Все стихи Ильи Рубинштейна
Ваганьковская похоронная
Какие, бляха, люди при охране!
Колышет «феня» все колокола…
Скорбит братва в прикидах от «Армани»,
Менты в печали – той, что не светла…
С утра в убранстве траурном столица,
Затихли лесосеки Колымы,
И СевКавказ, решивший отделиться,
Решил не отделяться. До зимы…
Венки тамбовских, питерских, от ДЭЗа,
Ну а в Кремле, сочуйствуя беде,
Гарант на заседании Совбеза
Всплакнул в погон министра эМВэДе…
Но чисто, блин, конкретно: всё же мука –
Коксяру в шнобель гнать под вдовий вой…
А он – спокоен ликом, потому как
Ещё вчера проплачена братвой
Ему в раю фартовая житуха,
Чтоб в кущах тех, банкуя не на щах,
Решил кого – Отца ли, Сына ль, Духа –
Поставит на эдемский на общак…
Какая жизнь, в натуре, за плечами!
Рыдай, Ванюха! Всхлипывай, Дато!
ООН маляву скинул – «Мир в печали!
Нет никому прощения за то,
что всю планету вмиг осиротил он!
Потеря эта век не отболит!»…
И вместо «Отче наш» по над могилой
«Таганку» затянул митрополит….
Весенне-обострённое
Былое нельзя воротить и печалиться не о чем…
Б. Окуджава
Капель расщепила асфальт до последнего атома,
Арбатские барышни так же смешны и милы…
И всё-таки жаль, что с Булатом и Беллой Ахатовной
Нельзя забежать на «Таганку» на «Антимиры»…
Сегодня гуди в «Метрополе» и «Каме» хоть до ночи,
А после такси подадут за минут эдак шесть…
И всё-таки жаль, что с Высоцким Владимирсемёнычем
В буфете «Мосфильма» за столик один не присесть…
В буфете «Мосфильма» на четверть часа не присесть…
У нас, что ни день, то опять государственный праздничек
И в телеке чувств всенародных опять ураган,
Поэтому жаль, что нельзя с Александром Аркадичем
В «Советской» по тихому стопку поднять за цыган…
И вдруг… Да о чём я? Встречаться с пропойцей и неучем –
Такое навряд ли могло им в мозги завернуть…
Выходит, печалиться мне ну ей Богу же не о чем…
Но всё ж почему-то былое охота вернуть…
Но всё же так хочется это былое вернуть…
Девятое мая девяностого
Окурочек с балкона –
Как маленький салют…
А где-то, там, у Дона,
мой дед и млад и лют
прёт в рост, неосторожно,
на гансов-упырей…
Лишь «смертью храбрых» можно.
А в плен нельзя… Еврей.
За Дон – медаль, потом же
Пропал. Не известив.
А известить бы должен
штабных и коллектив:
Мол, танком под Ростовом
Закатан под Ростов!
Воскресну, коль – по новой
На смертный бой готов!
Окурок «Шипки» братской –
Он ярче всех комет…
И где-то там, не в братской,
всё так же молод дед…
При нём его «Отвага»,
И честь его при нём…
Тебя я старше на год,
Давай ещё курнём?
Из таможенной хроники 1975-ого года
Виктору Некрасову
За спиной, за границею пройденной,
Провожающих девять персон…
На нейтралке меж небом и Родиной
Прощевальный от Родины шмон…
Всё культурно, спокойно, таможенно
в «Шереметьево»-75 :
– Это что?
– Ордена.
– Не положено.
– Так мои же.
– Глухой что ли, бать?
И в мгновенье похмелье – пожарищем,
И в руинах опять Сталинград…
– Я могу… ордена… провожающим?
– Поздно, батя. Теперь – конфискат.
И покончив со всеми печатями,
Разулыбился вдруг погранец:
– Тот, который про деда с зайчатами,
не роднёй тебе будет, отец?!
Что ж… Броня погранцовского темечка
Крепче всех фронтовых рубежей…
Гонит, гонит весёлое времечко
Из России Россию взашей…
Нет, до взлёта, месье, не положено!
Подождёшь! Чай в Париж – не в Надым!...
И над совестью нерастаможенной
Честь взлетела. Тверёзая в дым.
Кишинёвский вальс
Игорю Цырульникову
Тот же поезд – «Москва-Кишинёв»,
Но теперь две таможни по ходу.
Проклиная себя и погоду,
Я в загранку к тебе. На денёк.
Пусть дорога туда и в обрат
Не денёк, а по времени – втрое.
Пусть записаны мы не в герои,
Но ведь были Кабул и Герат…
Приказала империя жить
Очень долго. Живём. Кто как может.
