Леопольд Эпштейн

Леопольд Эпштейн

Четвёртое измерение № 15 (327) от 21 мая 2015 года

Гроссмейстер сыграл неточно

 

Камни

 

Как восьмигранный шпиль над монолитным храмом,

Возносится луна над облачной грядой.

Проходят мысли чередой,

Все – об одном, о том же самом.

 

Жизнь хочет объяснить себя себе самой

И всем своим виткам построить оправданье,

Своё уродливое зданье

Украсить яркой выдумкой живой.

 

Но камень – он упрям, он твёрдое созданье,

Его не повернёшь, не сдавишь, не спрямишь,

Он принимает лишь

Одно, исконное повествованье.

 

Не памяти пыльца, не разума камыш,

Не краски, не слова, не певчая халтура –

Но только камни хмуро

Хранят эпоху, их не убедишь.

 

Да здравствует архитектура!

2011

 

 

* * *

 

У синьора Боккерини
Кость тонка, рука легка,
Кисть синьора Боккерини
Идеальна для смычка.
Отыграв в Париже, ныне
Он нацелен на Мадрид.
Жизнь синьора Боккерини,
Приближаясь к середине,
Много радостей сулит.

По возделанной равнине
Лёгок, лёгок бег возка.
Скарб синьора Боккерини –
Два дубовых сундучка.
В небе тучка проплывает,
Кучер щёлкает кнутом.
Боккерини напевает.
Хорошо, что он не знает,
Как всё сложится потом.

Нет у жизни цели, кроме
Жизни, да и жизнь – не цель.
Спит в футляре на соломе
Новая виолончель.
Воздух полн мычаньем, лаем,
Звонким цокотом копыт.
Задевая тучку краем,
Солнце пышным караваем
Поднимается в зенит.

2011

        

* * *

 

Не много есть таких, кто, прошлое любя,

Не хочет в нём искать последнюю отраду,

Кто проиграть готов спокойно, не скорбя,

И дважды проиграть, и даже трижды кряду,

Кто может, словно зонт, отряхивать себя,

Снимая гнев и стыд, унынье и досаду,

Кто горечь признаёт и принимает боль,

Кто до конца живёт, а не справляет роль.

 

У поражений есть второй, заветный смысл,

И, высвечен особенным радаром,

Плывёт, плывёт корабль, разбившийся о мыс,

Поскольку ничего не пропадает даром.

2011

 

* * *

 

Историку требуется запомнить множество дат,

Имена, географические наименования,

Потому что нельзя без устойчивого основания

Колёсики времени вращать назад.

 

Историк знает: то, что случилось так,

Как оно случилось, могло случиться иначе,

И нет для него более повседневной задачи,

Чем, как мебель, расставить возможности – все на своих местах.

 

И когда он снова слышит сентенцию о том, что, мол,

Истории сослагательное наклонение неизвестно,

Он вспоминает обстоятельства времени и обстоятельства места,

Не стыкующиеся друг с другом, которые сам нашёл.

 

Он-то знает, что фактов пресных не отделить от присных,

Что дисциплина мысли – трон, а на троне сидит азарт,

И что его наука – всего-то колода карт,

Только не игральных, а печатных и рукописных.

2015

 

* * *

 

В мире всё неизменно, кроме списка убитых,

В каждой свежей газете – новые имена.

Жертва – в ответ на жертву. Поднаторев в гамбитах,

Гроссмейстер идёт в атаку. Воля его сильна.

 

Кроме скорбного перечня, в мире всё неизменно.

Философ читает истину в извилинах потолка,

Младенец лопает кашку, солдат стреляет с колена.

Гроссмейстер жертвует пешку. Воля его крепка.

 

Кроме списка расстрелянных, всё неизменно в мире.

Провозглашает пастор вечную благодать.

Мёрзнет незащищённая пешка на b4.

Гроссмейстер играет вдумчиво. Он может её отдать.

 

В мире всё... – но не надо навязчивого рефрена:

Такого списка убитых никто не ведёт давно,

Его никогда и не было! – в мире всё неизменно.

Гроссмейстер сыграл неточно, что было предрешено.

2014

 

Давно

 

Спуски были покаты.

Подъёмы бывали круты.
Хорошо выпадали карты.
Куда надо вели маршруты.

Печаль уносилась ветром.
Забывались легко ошибки.
Грядущее мнилось светлым,
Но контуры были зыбки.

Казалось, что всё – недаром:
Вот – знаки предназначенья.
Давно – а вроде недавно,
Каких-то два поколенья.

Теперь обольщенья редки.
Теперь озарений мало.
Процесс вымиранья предков
Почти подошёл к финалу.

