Илья Тюрин

Илья Тюрин

(Москва, 1980 –1999)

 

…Оставьте росчерк и – оставьте Свет. Но не гасите света.

Илья Тюрин, «Письмо»,

10 мая 1996 года

 

Илья ТюринПоэт, рок-музыкант, философ – родился в Москве 27 июля 1980 года, в семье журналистов. До восьмого класса учился в школе с углублённым изучением английского языка, затем – в лицее при Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ). После окончания лицея год работал в НИИ имени Склифосовского – в знаменитом «Склифе» – и поступил в Российский государственный медицинский университет (РГМУ) на педиатрический факультет.

Стихи писал с раннего детства, но основной цикл создан в 1996 – 1997 годах. В 17 лет написаны сцены в стихах «Шекспир».

В лицее организовал группу «Пожарный Кран», был её солистом, бас-гитаристом и автором большинства песен.

С 1996 года писал эссе и публицистические статьи, многие из которых публиковались в центральной печати.

24 августа 1999 года трагически погиб (утонул в Москва-реке).

Последняя статья Ильи Тюрина «Русский характер» опубликована в «Литературной газете» 4 октября 1999 года. 

 

Что было после?!

 

2000 – издана книга стихов, песен, эссе и статей Ильи Тюрина; «Письмо» (М., ХЛ); поэт и публицист Марина Кудимова назвала её «главным событием миллениума».

2000 – выпущен диск «Ровесник Луны. Песни Ильи Тюрина».

2000, 26 сентября – создан Фонд памяти Ильи Тюрина и учреждена ежегодная литературная премия памяти Ильи Тюрина – «Илья-премия». Гран-при – издание книги победителя  в серии Илья-премия. Председатель жюри – поэт и публицист Марина Кудимова.

2001 – начиная с этого года, члены жюри и финалисты Илья-премии выезжают в регионы для общения с молодыми литераторами и информации о конкурсе.  Состоялись встречи в Перми, Вологде, Кирове, Санкт-Петербурге, Иркутске, Ростове-на-Дону, Минске (Беларусь), Харькове (Украина), Ереване (Армения)  и других городах России и ближнего зарубежья.

2001 – «Записные книжки» Ильи Тюрина с предисловием поэта Юрия Кублановского опубликованы в журнале «Новый мир», №12.

2002 – с этого года выходит ежегодный альманах «Илья», в котором публикуются работы лауреатов «Илья-премии», а также произведения известных поэтов, писателей, критиков.

2002 – при Библиотеке имени М. Ю. Лермонтова (Москва) по инициативе Фонда памяти Ильи Тюрина создан клуб любителей поэзии «Дом Поэтов» – одна из основных площадок для встреч, вернисажей, музыкальных вечеров победителей и финалистов «Илья-премии».

2003 – издана книга «Погружение» (М., ОГИ) – эссе Марины Кудимовой о творчестве Ильи Тюрина, а также стихи и записные книжки самого 19-летнего поэта.

2003 – по стихам Ильи, его стихотворной драме «Шекспир» и сценам из шекспировского «Гамлета» студенческим театром Университета РАО (Москва) поставлен спектакль «Принц И.» (режиссёр – Михаил Фейгин).

2004 – 2013  – в Москве проходит ежегодный фестиваль памяти Ильи Тюрина «Август»: вечера поэзии, выставки, концерты авторской песни на Центральной эстраде в парке Сокольники. Завершается фестиваль поездкой группы финалистов в Пушкинские Горы (Псковская область), где проходят встречи с любителями поэзии.

2011 – Молодежным театром имени М. Ю. Лермонтова поставлен спектакль «Шекспир» по одноименной драме в стихах Ильи Тюрина. Режиссёр Светлана Андрийчук.

С 2011 – в Библиотеке имени М. Ю. Лермонтова проходят ежегодные Литературные чтения «Илья-премии» – подводятся итоги конкурса, акцент которого сделан на  тематическое эссе.

2000 – 2014 – стихи, статьи, эссе, записные книжки, сцены «Шекспир» Ильи Тюрина, а также статьи о нём  опубликованы во многих российских и зарубежных журналах, альманахах, сборниках и интернет-изданиях. Есть переводы на английский, арабский, французский, немецкий, армянский, украинский языки.

