Леопольд Эпштейн

Леопольд Эпштейн

Все стихи Леопольда Эпштейна

1923

 

Мандельштам берет интервью у товарища Хо Ши Мина:

Высокий идейный уровень, но стилистика – так себе.

Представляю, как это было: оба смотрели мимо,

Каждый смутно догадывался о своей судьбе.

 

Ни один не получит «нобеля» – разработчика динамита

Не хватает на всех литераторов и великих борцов за мир.

Вьетнамцы ещё называются по-старинному: аннамиты,

Ленин ещё не преставился, Сталин ещё не кумир.

 

У Осипа у Эмильевича – блокнотик и карандашик.

Хо Ши Мин не любит французиков, в этом можно его понять.

Странные собеседники – с учётом того, что дальше...

Жизнь полна несуразностей. Грешно на неё пенять.

 

2018

 

* * *

 

А кое-что всё-таки я утаю.

Наш опыт у края, почти на краю,

Где можно свалиться с платформы,

Меняет понятие нормы.

 

Вот перечень длинный опасных утех,

Но в нём не ищите: нет, я не из тех,

Которым хватало накала –

Я хлипок был для экстремала.

 

Пусть мыслями дерзок, но мысли – не в счёт.

Под камень лежачий вода не течёт,

Но то, что под камнем замшелым,

Хоть маленьким было, да делом.

 

Я мог бы признаться, пожалуй... Но нет! –

Какой-то внутри существует запрет.

Я знаю, мне было бы легче.

 

Но есть невозможные вещи.

 

 

* * *

 

А с крыши больничной такой открывается вид –

Такой открывается вид в половодье, в начале апреля,

Что редкое сердце не вздрогнет и не зазвенит

Быстрее, чем глаз разобраться в деталях успеет.

 

И небо с назревшим дождём, и холмов нарисованный дым,

И речка, пришедшая в лес погостить и погреться,

Всё – серым по серому, пепельным, блёклым, седым,

Чтоб разум, вздремнул, положившись на верное сердце.

 

Присядь ненадолго на старый пластмассовый стул,

Оставленный кем-то на крыше с минувшего лета,

Дыши не спеша, чтобы разум поглубже заснул,

А глаз погрузился в симфонию серого цвета.

 

И ежели сердце не струсит и не заболит,

Ты сможешь представить свой дух воплотившимся в птицу

И будешь кружить, и увидишь расширенный вид:

И в стуле – себя, и стоянку машин, и больницу,

 

И мост, и большую дорогу в четыре ряда,

И город, теряющий контуры вместе с названьем,

И море, которое скоро прихлынет сюда,

И знанье, забывшее грань между болью и знаньем.

 

И снова спланировав в старый пластмассовый стул,

С минувшего лета оставленный кем-то на крыше,

Почувствуешь тело как опухоль или кисту.

И в тот же войдёшь вестибюль, из которого вышел.

 

Абстракция №1007

 

Деньги не пахнут лишь там, где пахнет большими деньгами.

Вкуснее всего каштан, испечённый чужими руками

На большом (и чужом) костре и съеденный между делом –

Поскольку не наш пострел не поспел за нашим пострелом.

Охотник желает знать фазаньи координаты;

Когда отохотилась знать, природу спасают юннаты.

«Мозги имеются?» – «Ёк! Разбрызганы меж опилок:

Способен лишь гибкий йог себя застрелить в затылок».

 

Берлинский цикл

 

1.

Холодный светлый день. Берлин

Просторен, но не музыкален.

Он в мире, в сущности, один.

Я тоже в чём-то уникален.

Мы с ним сойдёмся. Я давно

Люблю его необъяснимо,

В нём столько страсти сожжено,

В нём столько пепла, столько дыма!

 

2. Временный дом

 

Заурядный номер в гостинице на обыденной Бюловштрассе.

Сбитое время сна, усталость от перелёта.

Шестой этаж, где я мню себя Пиндаром на Парнасе

(Ухмыльнутся в России: «пиндосом!» – но это уж их забота).

 

Свет пока не играет на добротной немецкой гардине,

Но то, что за нею – утро, чувствуешь без труда.

Хорошо, что ещё при жизни я успел побывать в Берлине,

Поскольку поcле кончины мы все попадём сюда.

 

Но тот, кто живым здесь не был, он ничего не вспомнит,

В душе ничто не аукнется, ни в одном её уголке,

Он не найдёт свой номер среди одинаковых комнат

И будет вечно шататься с сумкой в левой руке

 

По длинному коридору, где всегда в разгаре уборка,

Где кто-то звякает вёдрами и слышна турецкая речь.

А мне не будет ни страшно, ни тяжело, ни горько.

Auf Wiedersehen, душа моя! Guten Morgen! До новых встреч!..

 

3. Еврейский музей на Линденштрассе

 

Эти углы, зигзаги, эти полые ниши –

В стекло и металл воплощённая гнетущая пустота.

Если присуща ангелам привычка сидеть на крыше,

Они огромными стаями слетаться должны сюда.

Горечь вины плодотворней морального превосходства

(Мне легко говорить об этом – я родился после войны).

Прекрасная архитектура не зачёркивает уродства.

Немцы должны не евреям. Немцы себе должны.

 

4. В телевизоре

 

Берлин диктует всей Европе. То, что

У фюрера ну вышло, происходит

Само собой. Вот выступает канцлер

(Прошу прощения, канцелерина) –

И тон не допускает возражений:

«На бундесвер мы тратим слишком много».

Министр финансов подтверждает это,

Кивая головой: к чему нам танки,

Раз не предвидится сопротивленья?

 

Другой канал. Вот это – интересней.

Футбол. Какая редкая удача:

Включил – и сразу забивают гол.

Бразильский негр, упавши на колени,

Вздымает руки и благодарит

За это бога. Всё равно, какого.

Уже три – ноль. Выигрывает Штутгарт.

Похоже, франкфуртцы давно сломались

И не имеют шансов. Переключим.

 

А здесь – щиты и копья. Чёткий строй.

Блеск мускулов. Учебная программа

Нам говорит, что греки не всегда

Так уповали на канцелерину,

Как нынче уповают. Всё идёт,

И всё проходит. Вероятно, Лютер

Не сразу бы воспринял этот мир,

Где равенство обходится без братства

(Что, впрочем, тоже – не его словарь).

 

Довольно! Время спать. Я сам себе

Сегодня «Gute Nacht» скажу негромко

И сам себе отвечу: «Danke schön».

 

5. Нефертити

 

Мне кажется, что этот бюст – подделка.

Всё рядом – так невероятно мелко

В сравненье с ним. К тому же никогда

Художник не решился бы на это

Безумство в смысле правил этикета

Под страхом фараонова суда.

 

С простой воды никак не снимешь сливки.

Ну что же, слава автору фальшивки,

Его таланту, наглости, уму.