Пора подводить итоги,
Но без пониманья – лучше.
Подъёмы теперь пологи,
А спуски – всё круче, круче.


2014

 

* * *

 

День холодный и солнечный. Ветер в сухом тростнике
Наслаждается собственной музыкой в собственном исполнении.
Волнующийся тростник пребывает в сильном волнении:
Ему хочется быть кем-то и не хочется быть никем.

Это ноябрь: осыпалась блаженная желтизна.
Есть потери, с которыми можно уже не считаться.
Я утверждён пожизненно в должности иностранца,
Мне далеко до поверхности и далеко до дна.

День холодный и солнечный. Раскачивая траву,
Ветер её примеривает, как праздничную одежду.
Из всех возможных стабильностей выбирая зыбкое «между»,
Он живёт – словно бредит. Я брежу – словно живу.

С рывками и остановками, как старая кинолента,
Движется неба блёклого потёртая простыня.
Между мною и ветром – всех различий, что от меня
Останутся некие записи. Например, вот эта.

 
2013

 

Парк в Павловске

 

Павловским парком, медленно, словно вплавь,
Мы пробираемся к выходу, где автобус.
Можно кольнуть иголкой себя, чтоб вернуться в явь,
А можно миг приколоть, как флажок, на глобус.

Пахнет горелым прошлым. Зелёный плед
Соединяет минувший век с настоящим.
Рифмы себя предлагают, чтоб завершить куплет,
Все – на один манер, и на каждой – весенний плащик.

Как карамельки, катая во рту слова,
Смотрю на реку Славянку с Висконтьева моста.
С непривычки, наверное, кружится голова.
Заблудиться в этих аллеях куда как просто.


2013

 

* * *

 

Демократия – лучший способ решения спора,

С этим согласны правительство, пресса и профсоюзы.

Поставим на голосование утверждение Пифагора

О сумме квадратов катетов и квадрате гипотенузы.

 

Консерваторы заявляют: утверждение справедливо,

Оно проверено временем, Гауссом и минюстом.

У требующих доказательства – сомнительные мотивы,

Они поголовно подкуплены, и у многих в кармане пусто.

 

Либералы не знают точно, сумма катетов – больше, меньше?

Но такая старая догма для них безусловно ложна.

Косвенно в ней ущемляются права негритянских женщин.

Доказать такую бессмыслицу, естественно, невозможно.

 

Интеллектуалы считают, что результаты выборов,

Несомненно, будут подделаны – не в ту, так в другую сторону.

Думать о сути проблемы нет ни смысла, ни выгоды:

Ворон глаза не выклюет ни себе, ни другому ворону.

 

Помнящие картинку с Пифагоровыми штанами,

Зная, что их – меньшинство, добиваются плюрализма.

Но что признаётся дружно разными сторонами –

Что дело решат дебаты, а там победит харизма.

 

2012

           

* * *

 

Бывают дни: и повода не надо,

Чтоб ссора, точно свора, сорвалась,

Назревшим ожиданием разлада

Круша рассудка призрачную власть.

 

В такие дни мне никого не жалко –

От ужаса я делаюсь смелей.

Плевать мне! Мне ни холодно, ни жарко,

Мне дела нет до участи твоей!

 

Из этих дней нет мирного исхода.

Бессильны слёзы, раздражает смех.

Мне ни к чему частичная свобода:

Я лучше всех, поскольку хуже всех!

 

Они не убивают, но терзают

Той правдой, что постыднее, чем ложь.

И никуда, увы, не исчезают,

А разве что – непрочно замерзают...

Потом, когда в себя уже придёшь.

2011

 

Берлинский цикл

           

1.

Холодный светлый день. Берлин

Просторен, но не музыкален.

Он в мире, в сущности, один.

Я тоже в чём-то уникален.

Мы с ним сойдёмся. Я давно

Люблю его необъяснимо,

В нём столько страсти сожжено,

В нём столько пепла, столько дыма!

 

2. Временный дом

 

Заурядный номер в гостинице на обыденной Бюловштрассе.

Сбитое время сна, усталость от перелёта.

Шестой этаж, где я мню себя Пиндаром на Парнасе

(Ухмыльнутся в России: «пиндосом!» – но это уж их забота).

 

Свет пока не играет на добротной немецкой гардине,

Но то, что за нею – утро, чувствуешь без труда.

Хорошо, что ещё при жизни я успел побывать в Берлине,

Поскольку поcле кончины мы все попадём сюда.

 

Но тот, кто живым здесь не был, он ничего не вспомнит,

В душе ничто не аукнется, ни в одном её уголке,

Он не найдёт свой номер среди одинаковых комнат

И будет вечно шататься с сумкой в левой руке

 

По длинному коридору, где всегда в разгаре уборка,

Где кто-то звякает вёдрами и слышна турецкая речь.

