Бессонница
Он слышал своё сердце под ребром,
Он слушал дождь, крадущийся по крышам.
Он болен был московским октябрем,
Он заболел приснившимся Парижем.
Он знал, что наступают холода,
Что лето – это выдумка и ересь.
Он знал, что «ни за что» и «никогда»,
Без всяких «может быть» и «я надеюсь».
Он думал не о тех и не о том
И чувствовал с тоской, но без упрёка,
Как что-то очень важное с дождём
Навеки исчезает в водостоках.
Он досчитал до ста и до двухсот,
И мог бы досчитать до миллиона.
В ногах его разлёгся спящий кот,
Мигала подзарядка телефона.
А он считал игрушечных овец,
Но слишком громко сердце в такт стучало,
Чтобы со счёта сбиться наконец,
Запутаться и не начать сначала.
Во дворы, где синеет окопник...
Во дворы, где синеет окопник,
Где шиповник шмелями жужжит;
Что мальчишкою выдумал – вспомнить,
Что взаправду – ещё раз прожить.
Во дворы, где душистый чубушник,
Притворившись жасмином, цветёт,
Где неважное станет вдруг нужным,
Ну, а важное – наоборот.
Где качели, скамейки, беседки,
Где на склоне июньского дня
Полусдутым мячом мимо сетки
Моя память осалит меня.
Осенит голубиною тенью,
Проведёт по асфальту мелком...
Подорожником к сбитым коленям,
К синяку на скуле пятаком...
Никуда мне отсюда не деться.
Как не сданный когда-то зачёт,
Здесь опять мое глупое детство,
Безнадёжное детство пройдёт.
За вагонным стеклом...
За вагонным стеклом
Рябь каналов, бензиновый дым.
Здравствуй, город, где я
Был чужим и остался чужим.
Над иглой золотой
Не сияла шальная звезда –
В этом городе я
Не любил никого, никогда.
И в рабочий хомут
Не впрягался, не рвался из жил.
Ни рубля, ни копейки
Единой я в нём не нажил.
С лишней рюмки не маялся
Хмурой рассветной порой,
Ни простудой ни разу
Я тут не болел, ни хандрой.
Между линий ничком
На асфальт, на прибрежный гранит,
Умирая, не падал,
Никем я здесь не был убит.
...................................
Барабанит дождём
По стеклу, проплывает как сон,
Этот город, в котором,
Увы, я не буду рождён.
Зимой болевший город вылечен...
Зимой болевший город вылечен
Лазурной мазью небосвода.
Пасхальной сладко пахнет выпечкой
С ближайшего хлебозавода.
Любовные граффити зайцами
На ржавом скачут профнастиле.
Скворцы-мажоры заливаются,
Такие все себе «на стиле».
Сверкают лайнеры из «Шариков»,
Как ртути капельки, над крышами.
И сердце улетевшим шариком
За ними рвётся – выше! выше!..
Зрелость
Помнишь, ты, дурачок, собирался идти на войну,
В петлю лезть, допиваться до белой горячки, колоться?..
Юность надо стерпеть, отсидеть в её душном плену
И на волю шагнуть под вечернее рыжее солнце.
Разве стоят хоть грош твои вирши, что кровью из вен?
Разве холодно стало кому-то от них или жарко?
Вот когда перестанешь бояться потерь и измен,
А уйдёшь от них прочь по аллеям осеннего парка
И, глухою тропинкой добравшись к заросшим прудам,
Словно в душу себе, глянешь в тёмную, стылую воду,
Вот тогда промолчишь ты плывущим в воде облакам
Свои главные строки – про смерть, про любовь, про свободу.
Караимское кладбище. Феодосия
Путь к мёртвым ничуть ни печален, ни страшен:
Держа маяком генуэзские башни,
Форштадт миновать и, пройдя Карантином
По улочкам узким, кривым и недлинным,
Спустившись по склону, поднявшись по склону,
По щебню, по травке апрельской зелёной,
Присесть на заросший лишайником камень
И вспомнить о тех, что лежат здесь под нами.
