* * *
В тени Большой и Малой Бронных,
в тиши Тверских, в глуши Ямских,
поговорим без посторонних
и помолчим среди своих:
о прожитом и пережитом,
о вразумительном и не,
о времени на вырост сшитом
перелицованном к весне,
о Владиславе, о Марине,
Арсении, Денисе, о
неповторимом Третьем Риме
уже разрушенном давно,
о том, что сердце только радо
тому, что нет пути назад
пока в песочнице детсада
благоухает город-сад.
* * *
Всё путём, и сомнения нет, −
диалектика, брат:
ты когда-то смотрел на рассвет,
а теперь на закат.
Ты смотрел на рассвет, не дыша,
и боялся спугнуть,
и росла у ребёнка душа,
как в термометре ртуть.
Но важней и дороже смотреть
на закат старику,
и в закате увидеть не смерть
и не тлен и труху,
а возможность, уйдя далеко,
разминуться с концом
и рассветное пить молоко
жёлторотым юнцом.
* * *
Главное – вовремя, главное – в срок,
главное, чтоб не «потом»;
тени своей испугался сурок,
но покидает свой дом.
Он не жалеет уже ни о чём, –
разве что – только чуть-чуть.
И помолчит над зеркальным ручьём
прежде, чем тронуться в путь.
* * *
Говори, если сердца не жалко, –
всё равно не удастся сберечь:
от платочка и до полушалка
простирается русская речь.
Этот синенький скромный платочек,
эта шаль, поменявшая пол…
И колеблемый между строчек,
обжигающий сердце глагол.
Гражданская лирика
на кухне опять втихаря и тайком
сутуло и всё-таки прямо
присядем рядком и обсудим ладком
просодию у мандельштама
начнём наконец-то мужской разговор
забудем о дрязгах и спорах
силлабо-тонический хор до сих пор
звучит на российских просторах
забудем что кремль существует и что
на выданье чахнет невеста
умрём как один чтобы лет через сто
вернуться на лобное место
мы даже мечтать не могли о таком
в стране победившего хама
присядем рядком и обсудим ладком
просодию у мандельштама
* * *
Запишу я не плёнку любовь и печаль
и дыхание спящей собаки,
чтоб любимая слушала по ночам
и не вздрагивала во мраке.
В час, когда за окном и на сердце темно,
пусть поставит забытую запись
и летит, как уже не летала давно,
под волшебный собачий анапест.
* * *
И не вступая в переписку,
ответа не надеясь ждать,
испытывая нежность к Пинску,
как к сыну брошенная мать,
я вдоль по Пине, инородец,
как вдоль по Питерской, плыву.
И я плюю в её колодец,
и жадно из колодца пью.
* * *
И смешно и нелепо
представлять, будто смерть:
ножки кверху, и в небо,
не мигая, смотреть.
Безболезненно, быстро
и не страшно ничуть –
как в июле на Истре
от Москвы отдохнуть.
* * *
Лежать, по сторонам глазея,
в коляске светло-голубой,
затылком чувствуя, что фея
простёрла крылья над тобой.
И делать ручкою прохожим
и улыбаться им в ответ.
И днём весенним, днём погожим
не лишним будет этот свет.
А то, что набежали тучи
и дождь заморосил опять,
так это даже лучше – лучше
под шум дождя младенцу спать.
Чуть набок съехала панама.
И слышится сквозь сон и гам,
как выговаривает мама
не в меру шумным воробьям.
* * *
На Сиреневом бульваре,
где едва ли вы бывали,
на Сиреневом бульваре,
где едва ли я бывал, –
разве только в прошлой жизни,
да и то в её начале,
на сирень полюбоваться
приходил я на бульвар.
Пятипалая – на счастье –
счастье было безгранично,
дымчатая – задыхался –
дым стоял сплошной стеной.
А когда в метро спускался –
уносила электричка:
то ли веточку сирени,
то ли крылья за спиной.
* * *
Непредсказуемы вначале,
амбициозны, как помреж,
летали ласточки, летали
и залатали в небе брешь.
Дождь прекратился. Только нитки
ещё торчали кое-где,
а солнца золотые слитки
уже растворены в воде.
И стало ясно, стало ясно –
как водится, чуть погодя –
что жизнь по-своему прекрасна
на побегушках у дождя.
* * *
Ночи мартовские тихи
в стиле «ретро».
За ночь выросли лопухи
на полметра.
А за мартом июль грядёт, –
зной жаровен.
Лопухнулся апрель, и вот
обескровлен.
Этак, можно свести с ума
человека.