 

Голос «Оттуда»

Я уж и не знаю, можно ли писать из одного поколения в другое – не теряются ли слова по дороге из возраста в возраст. Что может сказать старый человек о мальчике, который жил рядом, которого уже нет и который останется мальчиком навсегда?

Такой порог был бы непереходим, когда бы мальчик этот, Илья Тюрин, не был поэтом. А в поэтическом слове границы, оказывается, проходят совсем не там, где они проходят в наших житейских мирах. А там, где «с воробьем Катулл и с ласточкой Державин», как нежно заметил Ходасевич, где Пушкин, которого мальчик любил и чудесно верно звал «Божьим псевдонимом», где Бродский, которого Илья жадно читал и оплакивал в «Снах Иосифа», где учительный для него Мандельштам… Илья рано осознал эту обязывающую преемственность:

 

Мы начинаемся тогда,

Когда по чьей-то смерти минут

Определённые года,

И Землю к нам на шаг подвинут…

 

Теперь и он там. С ними.

Наверное, это и есть райский сад поэзии – когда поэты в золотой вечности не знают возраста и им всегда есть что сказать друг другу. И Пушкин, улыбаясь, читает у Ильи словно к себе обращённое:

 

Мне вправду шестнадцать, как чудится Богу и вам.

Не то, чтоб я рад с вами встретиться, не по погоде

Одетым. Но вы мне завещаны – с Ним пополам.

 

И вспоминает свое пятнадцатилетнее: «Уж я не мальчик, уж над губой/Могу свой ус я защипнуть» и радуется тому, как мудреют мальчики через два столетия.

Вообще, как кипело в Илье слово! Как он сам смеялся: ведь даже простая «решимость перейти из кресла на диван/ является одетая строкою». Записывать не успевает:

 

Что за счастье, когда у окна

Бесприютный, готовый на вынос,

Всё же есть и топорщится стол.

И хотя не скудеют чернила –

Стой, моё вдохновение, стой…

 

И чернильница тут тоже пушкинская, из его давнего обращения:

 

Ты, о флакон, ты не бываешь пуст.

И я, как Ив Кусто, в твои глубины

Всего на четверть обнаружил путь.

Даст Бог – я опущусь до половины.

 

Это только кажется, что Илья оглядывается на Бродского, его сердце звало Пушкина, торопилось перепрыгнуть свой не по летам властный разум. Не радовалось ему, как обузе, и всё поворачивалось, поворачивалось в эту старинную русскую сторону, куда поворачиваемся все мы, смеясь над тем, что «Пушкин – наше всё», но при этом уже навсегда зная, что смешная эта формула совершенно права:

 

Я лёгкости хочу, пускай я брежу,

Что Пушкина мне прояснит она,

Но я, по крайней мере, обезврежу

Себя от разума, как от вина.

 

Слова ещё властвовали над ним, несли его, обгоняя иногда не поспевавшее проясниться содержание. Музыка летела впереди не проступившей, только забрезжившей и сразу требовательной мысли. Он накидывал ослепительную сеть слов, как Набоков со своим необъятным сачком на старой фотографии накрывал бабочку, зная, что она – там и никуда не денется, хотя и будет извлечена не сразу.

Музыка слова заливала его, как высокая сильная волна океана, которая подхватывает у берега и весело несёт визжащих от счастливого ужаса детей, смущённых юношей, выглаженные долгой водой остатки мачт трёхсотлетних кораблей, которые уже не помнят своего значения, драгоценно сверкающие камни и просто сор. И всё это на краткое время полёта равноправно в молодой силе. А мы уже видим с берега только, как волна уходит, и слышим порознь крики детей, ворчание камней, змеиный шелест волны и видим зазевавшегося краба или блеск солнца на осколке стивенсоновской бутылки и, не умея собрать всё вместе, смущаемся, что стихотворение для нас не всегда ясно. А это просто его волна уже не несёт нас на нашем безопасном осмотрительном берегу.

И вот чудо и печаль настоящей поэзии – мы всё время как будто слышим вдалеке печальный голос трубы и вздрагиваем от неожиданных строк:

 

Ломая лёд в полубреду

Двора ночного,

Я скоро, может быть, сойду

С пути земного.

 

Откуда это? Отчего в семнадцать-то лет? И откуда эта внезапная мудрость и вздох высокого и страшно глубокого опыта, дающегося екклезиастовой чередой лет: «Мы можем жить, а если что придёт, –/ Оно придёт само. Мы знаем это».

