Все стихи Елены Янушевской
10 мая
по полу растекался моцарт
когда лера открыла дверь
и мне стало страшно
что весь реквием вытечет в коридор
и я рассказала валерии
как мне было четырнадцать
как я пела в альтах лакримозу
католика керубини
гречанинов же лучше вышел
нанизал он лапочек-деток
на линейки своих партитур
и все мы
все как один
умоляли:
«восстании!
восстании!
восстани!
душе моя!»
в актовом зале кто-то сопел –
дядьки и тётьки
восстаньте на них
и поплачьте над ними
все как один
клянусь!
оно того стоит
просто я не умею
показаться
во всей красе...
2004-й
«Кто виноват?»
Включается музон
на весь бульвар,
сигналят сзади...
Ты на Страстном, как все,
вдохнув озон,
вдруг ощущаешь в глотке
пару ссадин.
Не осуждай
и ничего не прочь
предрасположенным
искать себя в России:
здесь каждый Каин –
твой двойник точь-в-точь,
и гений в бронзе,
и бомжи босые.
Бабушке Зине
Ароматная мгла пролилась
и медово, по капле, текла
из горла, как я помню, на...
да на что-нибудь из стекла.
А на грядке горела роса,
и в растрёпанных прядках волос –
серебро – без него скажи,
как на свете тебе жилось?
В «Якитории»
Подарил мне букет человек,
А я маюсь, кхе-кхе, от другого:
Не поможет ни чтение «Vogue»,
Ни умчаться отсюда в Квебек.
– Да... билеты куда ни купи, –
Рассудила над суши подруга, –
Что на севере, что на юге
Бесконечным останется Пи.
– Он Художник, в исканиях смел,
и Ему не по вкусу лубочность!
Вот откуда и грех, и неточность…
…Кто, откуда над ухом пропел?
В зале
Ты помнишь, мы с тобой входили в залы?
Ты вёл меня, и я тебя вела:
всё-всё, чего ещё казалось мало,
нам жизнь за что-то – раз! – и отдала.
Оркестр – на месте, на местах – всё тише.
Мне будет помниться отдельно каждый звук –
когда, вошедшие, мы еле слышно дышим,
не размыкая в парах чуть дрожащих рук.
Над головами – всё недвижней светы:
вот примадонна в Малый зал вплыла...
И показалось: это я смогла,
плеснув окропом сути, не бла-бла –
сказать навеки обо всём не спетом.
В купе
Откупорив лучший голицынский брют,
На двоих раскурочив манго,
Выпьем из чашек за каждый маршрут
И радости всякого ранга.
Дорога, ты знаешь, не будет проста:
За нас – окрылённостей стая!
Целуй этот миг миллионов до ста,
А я помолчу, засыпая –
Над жизнью, над смертью, над выбором тем
Для повести и для романа.
Что было, что есть... и конечно, над тем,
О чем беспокоиться рано.
Воздух
Весенний воздух аж до мая,
словно вода в хрустальной вазе
(кто здесь дышал, тот понимает,
как от него мутится разум...).
В тоске по опыту земному
в нём бродит ангел, и вздыхает,
и шепчет на ухо: «Знакомый!
ну что ж ты всё Пространство хаешь?
Прозрачный воздух в дар вам дали,
чтоб в нём вы за бумажным змеем
хотя бы раз в году взлетали,
от наших шёпотов немея...»
Событью этому причастна,
я переполнена, как чаша,
от полноты в себе не властна,
скорей-скорей на карандашик:
«...будто тревоги все – пустые...
будто сказать – одна отрада:
мы невесомы, все – святые
и больше – ничего не надо!»
Диспут
«Всё есть. И не пройдёт ничто.
Катулл и древняя Верона...
Ведь он не чайник, не пальто,
А современник Цицерона!»
«Тьфу! Есть и не пройдёт – ничто.
Без наполненья, без урона.
Непостижимо? Но зато
Роднит корову и корону!»
Летела мимо стрекоза.
Может, ничто, а может, что-то.
И навалилась вдруг зевота –
И всё, слипаются глаза...
* * *
И в этом миге – не вижу дна.
Вхожу в него, как всегда, одна.
Там снова клевер... ах, как цветёт!
А вот водоём в глубине – иной.
И сущность памяти (без пустот)
страшна, а волосы пахнут хной.
Из детства
Опасней покоя, уюта
и выше зачатий стократно
бывают под вечер минуты
в малиновых поймах заката.
Мой долг – побрести нелюдимой,
ненужной, но дивной тропою,
где дышишь туманом и дымом,
а фавны как братья с тобою...
А вдруг догуляюсь до смерти?
Укрылась от ливня в сарае
и спрятала искру в конвертик
и дальше – по краю, по краю...
Искусство
«Муссон навеял безмятежность –
мне б отыскать хоть пару слов,
чтоб описать, какая нежность
в изгибах веток и стволов!
Мы отдаёмся их прохладе,
в прохладе чествуя жару...
