Георгий Буравчук

Георгий Буравчук

Золотое сечение № 8 (356) от 11 марта 2016 года

На насквозь промёрзших скрижалях

* * *

 

Виктору Пожидаеву

 

Высокой и медленной музыки снега

исполнен зимы этой строгий хорал,

Так звуки нисходят торжественно с неба –

куда там до них всем церковным хорам!

Всевышнему нужно для чуда столь мало,

всего лишь два цвета. Из света и тьмы

всё сплавлено. Всё, что пред нами предстало –

из чёрного с белым. Как, впрочем, все мы.

Обычное, вроде бы, из происшествий,

но как не склониться при виде его?

Пред недостижимым вовек совершенством

и непостижимым упорством Того,

кто музыку зим каждый год повторяет,

чтоб, может,

когда-то понять мы смогли

то, что он снегами для нас начертает

на насквозь промёрзших скрижалях земли.

 

Подражание песне

 

В лодке плыву – тороплюсь – по реке,

берег другой уже невдалеке.

Тайну свою про себя берегу:

счастье на том, на другом берегу.

 

Там, за рекою, некошеный луг,

где лишь цветы и раздолье вокруг,

небо синей там, прозрачней вода

и никогда не настигнет беда.

 

Есть там и сад... Ах, какой же там сад!

Свежестью, тенью, плодами богат...

Лодка уткнулась в прибрежный песок.

Где же ты, счастье? Взглянуть бы разок.

 

Где же ты, счастье? Не видно нигде,

только одни лишь круги по воде.

Хоть не в неё уронил, а в жнивьё

я неуклюжее сердце своё.

 

Тихо плыву, возвращаясь назад.

Где же ты, луг мой и где ты, мой сад?

Вишни в цвету, а как будто в снегу.

Счастье всегда на другом берегу.

 

* * *

 

Памяти Е. В. Нестеровой

 

Жёлтые бабочки сели на сосны?

Надо же, зренье подводит как злостно!

Пара шагов – и отчётливо видно:

жёлтые листья запутались в иглах.

Недошумели, недокружили…

Где уж то лето? А вы и не жили.

Как я люблю вас, как понимаю,

лёгкая зелень беспечного мая,

вечного мая – в четыре недели.

Недокружились, недолетели…

Напоминает тревожное что-то

это предсмертное счастье полёта,

трепет последний, неровный и нервный…

Так вот

душа отлетает, наверно.

И не дано – промедленья… продленья,

позднее, горькое время прозренья.

И уж теперь до конца, до погоста…

Нет, это не осень! Не осень, а просто

жёлтые бабочки сели на сосны…

 

* * *

 

Всё та ж опять толпа... И та же вновь арена.

Но город не шумит. Ведь плебсу всё равно,

чьи в прахе и крови скользят теперь колена?

Подзатянулся бой и всех достал давно.

Ведь жизнь – всё та же смерть, лишь с малою отсрочкой,

нам данной для того, чтоб это осознать.

И лишь кичливый китч с иконою лубочной

да вечности шматок с густой венозной ночью

успеет приобресть души твоей казна

за краткий этот миг, что так же несуразен,

как странный этот мир, где ты, мелькнув, сгоришь,

и страшный этот век, что грузен... грозен... грязен

и подомнёт нас всех. И остаётся лишь

надеяться... На что? Чтоб дольше не сломали?

И веровать в любовь, живущим не любя,

и утро начинать привычными словами:

«Идущие на жизнь приветствуют Тебя!»

 

* * *

 

Когда-то давно я просил тебя несколько раз

Стихи эти вслух мне прочесть... только всё понапрасну!

Зачем это было мне, право, не знаю сейчас.

А ты словно тайную чуяла в этом опасность.

 

Стихи как стихи... Помню, длинной пленяли строкой...

Но ты и взглянуть почему-то на них не хотела.

С чего бы мне случай припомнился давний такой?

Да кто ж его знает? Я сам не пойму, в чём тут дело.

 

О чём, бишь, там было? Ну, напрочь забыл, хоть убей!

А нравились – очень! Что ж память молчит как немая?!

Ведь цепкой такою была она, прямо – репей!

Стареем... И книгу знакомую с полки снимаю.

Вот здесь они где-то... Да вот... И, как кончик ножа,

Вонзился мне в сердце и там заворочался грубо –

«За то, что я руки твои не сумел удержать,

За то, что я предал солёные нежные губы...»

 

* * *

 

Возлюбленная непогода –

То тучи, то дождь проливной.

У этого времени года

Столь странная власть надо мной.

 

Намокли крылечка перила,

В костре

остывает зола...

Мне осень тебя подарила,

И осень тебя отняла.

 

А сердце почти и не ропщет,

Что мы с ним остались одни.

Мертвеет душа, словно роща

В пустые ноябрьские дни.

 

* * *

 

Он чувствует себя хозяином вполне:

Вот – женщина его, а дома ждёт супруга.

«И что комплексовать? – снисходит он ко мне, –

Мы – круга одного, и мы поймём друг друга».

Пытаюсь возражать, но вижу: ни-че-го

Он не поймёт. И я от бешенства немею.

Ведь неопровержима логика его,

Как в древние века – система Птолемея!

 

И проводив меня любезно до дверей,

И запирая их надёжней за ушедшим,

Он, усмехнувшись, скажет женщине своей –

Моей любимой: «Он и вправду сумасшедший!»

 

А по пути домой, от ласок разомлев,

Не видит он, что ночь мрачней Экклезиаста.

Едва одна любовь погибла на земле –

Ещё одна звезда на небесах погасла...