Левантийская кутерьма.
Мёд и млеко.
* * *
Посреди октября
снеголёт, снегопад,
кто не спрятался – я, –
как никто, виноват.
Кто замёрз на бегу,
не отправившись в путь,
по колено в снегу
и в печали по грудь.
Кто не спрятался – тех
никогда не вернёшь;
но октябрьский снег
превращается в дождь
и бежит по лицу,
собираясь в ручьи,
приближая к концу
и приблизив почти.
Чтоб столетье спустя
возвратиться назад.
Кто не спрятался? Я.
Виноват? Виноват.
* * *
Провалился сквозь землю;
и отныне в земле
равнодушно я внемлю
похвале и хуле.
Под землёй заручился,
как поддержкой небес,
отфильтрованным чистым
словом примесей без.
Сельскохозяйственный романс
Когда проклюнется трава
совсем чуть-чуть, едва-едва,
как волосы у новобранца –
кузнечики и муравьи,
оставьте игрища свои,
поосторожней будьте, братцы.
Не вытопчите мураву
дикорастущую во рву
или на пастбищах колхозных.
Вам развлеченье, а она
пришла из тьмы путём зерна,
дорогой горестной и слёзной.
Из той неведомой страны,
где перед смертью все равны
и нету правых и неправых.
Но в сентябре из-за реки
толпой нагрянут мужики;
и зачарованные травы
пойдут без жалости под нож.
И я умру, и ты умрёшь.
Какие могут быть вопросы?
Кузнечики и мураши,
повеселимся от души
на светлой тризне сенокоса.
* * *
Спи, пограничник, вполглаза,
ты во Вселенной один,
скоро из сектора Газа
заголосит муэдзин.
Доброе утро, Израиль!
Доброе утро, страна!
Поездом прямо из рая
по расписанию на
небо, надежду посеяв,
смертные муки суля.
И машинист Моисеев
в топку подбросил угля.
* * *
Так неприятно, так некстати
вдруг вспомнить прожитое зря,
как влажное рукопожатье,
что вытираешь втихаря
о брюки, чтобы не заметил
хороший, в общем, человек,
и дальше с ощущеньем этим
жить целый век.
Тютчев
За столько лет,
за столько зим,
стал белый свет
невыносим.
Я, как умел,
его любил
за то, что бел,
за то, что был.
Поблек и цвет
и время с ним
за столько лет,
за столько зим.
Влюбился. И
на склоне лет
в цвета любви
раскрасил свет.
* * *
Хотелось бы без слов –
совсем, но как без них?
Так ловит птицелов
не птиц, а песни их.
Потом несёт домой –
живых едва-едва,
чтоб слушать их зимой
и подбирать слова.
* * *
зеленеет листьев медь
на прибрежном парапете
не писать как умереть
и не жить до самой смерти
то ли яуза-река
то ли брента то ли лета
я пожалуй жив пока
написав с утра вот это
* * *
как снегом занесённый куст
за столько зимних лет
оттают оживут к весне
рассеивая тьму
мои товарищи на вкус
товарищи на цвет
на языке понятном мне
и больше никому
* * *
мой брат на склоне дней
мы больше не враги
попридержи коней
а лучше распряги
и отпусти в луга
где травы зелены
и возлюби врага
до будущей войны
* * *
молодо зелено глухо и пьяно
сеть золотая в бриллиантах капкан
две половины пустого стакана
не променяю на полный стакан
переливается через и даже
край навсегда превращается в дно
где в незнакомом до боли пейзаже
время со смертью теперь заодно
* * *
освобождение суля
ещё мертва природа
в последних числах февраля
тридцать шестого года
но вдребезги разбитый лёд
форелью серебристой
уже по волковке плывёт
в кладбищенскую пристань
* * *
от прокуренных жабр что толку на дне морском
целый век бы лежал не думал бы ни о ком
ни о чём не думал лежал бы и в ус не дул
дирижабли-рыбы и вечности синий гул
и в себя глядел бы прислушиваясь не дыша
как с земли на землю смотрит моя душа
* * *
Памяти Бориса Пастернака
под небом надвое расколотым
гусиным клином или громом
лежали молчаливым золотом
и мокли листья перед домом
и выйдя на крылечко мокрое
и сбросив сновидений бремя
я память разукрасил охрою
и выкрасил в багрянец время
* * *
стал как новый лист кленовый
после дождичка в четверг
летним полднем на садово-
кудринской где мокрый сквер
сладко вздрагивал от грома
и от радости в груди
как дитя среди содома
и гоморры посреди