Что стали холмами, тропинками, грязью,
На люльках-надгробьях истёршейся вязью,
Обломками плит, пересохшим колодцем,
Осколком стекла, заблестевшим на солнце,
Цветущей в окрестных садах алычою,
Жужжащей пчелою, задутой свечою,
Барашками волн и дождём быстротечным,
Неслышной молитвой на древнем наречье...
Мы тоже уйдём по нехоженым тропам
Из Азии этой, из этой Европы,
Мы тоже умолкнем, исчезнем с концами,
Вспорхнём в перелётное небо скворцами,
Уроним, утопим в искрящемся море
Забытое счастье, избытое горе,
И, круг замыкая под облачной сенью,
На кладбище ливнем прольёмся весенним.
Оттепель. Конец века
В облаках звезда Омега.
Полночь. Оттепель. Капель.
Вот и на исходе века
Предпоследний тяжкий хмель.
Веку горько, веку зыбко,
Век, точивший топоры,
Безнадёжно болен скрипкой
Начинателей игры.
Вновь приходят те, что пели
Века злое серебро,
Всё стучат, стучат капелью
Где-то слева, под ребром.
Всех на свете виноватей,
Всех слабее, всех правей...
Не уснуть. Скрипит кроватью
Век походною своей.
Мимо – светлою, недружной,
Перепутанной толпой,
Возвращаются недужной,
Не ко времени, весной,
Оттепелью, опечаткой
В мёрзлых графах словарей,
Вечной левою перчаткой
На деснице январей.
Офицерская линейка
Офицерская линейка – ромбики, квадраты.
А за ними танки, пушки, бравые солдаты.
А за ними оборона или наступленье,
А за ними похоронки или награжденья.
Красно-синий карандашик стрелками в азарте
По бумагам, по оврагам рвёт штабные карты.
Близкой судорогой боя край передний сводит.
Ловко размечает цели гибкий целлулоид,
Нарезает транспортиром секторы обстрела,
Всё рассчитано линейкой: трусость, стойкость, смелость.
Штрих резервов, вымпел штаба, рубежи атаки,
Мин горох, траншей щетина – сколько там до драки?
Ночь стряхнула на бумагу пепел сигаретный,
Где-то чертит по линейке враг удар ответный.
Те же ромбы и квадраты, доты, батареи.
Грифель синий, грифель красный – кто из них острее?
Цифровые трафареты, столбики расчётов...
На рассвете встанут цифры в рост под пулемёты.
Скоро стрелки встык сойдутся на часах трофейных.
Кто там в ромбиках горящих вспомнит о линейках?..
Свод правил шахматных...
Свод правил шахматных привычно строг,
Расчерчен твёрдо в чёрно-белом мире.
Так пешка, лишь придёт дебюта срок,
Шагает в бой с е-два на е-четыре.
И поэтический канон суров:
Держать шеренги ритма, рифм равненье,
Единственную точность точных слов...
Но как бы мне хотелось на мгновенье
Забывшись, возвратившись на е-два,
Расставить наконец-то без оглядки
Единственно неверные слова
В единственно неправильном порядке.
Сказка о золотой рыбке
Старик всё ходил на берег,
Всё звал по привычке рыбку,
Хоть сам уж давно не верил,
Что снова в лазури зыбкой
Мелькнёт плавник её алый,
Блеснёт чешуя на солнце,
И, что бы ни загадал он,
Исполнится ей до донца.
А дома жужжала муха,
Похлёбкой пахло и дымом,
А дома ждала старуха,
Молчала, смотрела мимо.
Она теперь не желала
Ни царства и ни корыта,
И больше не вспоминала
О прошлом своём разбитом.
Кричал петух на рассвете,
На кошек лаяла Альма.
Сушились за домом сети,
Цвели перед домом мальвы.
Вот так без беды и горя,
Без радости и надежды
У самого синего моря
И жили они, как прежде.