И если он для денежек старался,

То, несомненно, заслужил богатство.

Но, думаю, ему

 

Совсем другое требовалось. Грустно

Мне согласиться было б, что искусство

Такого ранга – чтоб его продать.

Не лучше ль верить, что, в душе хранима,

Его томила слава анонима,

Готового присутствовать незримо

И, может быть, страдать?

 

6. Перед Колонной Победы

 

Вот – князь фон Бисмарк. Он стоит

И держит карту. Он – при сабле.

Решимость позы говорит,

Что наступать на те же грабли –

Не привилегия славян,

А общезначимое свойство,

Которым каждый обуян

Герой.

Кругом – царит геройство.

Всех аллегорий не просечь,

Но – взглядом следуйте за мною:

Куёт мужик тевтонский меч

Прям у стратега за спиною.

Налево – дева. Сфинкс под ней.

Она с пристойностью одета

И смотрит в книгу. Вам видней

Разгадка этого сюжета.

И справа – дева. Но она,

Хоть и сияет голой грудью,

Мускулатурою сильна

И держит некую орудью

В руке, а крепкою ногой –

Здесь символ ясен для любого –

Усердно давит век-другой

На шею льва полуживого.

Хоть голова у льва мертва,

Но лапы задние ярятся,

А так как грива есть у льва,

То чётко вылеплены яйца.

И здесь – отдельный, свой сюжет:

Презрев законы и приличья,

Окрасил кто-то в синий цвет

Сей символ львиного величья.

Кто, кто посмел? Подлец? Наглец?

Юнец, что зол и беззаботен?

Ведь он же видел, наконец,

Табличку с надписью: «Verboten»!

Но – бог с ним.

Лучше обратим

Взор, как и Бисмарк, на колонну,

Порадуемся вместе с ним

Сему имперскому канону.

Красива, высока, стройна –

Торчит! И мой язык немеет.

Такое чудо, как она,

Никто измазать не сумеет.

Торчит! И просится в строку,

Меняя формы и обличья.

Венчает кто-то наверху

Сей знак имперского величья.

Никак там дама? В вышине,

Увы, не различишь фигуры.

Колонна классная. По мне –

Так это памятник культуры.

 

7.

 

Субботний завтрак в маленьком кафе.

Хлеб, сыр, яйцо. Два с половиной евро.

Стоп! – я забыл про кофе с молоком.

Четыре столика, шестнадцать стульев

Из пластика. С ромашками клеёнка.

Ряд орхидей на подоконнике.

                                                И это –

Не понимаю, почему – красиво

Всё вместе.

Вероятно, лучшей нет

Метафоры, чтоб объяснить Берлин.

 

Быть может, через десять поколений

Я понимаю что-то в жизни предков,

Усвоивших, впитавших эти нравы,

И – отчуждённых, изгнанных, ушедших.

 

...Я думаю, здесь чаевых не надо

Давать. Но отнести посуду к стойке

Я должен сам.

 

8. Церковь 12 апостолов на Курфюрстенштрассе

 

Протестантская церковь проста и прекрасна этим,

Притом – абсолютно пуста. Даже привратник вышел.

Вдруг почему-то думаю: и куда мы метим?

Неужели только вот в это, никак не выше?

Двенадцать апостолов тёплым субботним утром

Объектом для страстной проповеди меня одного избрали.

«Ничего, – я им говорю, – берегите утварь».

«Всё, – я им говорю, – движется по спирали».

 

9. Памятник Шиллеру на Жандарменмаркт

 

Шиллер стоит с вдохновенным лицом,

Лавровым венцом увенчанный,

А чуть пониже уселись кольцом

Четыре – всё правильно! – женщины

Из белого мрамора, все хороши,

Хотя и немодно скроены.

 

Поэту для полного счастья души

Нужно признание родины.

 

И Шиллер – не мрамор, понятно, но дух –

В общении с прочими духами

Гордится тем, что стоит меж двух

Церквей, а не в сквере занюханном –

Как Гёте в Тиргартене. В «парке зверей» –

В зверинец засунули гения!

(Конечно, старик был коварен, как змей,

Но есть же предел непочтения!)

 

А пятая женщина – не молода,

И не хороша, и не мраморна –

Играет на скрипке, да так, что сюда –

Гидона бы надо бы Кремера,

Ей пару составить.

                                   Но Шиллер, увы,

Не слышит – ни тень и ни статуя,

Сияние вьётся вокруг головы,

И вечность мешает, проклятая.

 

Так вот она, слава! – посмертный балласт.

А музыка льётся – как пьяная.

И если скипачке кто евро подаст,

То кто-то живой, а не каменный.

 

10.

 

Берлинская осень похожа на русскую. В ней

Такая же скромность, такая же сдержанность цвета.

Привыкший к горенью октябрьскому бостонских дней,

Я вдруг ностальгически вижу: прекрасна и эта

Умеренность, вплоть до убожества, вплоть до почти

Прозрачности и незаметности. Серым на сером

И жёлтым на жёлтом написано что-то. Подумай, прочти.

Вниманье к намёкам – ещё не вниманье к химерам.

Негромкая музыка тоже имеет права

На существованье. Ведь жили мы как-то в России!

 

Здесь листья опавшие быстро увозят. Трава

Должна быть зелёной. Всё правильно. Немцы – такие.

 

11.

 

Восточный Берлин похож на Черёмушки или на Бирюлёво –

Место в целом вполне жилое, но мне уже не по вкусу.

А как я стремился в Москву года эдак до восемьдесят второго! –

Что должно бы меня забавлять теперь, но почему-то грустно.

 

Ход событий следует правилам – и в нём не более личного,

Чем в программе системного доступа, проверяющей все пароли.

Я рвался в Москву, как рвались в неё прекрасные, истеричные,

Совершенно бесперспективные чеховские герои.

 

И вот я иду по улице с непроизносимым именем,

Просто так, любопытства ради, прилетев не с востока, а с запада,

И гляжу на дома похожие, по торцам почему-то синие,

И крою своё прошлое мысленно, что-то в нём исправляя запросто.

 

Всё в Восточном Берлине меняется, не считая земли и воздуха,

География стала историей в отношении ГДР.

Восприятие тоже меняется, и любовь зависит от возраста.

Что-то всё-таки не меняется – страсть к Германии, например.

 

2011

 

* * *

 

Бывают дни: и повода не надо,

Чтоб ссора, точно свора, сорвалась,

Назревшим ожиданием разлада

Круша рассудка призрачную власть.

 

В такие дни мне никого не жалко –

От ужаса я делаюсь смелей.

Плевать мне! Мне ни холодно, ни жарко,

Мне дела нет до участи твоей!

 

Из этих дней нет мирного исхода.

Бессильны слёзы, раздражает смех.

Мне ни к чему частичная свобода:

Я лучше всех, поскольку хуже всех!