И горбим на пропой для таможен,
Чтоб таможням не шибко тужить…
Я к тебе в Кишинёв на денёк,
А не сдюжили б «двойкой» в Афгане,
То не знал бы тебя я с ногами
В Кандагаре. А после – без ног…
Две таможни, как есть – за спиной
(Кишинёв – не краюха планеты)
И в каталке навстречу ко мне ты,
Я навстречу – тебе. На одной.
По второй за кого – не вопрос,
На который ответить не сложно…
Три ноги за империю – можно.
Плюс две жизни, что наперекос.
Ноябрь
Глаза домов зажмурены до завтрашнего вечера,
А я иду по осени с двухсоточкой внутри
Навстречу той, которая пока еще не встречена,
И тихо вслед хихикают оторвы-фонари…
Неглиночка не глиною мне под подошвы стелется –
Асфальтом подмороженным и павшею листвой,
Душа же хорохорится, куражится, апрелится,
И, значит, получается – пока еще живой…
Однако, получается не слишком убедительно,
Тверская одурелая ведёт совсем не в Тверь,
– Какая Тверь, начальничек?! Поехали до Митино! –
Таксёр-ноябрь услужливо распахивает дверь…
– А хочешь до Черёмушек? Ну, или до Чертаново?!
– Так нет же там черёмухи, а к чёрту не хочу,
Давай меня по счётчику туда, где всё бы заново!
Ноябрь ответил вежливо:
– Туда не покачу…
– Тогда давай по адресу: «Сегодняшняя улица»
(Бесёнок под двухсоточкой застенчиво притих).
– К тому окну, которое вовеки не зажмурится,
Где мама валидольная бормочет этот стих…
Орденские рублики
А. Н. Яковлеву
Орденские рублики у военкомата
Сразу же в фуражечку бывшего комбата,
Деньги эти денежки жёнам не зачесть –
Стыдно с ними до дому. У кого он есть…
А комбат в каталочке жмёт до спиртзавода,
Там ему из жалости – полведра не мёда,
Марш-бросок в пролесочек, воблы прихватив,
Отдыхай заслуженно, ратный коллектив…
Орденские рублики от военкомата
Щедро платит Родина – не сочтёшь без мата…
Хочет, а не топится память в том вине,
Но ни слова воины о своей войне…
Сопли да проклятия – с них какой навар?
Пьёт из рук комбатовых Веня-«самовар»…
Памяти Высоцкого
И плыли цветы по рукам недопущенных
Над жарким асфальтом обеих Радищевских,
И плыли мозги у Каховских да Пущиных –
Джинсово-крутых и мосторговски-нищенских…
Блевала рекордами потно-престольная
И не было дела ей, не было дела…
Другая ж Москва – угорело-бесстонная
Молчала подстрелено и чёрно-бело…
Молчала под плеск кумачово-разреянных…
Но те, кто привыкли от частного к целому
Вдруг поняли что-то про нас недострелянных –
Молчащих, но слушавших «Баньку по белому»…
И снова июль. И число двадцать пятое,
И снова цветы под куплеты заветные,
И снова похмелье. И время распятое
Чутьём подзабытым на годы бессветные…
И снова мандраж кумачово-знамёновый
Под рёбра стучится древком триколора…
Вы нас не прощайте, Владимир Семёнович,
За то, что опять и за то, что так скоро…
За то, что смердим оправданьями тухлыми
Безвременья нового ставшие доками,
За то, что молчим… но не ссыльными Кюхлями,
А пайкой прикормленными бенкендорфами…
Про любовь и химию
(школьный романс)
Ах, Татьяна Гавриловна –
Юбка в пол, в небо грудь!
И такое взбурлило в нас –
По ночам не уснуть.
Пусть пока ещё схимники
Сексуальных утех –
Не до вашей нам химии,
Не до щёлочей тех!
Знали точно, что замужем,
И что сын в детсаду,
Но гормонные залежи –
Весь урок, как в аду.
Только «зелено-молодо» –
Что стоп-кран в поездах,
И по темечку молотом –
Никогда… Никогда…
Королева-учителка,
Менделеева дочь,
Не искала мучительно,
Чем босоте помочь.
И семнадцатилетие
Всё флешбеком висит –
Вы билет мне пометили
Про какой-то оксид.
Выпускной закуражился,
Пригласил вас на вальс…
Или это мне кажется?
Вальсы были без вас?
Ах, закатово-рыжая
Речка ваших волос…
И сегодня вдруг вижу я
Как плывут через мост
эти «лодочки» синие
В порт любви «Теплый стан»…
Сдан экзамен по химии,
А по жизни не сдан…
Учитель Нугзар
(блатной флешбек из одной весны конца семидесятых)
На московской окраине лыбится май
Транспарантами цвета «Агдама»…
«Вынул пёрышко – бей. Или не вынимай.
