Глеб
Горбовский

Воспоминание об одной улыбке

Баллада

Морозный день. Жандарма крик.

От роду – десять лет.

И тут подъехал грузовик,

в озябших фарах – свет.

Лежал пленённый городок

под снегом и золой.

Топтались Запад и Восток

вокруг столба с петлёй.

Десяток их, десяток нас –

толпы... Откинут борт.

И грузовик в который раз

чихнул в оскалы морд.

А там, под тентом – в глубине

фургона – человек!

В его глазах, на самом дне,

уже не страх, а снег.

К запястьям проволоки медь

прильнула... глубоко.

Сейчас ему хрипеть, неметь,

вздыматься высоко.

И вдруг, печальна и чиста,

как музыка лица, –

улыбка тронула уста

казнимого юнца!

...Потом и я бывал жесток,

забывчив – не солгу,

но та улыбка – на Восток! –

по гроб в моём мозгу.

Что ею он хотел сказать?

Простить? Согреть свой дом?

...Решили руки развязать.

Спасибо и на том.

Он кисти рук разъединил,

слегка разжал уста.

И всё живое осенил

знамением креста.

Времечко

Остановилось время. На часах.

Подзавести? Или – чихнуть на время?

Всё то же солнце бдит на небесах,

всё то же бродит по планете племя.

А может, времени в природе нет?

Его ведь не пощупать, не понюхать.

…Прошу прощения за неуместный бред –

в моих мозгах случилась заваруха.

Подзаведу! Пусть стрелочки спешат,

колёсики вращаются зубасто,

секунды и столетья мельтешат…

Ведь времечко над душами – не властно.

Грустная повесть

День гаснет... Я пишу слова.

Успеть бы!

     Длинновато слово «здравствуй!»

В прозрачной ручке иссякает паста:

на сколько слов осталось вещества?

В пустой деревне, в брошенной избе,

где нету лампы (свечку съели мыши),

успеть бы засветло,

            покуда сердце слышит,

поведать сокровенное тебе –

о ней, мой друг,

                        в которой нет огней,

об этой встречной

                        мёртвой деревушке,

где некогда стоял в раздумье Пушкин

и дальше ехал, поменяв коней.

Душа ещё жива

Душа ещё жива,

цела – не извели,

как церковь Покрова

над водами Нерли.

Парящая, светла,

хотя в воде мазут.

Грань каждого угла

ясна, как Божий Суд.

Над зеленью полей,

над белизной снегов

она хранит друзей

и... стережёт врагов.

Жернова

Порхов. Остатки плотины. Трава.

Камни торчат из травы – жернова.

Здесь, на Шелони, забыть не дано, –

мельница мерно молола зерно.

Мерно и мудро трудилась вода.

Вал рокотал, и вибрировал пол.

Мельник – ржаная торчком борода –

белый, как дух, восходил на престол.

Там, наверху, где дощатый помост,

хлебушком он загружал бункерок

и, осенив свою душу и мозг

знаменьем крестным, – работал урок.

...Мне и тогда, и нередко теперь

мнится под грохот весенней воды:

старая мельница – сумрачный зверь –

всё ещё дышит, свершая труды.

Слышу, как рушат её жернова

зёрен заморских прельщающий крик.

Так, разрыхляя чужие слова,

в муках рождается русский язык.

Пенятся воды, трепещет каркас,

ось изнывает, припудрена грусть.

Всё перемелется – Энгельс и Маркс,

Черчилль и Рузвельт – останется Русь.

Не потому, что для нас она мать, –

просто не выбраны в шахте пласты.

Просто трудней на Голгофу вздымать

восьмиконечные наши кресты.

Зачем

Вновь журавлей пунктир...

Судьба подобна мигу.

Досматриваю мир,

дочитываю книгу.

Понурые слова,

нахохленные птицы.

Поломана трава,

листва с ветвей стремится.

Всё гуще мгла ночей,

всё жиже синь в просветах.

Не спрашивай: зачем?

Спросив – не жди ответа.

Не притяженью вслед

листва стремится с веток –

а чтоб к родной земле

прижаться напоследок.

* * *

Валентину Распутину

Иссякает листва на деревьях.

Дождь в крестьянской блестит бороде.

За деревьями есть ли деревни?

Оказалось, что есть... кое-где.

Значит, можно, гуляя по трассам,

набрести на гармонь в тишине?

Оказалось, что можно... Не сразу.

Как-нибудь. Невзначай. По весне.

Дед глядит виновато и мудро.