 

Они не убивают, но терзают

Той правдой, что постыднее, чем ложь.

И никуда, увы, не исчезают,

А разве что – непрочно замерзают...

Потом, когда в себя уже придёшь.

 

2011

 

* * *

 

В «Неоконченной» Шуберта сладость и страсть торжествуют,

И при этом в ней нет сладострастья, а мужество есть.

Хорошо бы за час перед смертью услышать такую –

Но не эту же! – музыку, если она ещё есть

У природы в запасниках, если не вся ещё вышла,

Чтоб причина была просветлеть, убывая, лицом.

Впрочем, можно другую – в которой начала не слышно,

Только всё же без грозных литавр перед самым концом.

 

В Мериде  

 

Ленивый слуга очищает от листьев пруд.  

Вода в золотистых камнях поблёскивает на солнце.  

Непривычная глазу пичуга, присев на цветущий прут,  

Пытается мне пропеть, что у неё на сердце.  

 

Время остановилось. Точнее, его волна  

С неправдоподобной мягкостью набегает сзади.  

Прошлое – перед глазами, но в тумане. И мне видна  

Только пичуга на тросточке, да по ограде  

 

Взбирающаяся лиана. В крови – покой.  

Я ошибался: расслабленность не отрицает стойкости.  

Древние боги майя присутствуют, но в такой  

Форме, которая скрадывает черты жестокости.  

 

И вдруг я – вполголоса, но отчётливо, по слогам –  

Произношу: «Единственная. Дорогая».  

Богам до меня нет дела, а слуга  

Не поймёт, потому хотя бы, что речь у него другая.  

 

И мне совершенно не стыдно, что он очищает пруд –  

Определённые вещи немыслимы здесь: как холод.  

 

А жизнь, по определению – самый тяжёлый труд,  

Безразлично: богат или беден ты, стар или молод. 

 

(2004) 

 

* * *

 

В мире всё неизменно, кроме списка убитых,

В каждой свежей газете – новые имена.

Жертва – в ответ на жертву. Поднаторев в гамбитах,

Гроссмейстер идёт в атаку. Воля его сильна.

 

Кроме скорбного перечня, в мире всё неизменно.

Философ читает истину в извилинах потолка,

Младенец лопает кашку, солдат стреляет с колена.

Гроссмейстер жертвует пешку. Воля его крепка.

 

Кроме списка расстрелянных, всё неизменно в мире.

Провозглашает пастор вечную благодать.

Мёрзнет незащищённая пешка на b4.

Гроссмейстер играет вдумчиво. Он может её отдать.

 

В мире всё... – но не надо навязчивого рефрена:

Такого списка убитых никто не ведёт давно,

Его никогда и не было! – в мире всё неизменно.

Гроссмейстер сыграл неточно, что было предрешено.

 

2014

 

 

* * *

 

В семнадцатом столетии в Италии

Отслаивалась музыка от текста –

Так лёгкие пирожные миндальные

Вкус создают из воздуха и теста.

Стараясь быть изящной и удобной,

Стиль под себя подстраивала эра,

Сменив навек смычок дугоподобный

Смычком прямым – как шпага кавалера.

 

И зазвучала музыка по-новому:

Решительно, и молодо, и чётко –

Дивясь преобразившемуся норову,

Как женщина, сменившая причёску.

А прежних скрипок пение глухое

Ушло в забвенье, как былая мода,

Как описанье древнего похода

На языке умершего народа.

 

* * *

 

В то же время и в том же месте –

Вместе.

 

Не отчаянно и не резво –

Трезво.

 

Так естественно и так сильно –

Тактильно.

 

* * *

 

Веет холодом на верхотуре,

Энтропией грохочет Кощей,

Но рассудок, нуждаясь в структуре,

Порождает порядок вещей.

 

Негодуя на многоголосье,

Отрешаясь от влаги и мглы,

Он проводит надёжные оси

И рисует прямые углы.

 

Он упорствует каждою клеткой,

Он себе не даёт перекур,

Прочной параболической сеткой

Симметрично смиряя сумбур.

 

А природа, от нового смысла

Не найдя адекватных защит,

Ухитряется втиснуться в числа,

Но при этом беззлобно ворчит.

 

Взамен некролога

 

1.

Какой был дивный день! Весна была

Не в двух шагах, а в небольшом шажочке,

Синички расковыривали почки,

И у кормушки видел я щегла.

И так тепло! И ярко. И светло.

Казалось бы, что это всё могло

Взбодрить любого – как вино, как чай...

И если человек сказал: «Прощай!»

В подобный день, то ясно: допекло.

 

2.

Не обижайтесь на самоубийц.

Они вам не желали зла.

Нет, просто все вокруг лишились лиц,

А день – числа.

Так в партии турнирной (нет, не блиц) –

Когда ослаблен центр и заперт фланг,

А фланг второй беспомощно провис,

Когда цейтнот помножен на цугцванг,

То может статься,

Что лучше сдаться.

 

3.

Мне скажут: «Химия!» – и я кивну.

Легко в вину

Поставив цепь событий

Той тонкой нити,

Что тянется от физики снаружи

К саднящей биологии внутри.

Мне скажут: «Посмотри,

Лекарства помогли ей? Только хуже

Ей сделали». И я отвечу: «Да»,

Подумав о тоске Средневековья,

Когда её могли б лишить здоровья

Сглаз, порча и хвостатая звезда.

 

4.

Реальность смотрит в нас, а мы – в неё

В тоске взаимного неузнаванья,

И если это выражать словами

Всего точнее будет: «Ё моё!»

Реальность смотрит ровно, не мигая,

А человек – с нервозностью, ругая

Реальность, словно где-то есть другая.

Беспомощны и правда, и враньё.

 

5.

Кривить душой – естественный процесс,

Особенно над свежею могилой.

Нельзя давить на правду с полной силой:

Она прорваться может, как абсцесс.

Тем больше дров, чем глубже входишь в лес.

Жизнь, выпорхнув голубкой сизокрылой,

Едва ли сможет вынести свой вес.

 

Всё это так, но нет страшней вины,

Чем перебор, избыток кривизны.

 

6.

Быть иль не быть? Она дала ответ.

И в смертной схватке с целым морем бед –

Как говорится в том же монологе –

Она, свернув с проторенной дороги,

Туда, где водятся единороги,

Ушла от нас. А подводить итоги

Ни прав у нас, ни оснований нет.

 

И если даже некий херувим

Её под локоть подтолкнул оплошно,

Когда она подставила ладошку,

То результат, увы, непоправим.

 

И я хотел бы плакать, но взамен

Мне химия моя диктует строчку,

Что каждый умирает в одиночку,

А личный выбор непрокосновен.

 

Как неприкосновенен тот запас,

Который есть пока в любом из нас.

 

7.

Никто не застрахован. Никогда.

Пока горит огонь, течёт вода,

Мы держим равновесие на кромке.