А оттого – что поэт, что до опыта возраста знает опыт поэзии, слышит глубину слова, которое открывает свою горькую генетику поэту раньше, чем другим своим детям. Вот отчего в шестнадцать лет в его дневнике является такая мучительная запись: «…Вторжение поэзии в любую жизнь – есть трагедия человека. Поэт говорит не так, как говорит человек – и со временем это начинает определенным образом направлять его мысли. В конце концов, поэзия находится там, где человека нет. Трагедия человека состоит в недосягаемости этого – там; трагедия же поэта заключается в невозвратности оттуда». В восемнадцать лет об этом скажется в стихах: «Я оттуда. Тот мир – он не так удивителен,/ Как, им пользуясь, может, подумали вы…»

И всё-таки он удивителен – этот голос «оттуда», удивителен и прекрасен, потому что он и нас на мгновение делает крылатыми, как этот всё летящий над русской землёй мальчик.

 

Валентин Курбатов,

критик, публицист.

Член жюри Илья-Премии с её основания и по сей день.

 

Февраль-март 2005

Псков

 

Возраст Луны

Заметки об Илье Тюрине

 

1

Наверное, возраст – первое, с чем мы сталкиваемся, когда ищем в других черты родства с собою – не обязательно кровного. Едва человек объявляет себя чьим-либо ровесником, он тотчас вступает в игру, он совершает сознательную подмену; смотри, говорит человек своему визави, я – это ты, мы – одно.

Убедительнее всех чувствуют себя в этой подмене дети, осознающие множественность мира подростки и… поэты, потому что именно они более всех способны к игре – с собой ли, со своею ли душой, со своею ли речью.

Илья Тюрин, вместивший в свою жизнь мужающую пытливость подростка, изменчивую чувственность ребёнка и отзывчивый дар поэта, был идеальным игроком. Суть его игры-подмены и человеческая судьба удачнее всего выражены в живой метафоре и названии одной из песен – «Ровесник Луны». Причём сам поэт, говоря:

 

Летнюю ночь отразила река,

И в ней растворились Неба сыны:

С виду обычные два старика –

Ровесник Христа и ровесник Луны, –

 

ничуть не имел в виду однозначное прочтение, выпрямление смысла своей метафоры. В тюринской строфе старость дана как явление гуманитарной истории, то есть лирический взгляд автора перемещается по вполне фантастической траектории – из наших дней в далекое прошлое. И тогда Иисус, земное существование которого перервалось тридцати трёх лет, видится нам фантастически древним, как его ровесник, стариком. И возраст обоих, по сравнению с нашим, так же немыслим, как возраст Луны.

Илья Тюрин о возрасте вообще размышлял и писал много. «Мне вправду шестнадцать, как чудится Богу и вам…», «Я теряю мелодию. Губы дрожат, и детство Возвращается, как Одиссей, со слезами в дом…», «Семнадцать лет, как чёрная пластинка, Я пред толпой кружился и звучал»… И так далее; почти всегда поэт по отношению к себе хронологически точен, и только лишь пару-тройку раз проговаривается о том, каким себя видит на самом деле – ровесником Луны, путешественником во времени. «Представьте: старый друг к вам возвратился – Настолько старый, что уже не друг»…

 В начале девяностых годов, в пору тюринского детства, на русский язык был переведён фантастический роман американца Уолтера М. Миллера-младшего «A canticle for Leibowitz» («Страсти по Лейбовицу», 1960; https://www.fantlab.ru/autor315). Там возрождение человечества после ядерной катастрофы шло христианским путём. А бессмертный иудейский старец Беньямин, непременный спутник священников и мирян, стал для них живым воплощением обретаемой истории и вечности Бога. Но, несмотря на всю притягательность и силу, вопреки всему своему обаянию, Беньямин, божеское воплощение, не меняется – Бог остаётся прежним, как и мир, им созданный. И, убедившись в неизменности мира, Беньямин покидает людей.