Догоняешь, ядреная мама?»
«Если двинул базар – то ответь за базар.
Здесь ответь и сейчас, а не где-то»…
В жизнь готовит меня Гоберидзе Нугзар –
Академик «буры» и кастета.
Мне пятнадцать, ему тридцать восемь – из них
Четвертной на повалах у власти…
До сих пор в заморочке я чем он проник-
ся к «ботанику» фраерской масти…
Мой же в семьдесят том был за всё интерес
В догонялочках зечьих Нугзара,
И его гитарёшечка наперевес
Очень многое мне рассказала…
Но «Таганку» не пел он и «Мурку» не пел,
И о бандерше с Лиговки Розе,
Выдавал он с акцентом смурной децибел
О цинге и колымском морозе…
И ещё выдавал за лихой беспредел
На централе Ростова-папани,
И за то, как в четырнадцать лет поседел
После суток ШИЗО в Магадане…
Кто писал для него эти песни его,
Что сгоняли улыбочку с мая?...
«Эй, ядреная мама! Пацан, ты чего?!
Там за слёзы – дорожка прямая
в петушню. Усекаешь расклад, фраерок?»
И плескал мне под ризку «Агдама»…
И тянул месяц май транспарантовый срок…
И ругала за курево мама…
Он пропал резкачом, так же как и возник
В беспонтовом райончике нашем…
Может, взял и отчалил до дамочки пик,
Ну а может – опять до параши…
Я ж не сел до сих пор. Но ответ за базар
Здесь держу и сейчас, а не где-то…
Четвертной на повалах, конечно – пожар…
Но мокрушником не был учитель Нугзар…
(Верить хочется именно в это…)
Фраер
А он подсел по недостаче,
Каких-то красок и белил…
«Пилил» для урок передачи,
За них же ёлочки валил…
Не колобродил на гитаре
про жисть нелёгкую ЗК,
Из фраеров, короче, парень,
Хоть срок – на полчетвертака…
Ну а бродягам несвобода –
Нормальный ход, барачный рай…
– Кого на кон? – Да Счетовода.
За клифт с бочатами. – Играй.
И перебор захаван гордо,
И долг выплачивать – на мах,
И фраерка пером по горлу,
И ясно – все не при делах…
Ходил он с Леною на пару
В кружок районный хоровой…
А если б двинул на гитару –
Глядишь и кон бы был другой…
Зайдётся мама в Краснодаре –
Не схоронить и не отпеть…
Ему б в бараке «Мурку» спеть…
Учите мальчиков гитаре…
Эвакуационное
В тот самый сорок первый год
Везли девчонку из Москвы
в Свердловск – подальше от невзгод
уже почти прифронтовых…
А из Бердичева в Казань
(ему четыре, как и ей)
Везли мальчишку, в чьих глазах:
без всякой метрики – «еврей»…
В Свердловске тыква на обед,
В Казани брюковка опять,
И даже ради всех побед
Такое жрать – невкусно жрать…
Но надо жрать.
Им ровно через двадцать лет
Меня рожать…
Экскурсия по Вене
памяти Рут Майер
Не город – шкатулка. Моцарт и Бетховен,
И Шуберт, и Штраус – твои сыновья,
И росчерк Дуная божественно ровен,
И фрау из гидов. И рядышком – я…
Хотелось бы, фрау, о малоизвестном.
О чём? Ну не знаю… К примеру, о том,
Как под концертино для скрипки с оркестром
Здесь трижды на бис исполняли погром…
– Вы есть ошибаться! (и глазки в оправе
во гневе девичьем) Вы есть не правы!
Я знать о Берлине и знать о Варшаве!...
– И Вена, майн либен. И Вена. Увы.
Моцарт и Бетховен… Шкатулка – не город…
Звучал концертино слышней и слышней,
И Стефан Святой, улыбаясь с собора,
Гордился арийскою кровью своей…
Так будем же, фрау, во всём откровенны:
Что было то было – и кровь и азарт,
И то, что в сынишках любимых у Вены
Шатался не «праздный гуляка» Моцарт…
Он Вене – аншлюс, как подарок сыновий –
Мышиным мундиром с чумного плеча…
И счастлив незнанием Людвиг Бетховен
О жёлтой звезде на пальто скрипача,
Забитого насмерть в районе Нойцбау
Скрипичным футляром – как кельтским мечом…
О нет! Не волнуйтесь, любезная фрау!
Ваш дедушка здесь ну совсем не причём!
А если причём – так дунайской водою
Давно уже смыты мозги с мостовых …
Но с сердцем, простроченным жёлтой звездою,
Родятся и правнуки внуков моих…
Сказки венского гетто я не видел в кино.
Это было недавно… Это было давно…