Пусть будет память горькая светла.

Она имела право – и ушла.

И пусть её поймут её потомки.

 

* * *

 

Время стоит неподвижно, а движемся – мы.

Словно древесные соки во время зимы –

Медленно движемся. Да, от рожденья до смерти

Движемся через кусты, чтобы там, у черты,

Сдать Провиденью свои путевые листы

Так же, как их получили – в закрытом конверте.

 

Время стоит неподвижно. Такая модель

Требует для пониманья от умных людей

Мелочи: просто отказа от вольницы собственной воли,

Коей, наверное, нет у блохи и клопа.

Мало кого унижает, положим, лесная тропа,

Прежде стопы его существовавшая, что ли.

 

Время не движется. Создан изрядный запас

Времени вместе с пространством, включающий нас,

Предусмотрительно вставленных в нужные точки.

Эта картинка обходится без божества,

Так же, как Баба-Яга, даже если жива,

Больше в лесу не таится ни в кроне, ни в кочке.

 

Время стоит неподвижно. Но, двигаясь в нём,

Мы создаём в нём объём, наполняем огнём,

Мёртвым его не зовём, ведь покуда – не вечер.

Нас подогнали под время, оно нам под стать.

Важно – конверт донести, Провиденью отдать.

Впрочем, само Провиденье – всего лишь диспетчер.

 

Давно

 

Спуски были покаты.

Подъёмы бывали круты.
Хорошо выпадали карты.
Куда надо вели маршруты.

Печаль уносилась ветром.
Забывались легко ошибки.
Грядущее мнилось светлым,
Но контуры были зыбки.

Казалось, что всё – недаром:
Вот – знаки предназначенья.
Давно – а вроде недавно,
Каких-то два поколенья.

Теперь обольщенья редки.
Теперь озарений мало.
Процесс вымиранья предков
Почти подошёл к финалу.

Пора подводить итоги,
Но без пониманья – лучше.
Подъёмы теперь пологи,
А спуски – всё круче, круче.

 

2014

 

* * *

 

Демократия – лучший способ решения спора,

С этим согласны правительство, пресса и профсоюзы.

Поставим на голосование утверждение Пифагора

О сумме квадратов катетов и квадрате гипотенузы.

 

Консерваторы заявляют: утверждение справедливо,

Оно проверено временем, Гауссом и минюстом.

У требующих доказательства – сомнительные мотивы,

Они поголовно подкуплены, и у многих в кармане пусто.

 

Либералы не знают точно, сумма катетов – больше, меньше?

Но такая старая догма для них безусловно ложна.

Косвенно в ней ущемляются права негритянских женщин.

Доказать такую бессмыслицу, естественно, невозможно.

 

Интеллектуалы считают, что результаты выборов,

Несомненно, будут подделаны – не в ту, так в другую сторону.

Думать о сути проблемы нет ни смысла, ни выгоды:

Ворон глаза не выклюет ни себе, ни другому ворону.

 

Помнящие картинку с Пифагоровыми штанами,

Зная, что их – меньшинство, добиваются плюрализма.

Но что признаётся дружно разными сторонами –

Что дело решат дебаты, а там победит харизма.

 

2012

 

 

* * *

 

День холодный и солнечный. Ветер в сухом тростнике
Наслаждается собственной музыкой в собственном исполнении.
Волнующийся тростник пребывает в сильном волнении:
Ему хочется быть кем-то и не хочется быть никем.

Это ноябрь: осыпалась блаженная желтизна.
Есть потери, с которыми можно уже не считаться.
Я утверждён пожизненно в должности иностранца,
Мне далеко до поверхности и далеко до дна.

День холодный и солнечный. Раскачивая траву,
Ветер её примеривает, как праздничную одежду.
Из всех возможных стабильностей выбирая зыбкое «между»,
Он живёт – словно бредит. Я брежу – словно живу.

С рывками и остановками, как старая кинолента,
Движется неба блёклого потёртая простыня.
Между мною и ветром – всех различий, что от меня
Останутся некие записи. Например, вот эта.

 

2013

 

* * *

 

«Звонила Вера: умер Алексей.

Давно был плох. Я предложил ей денег,

Она не хочет. Ты зашла бы к ней».

«Когда его хоронят?» – «В понедельник».

 

«Звонил Серёжа: Неля умерла.

Вчера. Отмучилась, как говорится.

Такой красоткой в юности была...»

«Хоть умерла-то дома?» – «Нет, в больнице».

 

«Пришло письмо от Ляли: Кости нет.

Был на рыбалке – и упал. Мгновенно».

«Он, говорят, закладывал?» – «Да нет,

Не больше нас... Закупорилась вена».

 

«Вам – телеграмма». «Вызывает Львов».

«Ты знаешь, Вова, ночью тётя Таня...»

Есть бездна смерти. А её покров,

Её обёртка – дело воспитанья.

 

«Максим Андреич... Около пяти.

В сознании. Держал за руку Майю.

Нет, не молчал, пытался пошутить.

Последние слова? – "Не понимаю..."»

 

«Я думаю, что вскорости – за мной.

 Прости». – «За что?» – «За то». – «Ты что!.. Прощаю».

«Там, помнишь, у Чайковского в Шестой?..

Да, помнишь!?. Есть у нас конфетки к чаю?»

 

1992, 2017

 

Из старинной армянской рукописи

 

Не верьте царю парфян, когда он вам обещает

Мир – и за голенище прячет небрежно плеть,

А верьте царю парфян тогда, когда он стращает,

Не бойтесь бояться: без страха страха не одолеть.

Не верьте послам парфян, заверяющим вас в хорошем

Отношении к вашим сынам, их заверенья – яд.

Парфяне – храбрый народ, но слишком любящий роскошь.

Верьте парфянским послам, когда их глаза блестят.

 

* * *

 

Историку требуется запомнить множество дат,

Имена, географические наименования,

Потому что нельзя без устойчивого основания

Колёсики времени вращать назад.

 

Историк знает: то, что случилось так,

Как оно случилось, могло случиться иначе,

И нет для него более повседневной задачи,

Чем, как мебель, расставить возможности – все на своих местах.

 

И когда он снова слышит сентенцию о том, что, мол,

Истории сослагательное наклонение неизвестно,

Он вспоминает обстоятельства времени и обстоятельства места,

Не стыкующиеся друг с другом, которые сам нашёл.

 

Он-то знает, что фактов пресных не отделить от присных,

Что дисциплина мысли – трон, а на троне сидит азарт,

И что его наука – всего-то колода карт,

Только не игральных, а печатных и рукописных.

 

2015

 

К Мексике, с любовью

 

С любовью к Мексике, нетрудно разглядеть

В её истории сквозь горькую гримасу

Надежду детскую. Ацтек, надевший маску

Орлиной храбрости, присутствуя везде,

Везде отсутствует. Пошёл на сувениры

Ареопаг зубодробительных божеств.