Люби! – ревнуй меня к помаде
в наш век айтишный на ветру...»
Где-то висит эта картина:
на побережье день один,
в нем профиль женщины с мужчиной
и тень от веток-паутин.
История одного букета
Рука садовницы, атласная, срывала
с куста заботливо в дар дружеский цветы,
и в сочетаньях лепестки-овалы
предстали Господу – едва ли не святы!
Так эталонность женственного жеста,
сочувствие моим взыскательным мечтам
вполне имели видимое место
и до сих пор будто витают там...
Как чувство формы формами играло!
В симфонии был каждый выточен изгиб.
Букет увял... Но сердце замирало:
над стебельком сиял, казалось, нимб
над каждым – и хватались, помню, кисти,
и удались примитивисту листья...
В тот день в судьбе моей торжествовал
рисунок, что шедевром, нет, увы, не стал.
* * *
как будто им надо спешить
каждый врезаясь в память
четвероногие дети земли
бегут –
почти как и мы с вами:
хозяина домик жить
но не скажут о том
словами
какая старая тема!
пишу
потому что болит
кто сможет построить приют
укрытье
будочку
скит
всем изгнанным из Эдема?
Крылья
Мне снился сон.
Как на допросе, режет свет глаза.
И я, сжимаясь, лопочу:
не скрою,
что не сумела дать по тормозам,
что не посмела быть сперва – собою
и, ничего у мира не прося,
войти звеном по своей воле в звенья –
стать выше полного везенья
и потому быть – вся...
Я знаю, если я дойду туда,
восстановив утраченные части,
там крикнешь: «Каюсь!» – слышишь: «Ерунда,
мы ждали,
здрасте!»
Миллениум
Когда, не зная времени, курю
с ментолом «Kiss», как забывать, законно –
смотреть, и я в одних трусах смотрю
в морозный мрак, а на стене – икона…
И планомерно, руслом декабря,
не поднимая белоснежной пыли,
уходит мир, где мы почти любили,
где помним всё – за всё благодаря.
На рандеву
Я помню: «Вот оно! Пришло ко мне!»
За столиком в кафе, дешёвеньком, не скрою,
читая из «Эмалей и камей»
стихи французские, изысканного кроя,
под шум апрельских проливных дождей
я дождалась: как тень на старой киноплёнке,
шагает некто – ближе и быстрей,
в костюме белом, в ореоле тонком...
Вот так неставшее нагрянуло ко мне.
Столичный вечер. Смутное начало.
И сердце билось, билось все сильней
и книга, как сообщница, молчала.
Нежность
На диване, в обнимку с котом:
Он прижмётся ко мне – я к нему.
Я люблю его, вот дело в чем,
Ну почти как Герасим – Муму!
Пел мне ангел. Не верите? Пел.
Пела мама и Монька-муркот.
Мне одно единение тел
греет душу. И наоборот.
Под новогодней ёлкой
икра гирлянды мишура все как всегда бокалы звон...
а где-то мчится сквозь ветра
какой-то он...
сбылось!
блаженство тьмы
а в ней горит – о кто бы знал! –
звезда…
под ней оделись мы
и грянул бал...
Приближение
Пообедаем вместе, зайдём в «Жан-Жак».
По Тверскому, к старой карге-скамье –
как по канату, за шагом шаг,
идёшь, а ты... наклонись ко мне!
Берет надену потом, смешков
плесну в наш необъяснимый маршрут –
среди престижных церквей, домов,
которые рядом идут, идут...
* * *
Смотрю до слепоты в окно,
Как над землёй густеет мрак.
Мне в этот вечер всё равно,
Кто друг мне, кто – заклятый враг.
И слышится: у входа в рай
Шуршат, прекрасны и чисты,
Крыла, а это – просто май
Задел дыханием кусты.
* * *
Так было или – мне казалось?
Что голос твой полынью пах...
Тупая горечь, эка малость,
и крик от счастья на губах...
Матрас мы положили на пол.
Общага вслушивалась: «Джаз»!
И мерно кран водою капал,
уже оплакивая нас.
* * *
Штиль полный, в памяти былое ожило,
и вдруг вода у ног как будто прошептала:
«И я хочу, пусть будет каждому светло!»
И ночь на берегу свежо благоухала...
Шумел курортный город за моей спиной,
и обрамляли фары линию залива,
и, ставшая в тот миг отчётливо земной,
жизнь ширилась и шла, легко, неторопливо.
* * *
Ю.Я.
Я знаю, что есть мир,
где нет предательства, нет лжи –
ты голову на плечо,
любимый, мне положи.
И тебе не будут мешать
дурацкие два крыла,
которые из тех мест
я зачем-то сюда взяла.
Говорят, что их тяжело
в час пик по метро тащить,
но ты видишь, что я могу
и парить надо всем, и жить.
И взять могу под крыло,
и на крыле пронести.
А за все, что я не могу,
ты прости меня, ты прости.