А мне не будет ни страшно, ни тяжело, ни горько.

Auf Wiedersehen, душа моя! Guten Morgen! До новых встреч!..

 

3. Еврейский музей на Линденштрассе

 

Эти углы, зигзаги, эти полые ниши –

В стекло и металл воплощённая гнетущая пустота.

Если присуща ангелам привычка сидеть на крыше,

Они огромными стаями слетаться должны сюда.

Горечь вины плодотворней морального превосходства

(Мне легко говорить об этом – я родился после войны).

Прекрасная архитектура не зачёркивает уродства.

Немцы должны не евреям. Немцы себе должны.

 

4. В телевизоре

 

Берлин диктует всей Европе. То, что

У фюрера ну вышло, происходит

Само собой. Вот выступает канцлер

(Прошу прощения, канцелерина) –

И тон не допускает возражений:

«На бундесвер мы тратим слишком много».

Министр финансов подтверждает это,

Кивая головой: к чему нам танки,

Раз не предвидится сопротивленья?

 

Другой канал. Вот это – интересней.

Футбол. Какая редкая удача:

Включил – и сразу забивают гол.

Бразильский негр, упавши на колени,

Вздымает руки и благодарит

За это бога. Всё равно, какого.

Уже три – ноль. Выигрывает Штутгарт.

Похоже, франкфуртцы давно сломались

И не имеют шансов. Переключим.

 

А здесь – щиты и копья. Чёткий строй.

Блеск мускулов. Учебная программа

Нам говорит, что греки не всегда

Так уповали на канцелерину,

Как нынче уповают. Всё идёт,

И всё проходит. Вероятно, Лютер

Не сразу бы воспринял этот мир,

Где равенство обходится без братства

(Что, впрочем, тоже – не его словарь).

 

Довольно! Время спать. Я сам себе

Сегодня «Gute Nacht» скажу негромко

И сам себе отвечу: «Danke schön».

 

5. Нефертити

 

Мне кажется, что этот бюст – подделка.

Всё рядом – так невероятно мелко

В сравненье с ним. К тому же никогда

Художник не решился бы на это

Безумство в смысле правил этикета

Под страхом фараонова суда.

 

С простой воды никак не снимешь сливки.

Ну что же, слава автору фальшивки,

Его таланту, наглости, уму.

И если он для денежек старался,

То, несомненно, заслужил богатство.

Но, думаю, ему

 

Совсем другое требовалось. Грустно

Мне согласиться было б, что искусство

Такого ранга – чтоб его продать.

Не лучше ль верить, что, в душе хранима,

Его томила слава анонима,

Готового присутствовать незримо

И, может быть, страдать?

 

6. Перед Колонной Победы

 

Вот – князь фон Бисмарк. Он стоит

И держит карту. Он – при сабле.

Решимость позы говорит,

Что наступать на те же грабли –

Не привилегия славян,

А общезначимое свойство,

Которым каждый обуян

Герой.

Кругом – царит геройство.

Всех аллегорий не просечь,

Но – взглядом следуйте за мною:

Куёт мужик тевтонский меч

Прям у стратега за спиною.

Налево – дева. Сфинкс под ней.

Она с пристойностью одета

И смотрит в книгу. Вам видней

Разгадка этого сюжета.

И справа – дева. Но она,

Хоть и сияет голой грудью,

Мускулатурою сильна

И держит некую орудью

В руке, а крепкою ногой –

Здесь символ ясен для любого –

Усердно давит век-другой

На шею льва полуживого.

Хоть голова у льва мертва,

Но лапы задние ярятся,

А так как грива есть у льва,

То чётко вылеплены яйца.

И здесь – отдельный, свой сюжет:

Презрев законы и приличья,

Окрасил кто-то в синий цвет

Сей символ львиного величья.

Кто, кто посмел? Подлец? Наглец?

Юнец, что зол и беззаботен?

Ведь он же видел, наконец,

Табличку с надписью: «Verboten»!

Но – бог с ним.

Лучше обратим

Взор, как и Бисмарк, на колонну,

Порадуемся вместе с ним

Сему имперскому канону.

Красива, высока, стройна –

Торчит! И мой язык немеет.

Такое чудо, как она,

Никто измазать не сумеет.

Торчит! И просится в строку,

Меняя формы и обличья.

Венчает кто-то наверху

Сей знак имперского величья.

Никак там дама? В вышине,

Увы, не различишь фигуры.

Колонна классная. По мне –

Так это памятник культуры.

 

7.

Субботний завтрак в маленьком кафе.

Хлеб, сыр, яйцо. Два с половиной евро.

Стоп! – я забыл про кофе с молоком.