Как нынче говорят в России, «жесть»

Не подтверждается. Зияющие дыры –                                                                 

Скорей в концепциях. А невозможный вид

Горами стиснутого мирозданья –

Достаточный предлог для оправданья

Отреставрированных пирамид.

 

С любовью в Мексике, похоже, обстоят

Дела не хуже, чем в одиннадцатом веке:

С орлиной жадностью впиваются ацтеки,

Забыв о скромности. И женщины хотят,

Что и показывают – клювом, бюстом, тазом.

Пусть птицы местные грубей, чем соловей,

Смысл генетический смешения кровей

Здесь виден невооружённым глазом.

 

С любовью к Мексике – ясней водораздел

Меж возрождённой злобностью советской

И постимперской жизнерадостностью детской,

Которую здесь Бродский проглядел.

Я чувствую себя свободным тут.

С утра наполнен благодушьем странным

И чувством защищённости обманным –

Тем самым, глиняным: «не тронут, не убьют».

 

На севере постреливают. Юг

Пока спокоен. На плато срединном

Застыли в ожиданье двуедином

Восторг смертельный и живой испуг.

 

* * *

 

Какая пустая, простая, осенняя красота!

Проснувшись, лежу, не читая, не думая ни черта.

Дождь проверяет крышу, клубятся остатки сна –

Но лучше вижу и слышу, чем в лучшие времена.

 

Камни

 

Как восьмигранный шпиль над монолитным храмом,

Возносится луна над облачной грядой.

Проходят мысли чередой,

Все – об одном, о том же самом.

 

Жизнь хочет объяснить себя себе самой

И всем своим виткам построить оправданье,

Своё уродливое зданье

Украсить яркой выдумкой живой.

 

Но камень – он упрям, он твёрдое созданье,

Его не повернёшь, не сдавишь, не спрямишь,

Он принимает лишь

Одно, исконное повествованье.

 

Не памяти пыльца, не разума камыш,

Не краски, не слова, не певчая халтура –

Но только камни хмуро

Хранят эпоху, их не убедишь.

 

Да здравствует архитектура!

 

2011

 

 

Картина мира

 

Сатир отлавливает фею.

Ему завидует пастух.

Инсектицидом бойкий фермер

Уничтожает ос и мух.

 

Начальство выборного типа

Народ разводит на бобах.

Сократа мудрая Ксантиппа

Пристроила на службу в банк.

 

Вода стекает по каналам,

Куда строители велят.

Завод, почти без персонала,

Штампует дроны для солдат.

 

Монах взывает в келье к Богу,

Привычной страстию горя,

Пока идущие дорогу

Осиливают втихаря.

 

2017

 

* * *

 

Просто вышла и неслышно за собой прикрыла дверь.

Вера Матвеева

 

Когда всё уже закончено, остаётся чудо голоса.

Он, ни с чем теперь не связанный, существует вне всего.

Так живут грачи на пустошах, так гуляет ветер по лесу,

Так, столкнувшись в доме с призраком, мы проходим сквозь него.

 

Это чувствуешь особенно, когда день – осенний, пасмурный,

Когда силы нет у музыки и значения – в словах.

Он всё вьётся где-то рядышком, и чем тише – тем опаснее:

Так шуршит пружина вечности в механических часах.

 

«Не ищи меня, пожалуйста, я ушла гулять по городу».

Хорошо, что есть инерция, что рассудок начеку.

Стоит чуточку расслабиться – чёрт-те что приходит в голову,

И, поспешно отвернувшись, трёшь горящую щеку.

 

* * *

 

Когда кончаются дружбы, легко сыскать виноватых:

Обычно виновны оба, а можно сказать – никто.

Идут недоразумения, как лыжники в маскхалатах –

Возможно, поодиночке, а может быть – сразу сто.

 

Когда ломаются семьи без разлучников и разлучниц,

Легко обвинить болезни, безденежье, неуют.

И только злая надежда, как озверевший лучник,

Пускает острые стрелы, пока её не убьют.

 

Когда погибают страны и к власти приходит сволочь,

Легко распознать причину в беснующейся толпе.

А если страна орешек, который сколько ни колешь,

Он никогда не расколется – и дело здесь в скорлупе?

 

Это в чём-то подобно технической неполадке:

Случилось то, что случилось, ничего не попишешь тут...

Будто звонишь знакомым: «Как там у вас − в порядке?» −

«Да», – тебе отвечают. И ты понимаешь: врут.

 

* * *

 

Кто первым ступит на троянский берег –  

Погибнет. Но кому-то надо первым  

Ступить. О древнегреческие мифы! –  

Нет ничего прекрасней и страшней.  

 

Закат блестит, как волосы Елены,  

Горят щиты и полыхают стяги.  

Кто первым ступит на троянский берег? –  

Забыл. Не знаю. Никогда не знал.  

 

И человек, и бог подвластны року.  

Все знают всё. Никто всего не знает.  

С неумолимым временем братанье  

Ещё идёт. Все жертвы – впереди.  

 

Но предрешённое должно свершиться:  

Кто первым ступит на троянский берег –  

Погибнет. А герои так прекрасны  

И боги так бессмертны! Паруса  

Надуты ветром. Все покуда живы.  

Горит закат, как волосы Елены,  

И осознанье мифа впереди.  

 

Как собственную жизнь запомнить трудно...  

 

(1994)

 

Любитель оперы

 

Певица на сцене в серебряном платье

Поёт о любви, выходящей за край.

Кто в оперу ходит, кто денежки платит,

Тот либо богат, либо верует в рай.

 

В подобранном галстуке, в строгом костюме

Сидящий с достоинством рядом с женой,

Он слушает пенье хрящами, костями,

Ему пищевод перекрыло волной.

 

Обычно он скромен, не очень напорист,

Критичен к другим и себе самому,

Но в эти минуты он мчится, как поезд

Лучом разрывающий мутную тьму, –

 

Без цели, без графика, даже стоп-крана

Лишённый, абсурдный, как наше житьё.

Ах, если б владелица меццо-сопрано

Могла бы представить, как любят её!

 

Но ей, в каплях пота от жарких софитов,

Его ощущения так же чужды,

Как, скажем, пожарникам – бредни софистов,

Когда не хватает напора воды.

 

Она, задыхаясь – такая рулада

Безумного голосу стоит труда, –

Как райская птичка из жгучего ада

Волшебные песни бросает сюда.

 

2005

 

* * *

 

Люблю толочь всё ту же воду в ступе, 

Пытаясь тщетно в собственную речь  

Лесные трели, посвисты и стуки  

Каким-то кандибобером облечь.  

Не получается – но в ус не дую 

И в пароксизме зряшного труда 

О времени потраченном впустую 

Реально не жалею никогда.

