Двадцать первый век мне не по росту –

Заплутала в нём, как в сосняке.

Как сто лет назад жилось мне просто,

Как по свету шла я налегке!

Может быть, в ботинках тупоносых

По Арбату бабочкой вилась,

Тонкие курила папиросы...

Может быть, я Сонечкой звалась.

И в Борисоглебский переулок

Приходила, как к себе домой,

Где колодец потолочный гулок,

Полон неохватной синевой.

Вновь – как что-то важное забыла! –

По Москве декабрьской блукать.

Знаю: здесь я пела и любила,

Только вот следов не отыскать.

Колыбельная Хагена

Ты похож на героя старинной трагической саги,

Потерявшего память, лишь отнял от гарды ладонь.

Ты приходишь ко мне и подолгу глядишь на огонь –

Не имея для жизни такой, как для битвы, отваги,

Сторонясь в забытьи облетающих липовых крон.

Спи же, мой молодой Нибелунг, и не помни о боли,

Открывающей тайный ларец под четвёртым ребром.

Это осень накрыла нас тёплым беззвёздным зонтом

И лишила рассудка, взамен дав бесстыдную волю

Жить, как птицы живут, не жалея уже ни о чём.

В октябре преступления чести и подвиги кратны.

Рассекая нахмуренный лоб, вьётся русая прядь.

На случайной странице открывшись, ложится тетрадь

Под неловкие строки, пишу – и уже непонятно:

Если в лёгких от нежности тесно, зачем мне дышать?

Кукла Инфанты

Без разбору столько душ перелюбила,

Столько маленьких смертей превозмогла,

Что уже не разобрать – что вправду было,

А где выдумка пунктиром пролегла.

Угнездившись в необъятном старом кресле,

Замираю: лоб пылает, пальцы – лёд.

Я пойду за первым встречным – даже если

Поиграет и оставит у ворот.

Я, наверное, такого жду от века,

Чтобы выгравировал внутри кольца:

«Я люблю в тебе живого человека,

Не фарфоровую куклу без лица».

Метель

Погасите лампу – ну же, сглазим!

Ночь кухаркой пьяной поскользнулась

На ледке, упала, охнув, наземь.

Соня, почему вы не вернулись?

С язычком длинней, чем ваша юбка

По севильской (что – Москва!) погоде,

Целый мир впитавшая, как губка...

Соня, в Белой гвардии Володя.

Если бы тем летом у фонтана

Вы ему – хоть в шутку – улыбнулись!

Ветер. Крики. Снег. Темно и странно.

Соня, почему вы не вернулись?

Потсдам

Притормози за милю до Потсдама.

Тут слишком невесомо и светло.

Сосна, как пригласившая нас дама,

Расправила алмазное крыло.

Топлёным маслом смазаны вершины,

Коньячно чист и выдержан закат.

Мотор затих. В снегу увязли шины.

И лес – как сад,

Запорошённый лепестками вишен.

Я знаю – дальше дом с большим крыльцом…

Но не проверить: мой мираж недвижен,

Разбрасывая отблески кругом.

И чудится: вот-вот стекло молчанья

Пробьёт иглой астматик-патефон…

Секунда длится. Что за наказанье:

Зима, война, а я опять влюблён.

Прогулка

Я поднимаю воротник отцовской тёплой куртки.

Мне холодно, а он привык. Метёт вторые сутки.

Палёным пахнет; что-то жгут за сломанной котельной.

Двадцатый век и снег идут всё больше параллельно.

В такие ночи все равны. Плывёт ковчег Арбата.

Одним предчувствием полны дома в искристой вате

И беспокойные жильцы: до праздников неделя!

Надвинули на лоб венцы обиженные ели.

Фонтан и голубь: Арарат. Я доплыла до дома.

Мне чёрный клён всех больше рад, как дедушка знакомый.

Простого счастья не щадя, приходит косарь-время

И, младшего из нас найдя, целует молча в темя.

* * *

Раньше ты пах апельсинами,

Теперь – молоком и мёдом.

В ореховые корзины мы

Собрали три четверти года.

Немного любви и терпения:

Росток пробивает камни.

Ты редкостное растение,

Ты птица с двумя сердцами.

Садовник, нежнее дерево

Избавь от его творенья.

Рукам человека вверено

Божественное рожденье.

Рождение

Я прорастаю маковым зерном,

Лимонной костью, виноградным усом,

И ты подносишь мне кувшин с вином –

Последний из волхвов с легчайшим грузом.

Я возвращаюсь из небытия,

Из сладкого густого чернозёма,

Обратно в лучший мир – где ты и я,

Где свет в окне, и тополь выше дома.

Прими меня, как в самый первый май,

Дай телу жар и жадное дыханье,

И до утра – держи, не отпускай,

Не позволяй любому расстоянью

Зеленоглазой змейкой проскользнуть

Между сердец, ладоней, лбов горячих.

Сплети мне новый, крепкий, ладный путь –

Взамен туманов и болот незрячих.

Роса кропит полынь и зверобой,

Рассвет идёт, травы не задевая,

И ты со мной – ликующий, живой,

И я с тобой – счастливая, живая.

Феникс

Такое небо – Господи, спаси!

Я всех сынов бы перецеловала

Всех белых, красных, выцветших Россий!

Не хватит сил – начни меня сначала,

Как ты однажды начал этот мир,

Поля, Дунай и розовые грозы.

Я – танцовщица, званая на пир,

Взимающая данью – слёзы.

Ты выдумал меня в седьмую ночь

И положил запрет на сон и пищу,

Чтоб тело человечье превозмочь,

Чтобы – сильней, и чище,

И ярче – до костяшек! – прогореть

В кострах всех смертных ласк и революций.

Я так боюсь чего-то не успеть

И – не вернуться,

Забыть, как на неласковой земле

Глотают зимний воздух раздраженный...

Но просыпаюсь поутру в золе –

По птичьему закону.

Фотоальбом

Невкусен воздух. Тесен старый дом.

Всё кажется излишне суетливым.

Я окунаю лоб в фотоальбом,

Как в Амстел под зелёной юбкой ивы.

А там – голубоглазый Дюссельдорф

И чопорный Берлин с горчайшим кофе,

И Амстердам, пылающий, как торф,

Настолько узкий, что не виден в профиль.

За августовским днём проходит век,

И свет сочится – золотой и липкий.

Вернувшийся в июле человек

Сживается с допущенной ошибкой.

Отдай меня, далёкая страна,

Верни меня назначенному месту –

Хотя я даже родине смешна,

На среднерусском фоне неуместна.

Я чую бурю в скрипе половиц,

И всё тревожней липовые тени.

Не вынырнуть из глянцевых страниц

И не подняться с зябнущих коленей.