Четыре столика, шестнадцать стульев

Из пластика. С ромашками клеёнка.

Ряд орхидей на подоконнике.

                                                И это –

Не понимаю, почему – красиво

Всё вместе.

Вероятно, лучшей нет

Метафоры, чтоб объяснить Берлин.

 

Быть может, через десять поколений

Я понимаю что-то в жизни предков,

Усвоивших, впитавших эти нравы,

И – отчуждённых, изгнанных, ушедших.

 

...Я думаю, здесь чаевых не надо

Давать. Но отнести посуду к стойке

Я должен сам.

 

8. Церковь 12 апостолов на Курфюрстенштрассе

 

Протестантская церковь проста и прекрасна этим,

Притом – абсолютно пуста. Даже привратник вышел.

Вдруг почему-то думаю: и куда мы метим?

Неужели только вот в это, никак не выше?

Двенадцать апостолов тёплым субботним утром

Объектом для страстной проповеди меня одного избрали.

«Ничего, – я им говорю, – берегите утварь».

«Всё, – я им говорю, – движется по спирали».

 

9. Памятник Шиллеру на Жандарменмаркт

 

Шиллер стоит с вдохновенным лицом,

Лавровым венцом увенчанный,

А чуть пониже уселись кольцом

Четыре – всё правильно! – женщины

Из белого мрамора, все хороши,

Хотя и немодно скроены.

 

Поэту для полного счастья души

Нужно признание родины.

 

И Шиллер – не мрамор, понятно, но дух –

В общении с прочими духами

Гордится тем, что стоит меж двух

Церквей, а не в сквере занюханном –

Как Гёте в Тиргартене. В «парке зверей» –

В зверинец засунули гения!

(Конечно, старик был коварен, как змей,

Но есть же предел непочтения!)

 

А пятая женщина – не молода,

И не хороша, и не мраморна –

Играет на скрипке, да так, что сюда –

Гидона бы надо бы Кремера,

Ей пару составить.

                                   Но Шиллер, увы,

Не слышит – ни тень и ни статуя,

Сияние вьётся вокруг головы,

И вечность мешает, проклятая.

 

Так вот она, слава! – посмертный балласт.

А музыка льётся – как пьяная.

И если скипачке кто евро подаст,

То кто-то живой, а не каменный.

 

10.

Берлинская осень похожа на русскую. В ней

Такая же скромность, такая же сдержанность цвета.

Привыкший к горенью октябрьскому бостонских дней,

Я вдруг ностальгически вижу: прекрасна и эта

Умеренность, вплоть до убожества, вплоть до почти

Прозрачности и незаметности. Серым на сером

И жёлтым на жёлтом написано что-то. Подумай, прочти.

Вниманье к намёкам – ещё не вниманье к химерам.

Негромкая музыка тоже имеет права

На существованье. Ведь жили мы как-то в России!

 

Здесь листья опавшие быстро увозят. Трава

Должна быть зелёной. Всё правильно. Немцы – такие.

 

11.

Восточный Берлин похож на Черёмушки или на Бирюлёво –

Место в целом вполне жилое, но мне уже не по вкусу.

А как я стремился в Москву года эдак до восемьдесят второго! –

Что должно бы меня забавлять теперь, но почему-то грустно.

 

Ход событий следует правилам – и в нём не более личного,

Чем в программе системного доступа, проверяющей все пароли.

Я рвался в Москву, как рвались в неё прекрасные, истеричные,

Совершенно бесперспективные чеховские герои.

 

И вот я иду по улице с непроизносимым именем,

Просто так, любопытства ради, прилетев не с востока, а с запада,

И гляжу на дома похожие, по торцам почему-то синие,

И крою своё прошлое мысленно, что-то в нём исправляя запросто.

 

Всё в Восточном Берлине меняется, не считая земли и воздуха,

География стала историей в отношении ГДР.

Восприятие тоже меняется, и любовь зависит от возраста.

Что-то всё-таки не меняется – страсть к Германии, например.

2011

 

* * *

Возможна ли женщине мёртвой хвала?

О. Мандельштам

 

Отложи свою боль до грядущих времён,

Дай ей вызреть, наполниться соком.

Тает в небе высоком осенний канон.

Погоди – о высоком.

 

Можно выстроить замок внутри головы,

Но – увы! – ненадёжно строенье.

У пожухлой листвы, у подмёрзлой травы

Есть особое мненье.

 

От тяжёлой реки, от безлистых лесов

Отрывается холод бодрящий.

На пронзительный зов не накинешь засов,

Мир – один: настоящий.

 

Так возможна ли женщине мёртвой хвала?

Нет на это прямого ответа.

Чем чернее смола, чем свежее зола,

Тем страшнее – без света.

2010