 

(2020)

 

* * *

 

Любовь бесплотная нелепа, в разряд причуд занесена, она – как бутерброд без хлеба, как отпуск где-то под Алеппо, она абсурдна. Но она не уповает, не ревнует, не процветает, но растёт, без страха смерти существует, как плющ, увивший стенку склепа кладбищенского. Ей уход не требуется. Всё питанье – истлевшее воспоминанье. Кто понимает, тот поймёт.

 

Плющу особые зацепки не надобны. В линялой кепке садовник, взгляда не бросая, проходит мимо. Нет, не тот полуабстрактный садовод, простой садовник. Окликая друг друга, птицы хоровод ведут вокруг, не замолкая. И жизнь, как девочка босая, вслед за садовником идёт.

 

Любовь бесплотная – бесплодна, а значит – более свободна от нежелательной судьбы – гражданских бед, военных бедствий, непредусмотренных последствий, от «надо бы» и «если бы». Что нынче модно, что не модно, ей безразлично. Черноплодна рябина памяти. Сарай. За ним – другой... Весь ряд сараев. А мне – лет восемь. Мы играем. Во что, не помню. Выбирай игру любую. Скажем, прятки. Бельё, прищепки... Что в осадке? Быть может, ад. Быть может, рай. Поток души не управляем. Попробуй, спрячься за сараем, когда за ним – другой сарай. Как тут припасть благоговейно, когда в руке – бутылка Клейна: где внутренний, где внешний край? Свобода без конца и края, ты в ней умрёшь, не умирая. Усвой, запомни, повторяй. Замри, застынь, забудь, покайся, протри очки, прими лекарства. Из муки и муки мытарства, эх, испекли мы каравай...

 

Любовь бесплотная бесправна – всегда вести себя должна не гордо и не своенравно, ничем не выделяться явно, а лучше – в тряпочку исправно молчала б попросту она, как падчерица, что подавно наследства будет лишена. Она бесправна, но бесспорна – как дождь в расщелине окна, как пионерская страна, где барабана нет без горна. Ругать бедняжку не зазорно, да боязно. Ведь времена к ней почему-то благосклонны. Она сладка, как дикий мёд. Ей безразличны все законы. И мы с ней даже не знакомы. Кто понимает, тот поймёт.

 

 

Лютер

 

Хотел ли Виттенбергский богослов

Такого потрясения основ,

Какое вышло? Не хотел, наверно.

Он полагал призванием своим

Не сокрушить, а образумить Рим,

Где алчная господствовала скверна.

 

И мог ли знать сей маленький монах,

Что век уже привстал на стременах

И конь под ним дрожит и ждёт приказа?

И разве он повинен, наконец,

В том состоянье мыслей и сердец,

Когда стране необходима фраза?

 

И мог ли он провидеть наперёд,

Какой всё это примет оборот

(Предвидеть, так сказать, опасность слева!),

Когда честолюбивый эмигрант

Проявит свой недюжинный талант

И Рим затмит жестокостью Женева?

 

Неужто он в ответе за костры,

За правила Кальвиновой игры –

Своих идей смертельную изнанку

За то, что – избежав романских пут –

Преследуют, пытают, гонят, жгут

Свободу мысли – вечную беглянку?

 

Эпоха реформации! – канон

Жестокой трансформации времён,

Обычного кровавого похмелья

Истории вращающийся сон –

Сквозь пляску дат и чехарду имён

К тоске глухой от грозного веселья.

 

И всё же был великим богослов,

Когда изрёк он, светел и суров,

Готовый ко всему при неудаче:

«Бог дал мне совесть, и она сильней

Соборов, пап, законов и князей.

На том стою и не могу иначе!»

 

Как много раз уже произошло

Одно и то же: ненависть и зло

Рождаются из доблести и света.

Кто виноват – эпоха и земля?

Борьба за власть? Безумцы у руля?

Вопросы остаются без ответа.

 

* * *

 

Муж умер. Сын женат. Теперь живёт одна.

Дом надо продавать: зачем такой огромный?

Но переезд – страшит. Поэтому она,

Не зажигая ламп, сидит в гостиной тёмной.

 

Конечно, время всё поставило уже

На должные места и сгладило изломы.

Где дерево шумит – за домом ли, в душе?

Знакомый двор в окне и шум давно знакомый.

 

Что память говорит? – Да так, с листвой в ладу,

Невнятицы полна и слов не подбирает.

Жизнь в ширину мала, но велика в длину –

Подобная тропе, которая петляет.

 

Реликвии души нисколько не ценней,

Чем озеро в дожде и ягода лесная.

Она сидит одна. А есть ли Бог над ней,

Следит ли он за ней – не ведаю. Не знаю.

 

Да если и следит – чем может он помочь

Унынию ума, глубокой лени тела?

День, вроде, отошёл. Подкатывает ночь.

А лампы не зажечь – рука окаменела.

 

1992

 

На виселицу 

 

На казнь везли их на телеге.  

Плевали, целились в глаза: 

Забыли, что ли, печенеги, 

Что убивать людей нельзя? 

 

Царя ж, помазанника Божья!.. 

Как только поднялась рука?! 

В стране сплошного бездорожья 

Брусчатка Питера – гладка.  

 

Народ плевал не по приказу.  

К подобной встрече не готов, 

Желябов думал: «Эти б – сразу, 

Без разбирательств и судов».  

 

И баржей медленной на пристань 

Плыла телега, не тряслась.  

Народ не любит террористов, 

Когда они ещё не власть.

 

(2020)

 

На годовщину смерти I. S. 

 

Смерть обрывает жизнь, как обрывает фразу 

Запнувшаяся мысль, забывшая слова. 

Я толком не сумел сказать тебе ни разу, 

Как нравилась мне ты, пока была жива. 

 

Я прилетел сюда, ты добиралась морем. 

Я патефоном выл, ты щёлкала чижом – 

На общем языке, понятном нам обоим 

И каждому из нас достаточно чужом. 

 

А впрочем, мы с тобой почти не говорили: 

Погода, уикэнд – набор крылатых фраз... 

И даже письмена, что на твоей могиле, 

Абстрактной красотой разъединяют нас. 

 

Друг другу ни к чему столь чуждые начала – 

Твой рисовый ландшафт и бурая трава. 

Но я-то убеждён: ты молча понимала, 

Как нравилась мне ты, пока была жива. 

 

Я положу цветок вот здесь – в изножье, с краю – 

Как сам я с краю был в реальности твоей. 

Я езжу на метро и в шахматы играю. 

Погода, уикэнд – всё у меня о’кей.   

 

Я вспоминал тебя, обедая в харчевне, 

Где острота приправ толкает на слезу. 

Нет, ты не умерла в своей родной деревне 

С горою наверху и деревом внизу – 

 

Как ваш мудрец учил, достоинством считая 

Там умереть, где жил, и жить, где родился. 

В конце у бытия – не точка, запятая, 

Поскольку ты сбылась, а жизнь сбылась не вся. 