Тюринская метафора возраста совсем иного порядка. Называя своего персонажа ровесником Луны и, конечно же, говоря ему «я – это ты», поэт указывает на его движение: вечный земной спутник, со своими фазами, со своим возрастом, вечный сопроводитель человеческой истории меняется у нас на глазах. Меняется у нас на глазах и Илья Тюрин – от музыки к поэзии, что, в общем, есть продолжение двойничества. От поэзии – к литературной публицистике и философии. От философии – к медицине. Такой вот поиск, такой «лунный календарь», такая вот вполне метафизическая канва…

Конечно же, всё это можно объяснить обычным взрослением человека: ребёнок – подросток – юноша; в начальную пору мы открыты всему, и всё пробуем впервые. В случае Ильи Тюрина метафора возраста оказалась равной создателю. Свой художественный мир он объяснил как мыслитель, а  метафизические свои перемены – как художник. Поэтому самые совершенные опыты с родной речью у него нашли выход в литературно-философской эссеистике. 

 

2

Проще всего сказать: стихи кончились, и настала очередь прозы.

Так было, например, у Артюра Рембо – но мы-то хорошо знаем, каким молчанием, каким реальным адом обернулась для него написанная в апогее девятнадцатилетия «Пора в аду». Рембо так и не объяснил своего молчания. Слава Богу, ибо тогда из «разгневанного ребёнка» он превратился бы в ординарного ментора. Даже ментором ему стать не довелось, всё было гораздо хуже.

Илья Тюрин всё-таки себя объясняет. Он – человек иной эпохи, иной ментальности, иного жизненного опыта. Русскому, в особенности, если он имеет дело со словом, объясняться просто необходимо. Наверное, потому, что именно так мы с чем-то или с кем-то расстаёмся. Смотрим на себя со стороны. Стихи к этому не располагают, ибо в них нет разницы между автором и лирическим героем, нет «той стороны зеркального стекла», как писал Арсений Тарковский, которая способна замутиться от нашего дыхания.

Илье Тюрину необходимо было посмотреть на себя со стороны. Его метафора возраста, как результат свободного выбора автора, сработала и в этот раз верно. Только в иных правилах игры она стала ещё зрелее, ещё парадоксальнее.

Круг тюринских интересов в эссеистике широк. Автор обращается к памяти Иосифа Бродского – поэта и мыслителя, без которого художническая энергия  пишущего была бы совсем иного качества. Он размышляет о литературной судьбе Серебряного века. Исследует философскую лирику Тютчева и Мандельштама. Подводит черту под двухсотлетней историей диссидентской поэзии. Вместе (рядом) с литературой, однако, существует и «занятье философией». Вот ёмкий очерк о фейербаховской «Сущности христианства». Незавершённая, монографическая по замыслу «Механика гуманитарной мысли». Публицистические статьи. Ставшая итоговой работа «Русский характер»…

Плюс – ведение, с большей или меньшей регулярностью, записных книжек.

И всё это – перечисленное и не перечисленное – создано за два или три года. Вот такая творческая энергия, такая работоспособность.

И всё же, как работает в эссеистике пытливая мысль Ильи Тюрина, с чём расстаётся он, глядя на себя со стороны?

С детским или подростковым представлением о человеческой общности. На годовщину смерти Иосифа Бродского пишет «слово скорби и утешения» и, формулируя художническое родство с поэтом, погружается в его стилистику и язык: «Смерть объединяет всех, кто застал её в живых, уже потому, что с этой секунды отсчитывается уже их время, и отныне они действуют именно сообществом – как бы это ни напоминало эгоизм. Может быть, самое печальное в смерти то, что эгоизм при известии о ней неизбежен: хотя разум и пытается сострадать, ногам всё же остаётся больше места на поверхности. Боюсь, что лишь этот факт и позволяет мёртвым рассчитывать на благодарность».

С традиционно демократическим заблуждением российской интеллигенции о возможности иных форм культурного и государственного обустройства – не связанных с подавлением: «Эту трагедию модернисты чувствовали очень тонко и неотступно. Может быть, это и повлекло за собой такую длинную цепь самоубийств. Думаю, это произошло, в том числе, потому, что местом сложного эксперимента Россия была выбрана крайне неудачно: потому что только здесь государство всегда вне конкуренции по отношению к любым философским доктринам, искусству и так далее».