Может, помнит семнадцатый год?

Оказалось, что помнит... Но смутно.

Как сквозь дождь... что идёт и идёт.

* * *

Блаженны нищие духом...

Лампада над книгой потухла,

а строчки в глазах всё ясней:

«Блаженны голодные духом,

взалкавшие правды Моей!»

Сижу в окружении ночи,

читаю в себе письмена,

как будто я старец-заточник

и нет в моей келье окна.

Но в сердце – немеркнущий праздник,

и в вечность протянута нить.

И если вдруг солнце погаснет –

всё ж Истина будет светить!

Любителям России

Как бы мы ни теребили

слово Русь – посредством рта, –

мы России не любили.

Лишь жалели иногда.

Русский дух, как будто чадо,

нянчили в себе, греша,

забывая, что мельчала

в нас – Вселенская душа.

...Плачут реки, стонут пашни,

камни храмов вопиют.

И слепую совесть нашу

хамы под руки ведут.

Если б мы и впрямь любили, –

на святых холмах Москвы

не росло бы столько пыли,

столько всякой трын-травы.

Если б мы на небо косо

не смотрели столько лет, –

не дошло бы до вопроса:

быть России или – нет?

В ней одно нельзя осилить:

божье, звёздное, «ничьё» –

ни любителям России,

ни губителям её!

* * *

Не стоял за конторкой,

не судил, не рядил,

не питался икоркой,

пил не только этил.

Если, шаря руками,

я с трибуны вещал, –

обходился стихами,

ну а чаще – молчал.

Не указывал смертным,

где их правда и путь.

Жил банально, инертно

и бессмысленно чуть.

Стосковался по вальсу,

одичал… Ну и пусть.

Не всегда улыбался,

а сейчас – улыбнусь.

* * *

Человек мыслящий уже понял, что

на этом берегу у него ничего нет.

П. Флоренский

Нет ничего на этом берегу.

Зато на том – ромашки на лугу,

душистый стог, сторожка лесника,

слепой полёт ночного ветерка.

...Нет ничего на этом берегу.

Любовь, ты – мост. Я по тебе бегу.

Не оглянусь! Что я оставил там?

Тоску-печаль по вымерзшим садам?

Плач по друзьям, истаявшим в огне

земных борений? Но друзья – во мне,

как я – в сиянье этих вечных звёзд,

что образуют в триединство мост.

Не оглянусь! Метель в затылок мой.

То дышит мир, что был моей тюрьмой.

Не я ли сам – песчинка в снах горы –

себя в себе захлопнул до поры?

...Прочь от себя, от средоточья тьмы –

на свет любви, как будто от чумы,

перед единой истиной в долгу...

Нет ничего на этом берегу.

Ода смерти

Я видел смерть... Но – не свою.

Я разминуться с ней – не мыслю.

Но я ей оду сотворю,

пока мыслишки не прокисли.

Привет, костлявая, я – твой,

но дай побыть чуть-чуть на свете,

под новогодней вьюги вой

дай пробубнить ещё куплетик!

Присядь, покуда я стою,

защёлкни челюсти стальные…

Тебе я песенку спою

про те «фонарики ночные»...

Оптина Пустынь

Духовной жаждою томим...

А.С. Пушкин

Возок, катящийся неровно,

пыль позади него, как дым...

Блажен, кто с жаждою духовной

в пути своём неутомим!

Текут избушки, перелески.

А кто седок? Каких слоёв?

И почему – не Достоевский?

Или – Владимир Соловьёв?

Вот, как в театре – чуть искусней, –

под пологом голубизны

мирским глазам предстала Пустынь,

как чаша с грузом тишины.

Монастырёк, обитель, крепость,

и шапки храмов, и покой,

и нерасплёсканная трезвость,

как зной, застывший над рекой.

И островерхих сосен проседь,

и писк песчаной колеи...

И старец – мыслящий! – Амвросий

ведёт в узилища свои.

Улыбку смяв, смиренно-строго

приезжий станет на постой.

Он – это Пушкин или Гоголь,

а может... просто Лев Толстой.

О, камни духа! Сердце ахнет,

окинув крепость взором тьмы.

Здесь русский дух, здесь смыслом пахнет!

Здесь – черви мы, здесь – боги мы.

...Песок и мы. И, словно кара,

зной, приручающий к тоске.

И наш автобус, наш «икарус»,

забуксовавший в том песке.

Очевидец

Под вселенский голос вьюги

на диване в темноте

поразмыслить на досуге

о Пилате и Христе...