 

Есть в мысли о тебе особая отрада – 

Оттенок чистоты в обыденной возне. 

В традиции твоей ни рая нет, ни ада: 

Что ж, если повезёт, то свидимся во сне. 

 

(2009)

 

* * *

 

На фоне вздыбленной эпохи

Те, кто интригу создают –

Бандиты, воры, скоморохи –

Тасуют карты и сдают.

Они в свою игру играют,

Висты считая на полях.

 

А вот и мы мелькаем – с краю –

В эпизодических ролях.

 

2018

 

* * *

 

Не много есть таких, кто, прошлое любя,

Не хочет в нём искать последнюю отраду,

Кто проиграть готов спокойно, не скорбя,

И дважды проиграть, и даже трижды кряду,

Кто может, словно зонт, отряхивать себя,

Снимая гнев и стыд, унынье и досаду,

Кто горечь признаёт и принимает боль,

Кто до конца живёт, а не справляет роль.

 

У поражений есть второй, заветный смысл,

И, высвечен особенным радаром,

Плывёт, плывёт корабль, разбившийся о мыс,

Поскольку ничего не пропадает даром.

 

2011

 

* * *

 

Не отравляй мне сны виденьями своими, 

Солярис злобный! Это ни к чему. 

Двор мельком покажи, шепни чужое имя – 

И я пойму. 

 

Не переусложняй, будь в средствах экономен; 

Чем призрачней намёк, тем безнадёжней страх. 

Лишь тополь покажи – я повторю феномен: 

Проснусь в слезах. 

 

Не знаю: это – месть? Полезные страданья? 

Бессмысленный садизм? Ты каждую весну 

Вновь пробуешь меня. И вновь из испытанья 

Я выскользну живым. Но больше не засну. 

 

(2020)

 

 

* * *

 

Не приведи дожить, Господь,

До дряхлости души и тела,

Когда уже забудет плоть,

Зачем жила, чего хотела, 

Когда – что лето, что зима,

Что свет, что тьма, что ночь, что полдень...

А ум, лишившийся ума,

Уже не сможет ей напомнить. 

 

2017

 

Ночное зренье

 

Сначала, когда выходишь вечером на прогулку,

Прямо ни зги не видно. Как смерть, темнота сильна.

Тень любая, пугая, загадывает загадку.

Нет на земле покрышки, не видно у неба дна.

 

Поймать момент привыканья практически невозможно:

Скорей уже – засыпая, поймаю – когда засну.

И вдруг – волшебное счастье: видеть каждую лужу,

Капли, в неё летящие, дерево на посту.

 

И всё – и идёшь, и видишь, и варится что-то, зреет,

И снова ты царь природы, из мелких её царей.

Оно с годами слабеет – наше ночное зренье –

И, в силу этого свойства, становится всё ценней.

 

2018

 

* * *

 

Октябрь. Теплынь, вводящая в соблазн

Принять за благо разогрев планеты.

Смотрю, как вечер падает, слоясь,

И в пруд роняет жёлтые монеты.

 

С коротким рукавом (в каком пальто??!)

Бреду себе у осени по краю,

В стихах пытаясь выразить всё то,

Чего не знал и в жизни не узнаю.

 

2017

 

* * *

 

Осенним вечером – где скрыться от хандры:

На кухне спрятаться, в сортире запереться?

За двери выскочить, надеясь затеряться

В древесном сумраке? Здесь не хухры-мухры –

Не хватит хитрости. Застукает, учует.

Не притворишься даже дохленьким жучком

(мол, кверху лапки и не двигайся, молчком) –

Пустые хлопоты. Очнёшься под сачком.

Но есть, как помнится, и правила игры:

Сама нагрянула, сама и откочует.

 

2017

 

* * *

 

Отекают ноги. Часам к шести

Вечера – уже, как говорят, нет мочи

Дальше бремя бытия нести.

Потом – просыпаюсь в четыре ночи

 

От того, что нечем дышать. Лежу

Как корабль разбитый на песчаном мысе.

Регистрирую невнятный бессловесный шум

Там, где ещё недавно крутились мысли.

 

Похоже, срабатывает наследственность. Сдаёт

Сердечная мышца. Но нет охоты

Начинать спасительный манёвр (отход),

Делая выживанье своей работой.

 

Как отшучивался мой отец страдающий,

Всеми укоряемый за беспечность:

«Лучше сердечная недостаточность,

Чем недостаточная сердечность...»

 

2003

 

* * *

 

Возможна ли женщине мёртвой хвала?

О. Мандельштам

 

Отложи свою боль до грядущих времён,

Дай ей вызреть, наполниться соком.

Тает в небе высоком осенний канон.

Погоди – о высоком.

 

Можно выстроить замок внутри головы,

Но – увы! – ненадёжно строенье.

У пожухлой листвы, у подмёрзлой травы

Есть особое мненье.

 

От тяжёлой реки, от безлистых лесов

Отрывается холод бодрящий.

На пронзительный зов не накинешь засов,

Мир – один: настоящий.

 

Так возможна ли женщине мёртвой хвала?

Нет на это прямого ответа.

Чем чернее смола, чем свежее зола,

Тем страшнее – без света.

 

2010

 

* * *

 

Очередная годовщина бунта  

Декабрьского. Морозец на дворе.  

И тянет жить восторженно и смутно,  

Как будто мы в том самом декабре.  

 

Как будто перед обречённым строем  

(Пока молчит державная картечь)  

Мы говорим о Риме, о героях  

И о поэзии заводим речь;  

 

И это нас – всезнающая сила,  

Не спрашивая, тащит и влечёт,  

Чтоб пламя нашей вспышки осветило  

Листы тетради – и остался тот,  

 

Кто смел – один! – воссоздавать мгновенье,  

Не гнал чуму и не хвалил чуму,  

Прощал царям неправое гоненье  

И не спускал насмешки никому.

 

(1983)

 

 

Памяти N.N.

 

Он жив пока, но умер для меня.

Я в нём любил горячность и свободу

Суждения. Способность видеть с ходу

Задачу в целом. Чистоту огня,

Которым он испытывал на вшивость

Любую мысль – чужую и свою,

Его неприспособленность к вранью,

Что, вопреки желанию, светилась

Подобно нимбу. Лысина – его

(по странности какой-то) молодила.

Он был похож на мамонта, чья сила

Присутствовала – только и всего –

Не угрожая. Человек прямой,

Он резал правду-матку, но без злобы,

И то не обижало, что могло бы

Обидеть насмерть. Помню, я домой

Подбрасывал его. Был май. Сиренью

Блаженно пахло. Он сказал тогда,

Что наша воля быть должна тверда

Для противленья – да! – непротивленью.

Он был мыслитель. У него в мозгу

Мысль поднималась тестом многослойным.

Он был борец. И больше о покойном

Я ничего добавить не могу.