Эти строки написаны в шестнадцатилетнем возрасте. А год спустя Тюрин, развернув и углубив пришедшую ему на ум идею, расстаётся и с легендой о русском диссидентстве, причем с неожиданной стороны – как историк стиха, следующий формуле Бродского: поэт есть человек частный и частность всему предпочитающий. Стихи русских диссидентов – прежде всего плохая поэзия. Поэтому для него Рылеев, Одоевский стоят в том же ряду, что и советский-антисоветский Евтушенко, равно как и растерявший свой крупный дар Вознесенский, – все они не существуют или мало заметны. В условиях конца двадцатого века, по Тюрину, исключение составлял ленинградский «волшебный хор» – Найман, Рейн, Бобышев и Бродский, а из москвичей один лишь Высоцкий. В этот ряд необходимо поставить Александра Галича, ибо в тюринском эссе он не упомянут. А жаль. «Мне всё более кажется, что победа власти в том и заключается, чтобы вырвать у частного пера проклятие: десятое дело, что за этим последует. Большую часть диссидентской поэзии позднего ХХ века заняли как раз побеждённые, заслуживающие нашего милосердия и нуждающиеся в нём существенно сильнее, чем гиганты, живущие безотносительно к ним», – резюмирует Илья Тюрин. И, как бы мы ни были сентиментальны к ушедшим временам и людям, с исследователем приходится согласиться.

 

3

Если в работах, о которых уже шла речь, звучит сдержанный мотив расставания и утраты, то «Русский характер», словно пересыщенный химический раствор, даёт нам почувствовать это сполна. Голос Тюрина-публициста (а «Русский характер» – образец отличной публицистики, но не только, разумеется) полон различными обертонами, от горечи до сарказма.

Илья Тюрин говорит о времени и о России, «тихо переносящей пик своей национальной трагедии». Суть её видится в том, что на протяжении столетий нормальная жизнь подменена поисками (бесплодными) русской идеи, особого для всех живущих в огромном государстве пути. Но – вот парадокс! – чем больше мы ищем эту «идею», тем меньше шансов остается на её счастливое воплощение:

«И в ближайшие десять лет станет ясно – жить нам, или умереть. Но если силы для генерации русского характера у нас остались, то для его появления требуются приличная власть и немного исторического покоя. Есть только один «аргумент» в пользу того, что такие условия в России создадутся: этих двух вещей одновременно на нашей почве ещё никогда не было.

Следующий год станет для всего христианского мира двухтысячным от Р.Х. – в смысле от Рождения Христа. Многим очень хотелось бы знать, каким по счёту он будет до Р.Х. – в смысле до русского характера. И вообще – живём ли мы в той плоскости, где он ещё может появиться».

Вообще же это эссе можно буквально растащить на цитаты, потому что главное в его языке – особая, идущая ещё от поэтических опытов, афористичность.

«Точно неизвестно, в какой мере в создании “образа русского человека” поучаствовал сам “русский человек”. Когда имеешь дело с творческой фантазией писателя или публициста, трудно сказать, каков механизм преображения его личных впечатлений в текст – и, следовательно, невозможно судить о том, что теряется и что приобретается по пути. Кроме того, Гоголь с Достоевским и Салтыковым-Щедриным как свободные люди могли писать абсолютно всё, что хотели, и никто не вменял им в обязанность созидать объективный портрет среднего русского персонажа, тем более – олицетворённый русский характер. Не знаю, чем объяснить фальшивые, комические, подчас злобные картинки из “народной жизни”. Может быть, у художника слова в тот день было настроение ни к чёрту или на улице его толкнул в бок мужик в лаптях – всё бывает. Но вдруг оказывается, что в этих картинках мы приобщились к совершенной и непреложной истине. Почему? Потому что забавные прибаутки вроде “Истории одного города”, “Сказки о попе и его работнике Балде”, эпизода с деревней Заманиловкой из “Мёртвых душ” столкнулись с любопытной российской традицией – находить в каждой строке любимого автора божественное откровение о судьбах Родины. А кем формируются эти судьбы – догадаться легко: какая бы идея не была подброшена элитой, частью жизни она станет лишь в той мере, в какой будет принята большинством населения. Поэтому любые литературные прокламации о будущем страны могли быть разве что плодом божественного откровения»...

В этом эссе по-настоящему соединились художественное мастерство, зрелая мысль и метафора возраста. И, конечно же, тот взгляд на себя со стороны, то живое дыхание, от которого теплится зеркальное стекло тюринского посмертного существования – для нас, нынешних его читателей.

 

Евгений Сухарев

 

Первоисточник:

газета «Новая демократия» (Харьков)

№31, 13 октября 2006 года.

Подборки стихотворений