 

* * *

 

Ну что ж, мой друг, пора расстаться, знать,

Со столько лет лелеемою болью

И, наконец, спокойно осознать:

Увы, твой дом не осенён любовью!

И к прошлому вернуться не дано.

Как странно, ведь живут в дому – всё те же!

А ты в нём, как разбитое окно –

Свет пропускаешь, но тепла не держишь.

И холодно, и всем уж всё равно.

 

* * *

 

Не знать, где бродит сын – беда,

но мы справлялись как-то с нею.

Сейчас – мы знаем – навсегда –

где он. И горя нет страшнее.

 

Вот здесь. И – перехватит дух...

Нет-нет, держаться должно стойко.

Хороших столько лиц вокруг.

Жаль, что на памятниках только.

 

Рябины ягоды клюёт,

прохожих не страшась, ворона.

Чуть дальше подаянья ждёт

старуха, как во время оно.

 

Обыденность беды твоей

подчёркнута аэродрома

соседством. Что кричать о ней?

Кому? Здесь всем она знакома.

 

Что для вселенной наша боль?

Лишь ты смахнёшь слезу украдкой

и всё идёт само собой

по заведённому порядку:

 

утюжит небо самолёт,

цветут ромашки на откосе,

ворона ягоды клюёт,

старуха милостыню просит.

 

* * *

                                                                      

Памяти И. Б.

 

Вроде и живёшь, как должно, и мотаешь всё на ус,

под конец впадаешь в детство, вспоминая школьный курс

«Вещества в круговороте». По концепции по той

все когда-то снова станем и землёю, и водой.

Чтоб не плыл перед глазами дом, в котором ты рождён,

лучший способ возвратиться – серым питерским дождём.

Чтоб к асфальту равнодушной родины припасть щекой

или чем теперь – молекулой... частицей? А какой-

то прохожий, что по той же луже рядышком трусил

вдруг почувствует – то ль брызги от спешащего такси

на щеках, то ль слёзы... Полно. Ведь окажется в конце:

просто слишком много влаги в воздухе и на лице.

 

Шелест листьев. Ветер с моря. Волн чуть слышный шепоток.

Облака над Сен-Микеле уплывают на восток.

 

* * *

 

У парка культуры и отдыха (там кладбище было,

                                                            помните?)

сидят три старушки ветхие, семечки продают,

ещё петушков на палочке, конфеты... Казалось бы,

                                                            что мне те

подробности. Умные взрослые значенья им не придают.

 

Давненько – лет сорок с хвостиком, здесь так же

                                                            играла музыка

и с мамой, отцом и братом я по этим аллеям гулял,

и те же три бабушки старенькие на лавочке той же

                                                            узенькой

при помощи тех же товаров сколачивали капитал.

 

Меняется в парке публика, и только старушки прежние.

Запомнилось что-то, а что-то и обошло стороной.

Тогда только сласти видели, мы, малыши безгрешные,

а нынче клубочек пряжи я углядел у одной.

 

Прежде б съязвил, – Ряды, – мол, – многостаночниц

                                                            множатся, –

ну, а теперь, пожалуй, поостерегусь. – А вдруг

в сумке, будто бы с семечками, щёлкнут тихонько

                                                            ножницы

и...

 

* * *

 

В. Р.

 

К чему нам этот дар, печальный и напрасный,

в безумной смене дней, меняющей и нас?

Стихи, как свет звезды: она давно погасла,

а свет ещё летит – для посторонних глаз.

Куда? Зачем? Бог весть. Но по веленью свыше

он будет мчать и мчать под скрежет горних сфер.

Где та любовь? Увы. А пламенные вирши

обречены на жизнь, как вечный Агасфер.

 

22 декабря

 

Поздно приду. Весь в снегу.

Почта? Сейчас не до почт.

В печке огонь разожгу

в самую длинную ночь.

 

Свет не пытаюсь зажечь,

молимся древним богам.

Прочь – электричества желчь,

сладостна кровь очага.

 

Тщатся уютом помочь

снежные струи гардин...

Самая длинная ночь,

если вдвоём – и один.

 

Стены, как стынущий наст,

ночь от мороза бела.

Скольким же, скольким из нас

так не хватает тепла!?

 

Кто ты, бредущий с душой,

вмёрзшею в грешную плоть?

Друг или враг? Но вошёл –

мир тебе, брат, и тепло.

 

Снег отряхни, у огня

сядь. И давай помолчим.

Слышишь, в молчанье звенят

Угли... иль к сердцу ключи?

 

Пусть отзывается звонь

отблеском давней зари,

часто нас греет огонь,

что для другого горит.

 

Пусть ты устал и невмочь...

Не засыпай, погоди.

Самая длинная ночь

нас ещё ждёт впереди.

 

Если ж по-прежнему пуст

дом, теплоту хороня,

дверь нараспашку и пусть

греется ночь у огня.

 

* * *

                                                          

Бог, то есть, природа...

Б. Спиноза

 

Учили: души, как и Бога, нет!

И кто бы подумать смог,

что я повторю за философом вслед:

«Природа, которая – Бог».

 

Когда же оставлю любимых людей

для тишины под травой,

то растворюсь в земле и воде,

им долг отдавая свой.

 

Так, где бы рок его ни носил,

однако, волей Творца,

вновь возвращается блудный сын

в дом матери и отца.

 

Всё снова вернётся на круги своя,

я стану и всем, и ничем,

и жёлтой жердёлой вырасту я,

и каплей плесну в ручье...

 

Пусть вы на земле, любимые, здесь,

успели меня забыть,

но тело моё вы будете есть

и кровь мою будете пить.

 

Так было и будет. И что мешать

солнцу всходить поутру?

А есть или нет у меня душа,

узнаю, когда умру.