...Как же так! – руками трогать

воздух истины, итог,

в двух шагах стоять от Бога –

и не верить, что Он – Бог!

Под тенистою маслиной,

на пороге дивных дней

видеть солнечного Сына –

и не сделаться светлей?

Отмахнуться... Вымыть руки.

Ах, Пилат, а как же нам

под щемящий голос вьюги

строить в сердце Божий храм?

Нам, не знавшим благодати,

нам, забывшим о Христе,

нам, сидящим в Ленинграде

на диване – в темноте?!

Пепел

В стихах была борьба, отвага,

удача – ведьмой на метле!

…Испепелённая бумага

лежала – трупом – на столе.

Стихи сгорели… Молча, сами –

без применения огня.

Они трещали словесами,

от коих в мыслях – толкотня.

Они свистели, точно пули,

ломились в душу, не спросясь,

но сердца – так и не коснулись,

истлели, в пепел превратясь.

* * *

Питая душу витаминами

добра и зла – смотрю в себя,

как в зал, увешанный картинами,

остатки разума слепя.

Пестрят портреты персонажами,

кричат сюжеты бытия,

и стены выстланы пейзажами –

их обожала жизнь моя.

Клочок тайги, долина бледная,

на небо – горная тропа…

И птичка в небе, неприметная,

как вся моя… чирик-судьба.

Под микроскопом

Исследуя себя под микроскопом,

я обнаружил веры пузырьки,

а также – разумения микробы

и клеточки зелёные тоски.

Потом наткнулся на спираль гордыни,

на пыл греховный в русских сапогах.

И вдруг узрел неясное поныне,

волшебное свечение в мозгах!

Так я наткнулся на следы от Бога,

и воспылала душенька моя:

под микроскопом, по науке строго –

любовь звала на праздник Бытия!

Полено

Ты шёл, волнуясь и любя,

и вот ты одолел дорогу…

И дела нету до тебя

ни человечеству, ни Богу.

Ты на крыльце сидишь в росе,

в слезах: предательство, измена!

И перешагивают все

тебя, как мёртвое полено.

…Полено – якобы мертво:

оно лежит, не шелохнётся...

Но в грешных буднях об него

нет-нет да кто-нибудь споткнётся!

Порхов

Городок родимый детства –

Порхов! Псковщина. Война.

С чёрной смертушкой соседство,

и Шелонь-река темна.

На холме уснула крепость, –

островок войны с Литвой,

а во мне – любить потребность

этот край полуживой.

Весь во времени, как в раме,

городок… Мечтой храним.

Постоять, как будто в храме,

на коленях – перед ним.

* * *

Присутствую при снегопаде –

последнем, может быть, в судьбе.

Не отвлекайте, Бога ради,

забыть позвольте о себе.

Ловлю холодную снежинку

горячим выступом губы.

Слежу зигзаги и ужимки

венозно вздувшейся тропы.

Очаровательное иго –

снеговращенья краткий срок...

Читаю небо, точно книгу,

и Божью милость – между строк.

Пробужденье

Возвращенье из сна,

как со дна Средиземного моря:

из рассола событий,

сквозь толщу «седой старины» –

терракоту и мрамор,

египетский мёд и цикорий,

византийские вина,

что в водах растворены…

Возвращенье из сна,

как из мира, где зиждутся звёзды:

из гигантских пустот,

из стерильных систем,

мимо Трона Господня,

где правду и воздух

заменяет свобода,

а времени нету совсем…

Возвращенье из сна –

как сквозь землю на свет из могилы:

рвутся корни,

взрыхляется гибельный прах,

разъезжаются доски,

являются прежние силы,

оттесняются камни

и сохнет лицо на ветрах…

* * *

Рождённые на злобу дня,

прошедшие сквозь чьи-то мысли

осколки гениальных истин –

увы, не трогают меня.

А незнакомый человек,

остановившийся прохожий,

свалившийся, как первый снег,

меня волнует и тревожит…

Он спрашивает, как пройти

туда-то… на исходе ночи…

И я ищу ему пути –

из тех, что ближе и короче.

* * *

Сторона моя родимая,

что молчишь, едва жива?

Вот избушка нелюдимая –

из ушей растёт трава.

Вот дорожка партизанская –

подо мхом, как бы – на дне,

как вода артезианская,

притаилась в глубине.

Одичавшая, отцветшая,

потерявшая красу,

как старуха сумасшедшая,

бродит яблоня в лесу.

Не пора ли – избывать уже

эти вздохи ни по ком?

…А ведь здесь отец мой батюшка

бегал к речке босиком.

Тебе, Господи!

Бегу по земле, притороченный к ней.

Измученный, к ночи влетаю в квартиру!

И вижу – Тебя… И в потёмках – светлей.

…Что было бы с хрупкой планетой моей,

когда б не явились глаза Твои – миру?

Стою на холме, в окруженье врагов,

смотрю сквозь огонь на танцующий лютик.

И вижу – Тебя! В ореоле веков.

…Что было бы с ширью полей и лугов,

когда б не явились глаза Твои – людям?

И ныне, духовною жаждой томим,

читаю премудрых, которых уж нету,

но вижу – Тебя! Сквозь познания дым.

…Что было бы с сердцем и духом моим,

когда б не явились глаза Твои – свету?

Ласкаю дитя, отрешась от страстей,

и птицы поют, как на первом рассвете!

И рай различим в щебетанье детей…

…Что было бы в песнях и клятвах людей,

когда б не явились глаза Твои – детям?

И солнце восходит – на помощь Тебе!

И падают тучи вершинам на плечи.

И я Тебя вижу на Млечной тропе…

…Но что б я успел в сумасшедшей судьбе,

когда б не омыла глаза Твои – вечность?

Уголёк

Я-то знаю: всё дело в пружине,

что железною волею звать!

…Дотлевает желание жизни,

всё настойчивей тянет в кровать.

Не Обломов, имевший Степана

и широкий, как Волга, диван –

посещал я моря и вулканы,

был пространствами вскормлен и пьян!

А сегодня забился в мансарду

и смотрю не в окно – в потолок…

Но, пронзающий скуку-досаду,

ощущаю в груди уголёк!

Ни огня в нём, ни пламени-жара,

отвергает он тяжбу и торг…

Он исполнен священного дара

и таит запредельный восторг!

Улыбка

Он стоит на краю океана,

там, где суша являет обрыв,

улыбаясь смиренно и странно,

обречённо, но прямо – не вкривь.

Словно гнали его – от рожденья –

батогами и свистом бичей

сквозь Россию – к заливу Терпенья

в свете белых и чёрных ночей.

Всё пытались напялить гримасу

вместо кроткой улыбки ему,

но блаженная мета ни разу

не сошла с его лика во тьму.

Он стоит на краю у обрыва,

ветер воет, истошен и груб!

Но ничто лучезарного дива

не сотрёт с цепенеющих губ.

Фонарики ночные

Когда качаются фонарики ночные 

и тёмной улицей опасно вам ходить, – 

я из пивной иду, 

я никого не жду, 

я никого уже не в силах полюбить.

Мне лярва ноги целовала, как шальная, 

одна вдова со мной пропила отчий дом. 

А мой нахальный смех 

всегда имел успех, 

а моя юность покатилась кувырком!

Сижу на нарах, как король на именинах, 

и пайку серого мечтаю получить. 

Гляжу, как сыч, в окно, 

теперь мне всё равно! 

Я раньше всех готов свой факел погасить.

Когда качаются фонарики ночные 

и чёрный кот бежит по улице, как чёрт, – 

я из пивной иду, 

я никого не жду, 

я навсегда побил свой жизненный рекорд!

1953 

* * *

Я весьма суетливый субъект,

что не терпит с друзьями разлуку…

Выйду я на Московский проспект,

подниму волосатую руку.

Если вдруг остановитесь вы,

я скажу, улыбаясь смиренно:

«Подвезите меня до Москвы –

на билет не хватает презренных.

Вот вам грустная повесть моя,

вместо денег… Свезите в столицу:

Там меня ожидают друзья,

чтоб со мною навеки проститься».

Муж-водитель вздохнёт: «Ну и ну…»

А жена его охнет: «Однако!»

Я на заднем сиденье усну,

как послушная смыслу собака.

Я карабкаться буду из сна,

будоражить его завитушки…

А разбудит меня тишина –

на диване, в моей комнатушке.

* * *

Я видел извержения вулканов:

Везувия и сопки Ключевской.

Как будто раздразнили великанов

людишки-гномы – скукой и тоской.

Я видел извержение кровавой

слепой и гневной лавы – на войне.

Как будто не хватало людям славы

и рвения – на службе сатане…

Я видел извержение восторга

в церквушке сельской – возле алтаря.

А также изверженье возле морга

напрасных слёз – при свете фонаря.