 

Парк в Павловске

 

Павловским парком, медленно, словно вплавь,
Мы пробираемся к выходу, где автобус.
Можно кольнуть иголкой себя, чтоб вернуться в явь,
А можно миг приколоть, как флажок, на глобус.

Пахнет горелым прошлым. Зелёный плед
Соединяет минувший век с настоящим.
Рифмы себя предлагают, чтоб завершить куплет,
Все – на один манер, и на каждой – весенний плащик.

Как карамельки, катая во рту слова,
Смотрю на реку Славянку с Висконтьева моста.
С непривычки, наверное, кружится голова.
Заблудиться в этих аллеях куда как просто.

 

2013

 

Под небом Италии  

 

Затем, что желанье сильней, чем запрет,  

А тяга устойчивей воли,  

Мы клятвою связаны – в том, чего нет,  

И общим беспамятством, что ли.  

 

Дымятся в камине сырые дрова,  

Глумится судьба над героем.  

Ну что нам скрывать? Разве то, что скрывать  

Нам нечего. Это и скроем.  

 

Ты помнишь Флоренцию? – воздух, размах,  

И вид с той горы, что покруче?  

И статую с тучей скворцов на плечах,  

И башни, и крыши, и тучи? –  

 

Мы так же свободны, как были тогда,  

Да только: к чему нам свобода…  

Мешается с мёртвой живая вода  

В фонтане у главного входа.  

 

Укрытый от взоров широким плащом  

Свидетель стоит за колонной.  

А может, убийца? – Ей-богу, ни в чём  

Здесь ясности нет завершённой.  

 

И снятся ему в италийской ночи  

Три облика отнятой жизни.  

Три тени, три страсти, три ярких свечи.  

Три жарких объятья на тризне. 

 

(1994)

 

* * *

 

Проснувшись в ночи, я лежу на спине,

Лежу, как на дне, в глубине этой ночи

И слышу, как дышишь ты, дышишь во сне,

И сон твой спокоен, и сон твой ко мне

Сегодня совсем не относится. Впрочем,

Относится краем. Высоко-высоко

Мой ангел-хранитель парит, словно сокол,

Твой сон охраняя. Проснувшись, лежу

У ночи на дне, в тишине нерушимой –

Когда б не дыханье твоё, я решил бы,

Что время исчезло – лежу и гляжу,

Открывши глаза, в темноту над собою,

Туда, где над плоской волной потолка

Твой ангел парит, изготовившись к бою,

И мой – рядом с ним, чтоб сразиться с судьбою –

Как будто не знают, что жизнь коротка.

Меж нами и ними плывут облака.

Как трудно смотреть: темнота глубока,

Глубь ночи темна. И дымок над трубою...

Спи, милая, спи. Всё в порядке пока.

Спи. Всё хорошо. Ты со мой. Я с тобою.

 

1997

 

* * *

 

Символ и образ царят легко,

Сила – громадная:

Белая буря, чёрный конь,

Красная мантия.

 

Солнце застыло в просветах крон,

Хрупкость – сусальная.

Чёрные пушки, красная кровь,

Белые саваны.

 

Это не вымысел, нет, мой друг,

И не схоластика:

Красное поле, белый круг,

Чёрная свастика.

 

Так всё и сводится к трём цветам,

Время – не переменная.

Чёрное, белое, красное – там,

Где до сих пор – Вселенная.

 

2018

 

Ситуация

 

Два любовника старинных,

Он вдовец, она вдова.

Утро. Чай в её гостиной.

На столе – пирог с малиной.

Ясно всё, как дважды два.

Не боясь соседской слежки –

У открытого окна.

Он уедет, но без спешки.

Прежней страсти головешки,

Он вдовец, вдова – она.

Было всё – куда уж жарче? –

Ярче было и темней.

Что ж задумался ты, старче:

Жалко? Ей – намного жальче.

Мир таков, что жальче – ей.

Пролетело время ланью,

И, должно быть, потому –

Уступило ожиданье

Обоюдному желанью

Доживать по одному.

Ситуация проста ведь –

Тут на сложность не свалить.

Так что лучше так оставить,

Всё равно же: ни прибавить, 

Ни отнять, ни разделить.

 

2017

 

* * *

 

Сними свою обувь, одежду сложи, 

Омойся, входя в золотое жилище – 

Наивная вера в загробную жизнь, 

Наверное, делает чище. 

 

Блаженны, должно быть, и муж, и жена, 

И отрок, и отроковица, 

Которые знают, что жизнь не должна 

Совсем завершиться, 

 

Что кончится разве что тленная плоть, 

А дух воспарит на свободе. 

Будь к ним милосерд, ниспошли им, Господь, 

Чего-нибудь вроде. 

 

Хор ангелов, свет в лучезарном венце, 

Спокойные, тихие реки. 

 

А нам – лишь сознание в самом конце: 

Проститься навеки. 

 

(1998)

 

 

* * *

 

Сочетанье холодного ветра, его леденящих порывов

С тёплым солнцем весенним – пожалуй, что жизни сродни.

Голубеет вода, но зима закрепилась в заливах

Неподвижностью льда. И стоять невозможно в тени.

Ох, весна, не гони в наступленье своём торопливом,

Удержи эти дни, затяни эти дни, удлини.

 

Мы привычны к движению времени, мы ничего не забыли.

Наперёд нам известно, что вскорости произойдёт:

Он покатится дальше – к палящему зною и пыли –

Этот неумолимый, естественный круговорот.

 

Список

 

Бетховен чрезмерный и Бах настоящий,

И Шуман скорбящий, и Скрябин скрипящий,

Лист громокипящий, Шопен шелестящий,

Глубокий Рахманинов, Брамс глубочайший,

Бизе полнокровный, Сибелиус снежный,

Ночной Альбинони и Таррега нежный,

Сен-Санс со свирелью, и Франк с акварелью,

И Моцарт волшебный с магической трелью.

 

Живой Мендельсон и изящный Скарлатти,

И Шуберт (а он не бывает некстати),

Чайковский весёлый и меланхоличный,

Вивальди блестящий и Гайдн ироничный,

Марчелло лиричный, и Дворжак столичный,

И Григ деревенский, и Хуммель отличный,

Прокофьев, и Гендель, и Барток, и Верди,

И – просто уж в рифму к нему – Монтеверди,

Азартный Равель, Шостакович ранимый,

И Моцарт божественный, неповторимый.

 

* * *

 

Стоя в пробке на Маспайке,

Где машины в тесной спайке,

Ну почти что – гайка к гайке,

Пребывали в тесноте,

Я зачем-то вспомнил байки,

Что травил нам без утайки

Дядя Коля в серой майке

(Пацанве – да в простоте!) –

Вдруг я вспомнил байки те:

Все – о выпивке да бабах,

О способностях неслабых

Дяди Коли – всех и вся,

Вспомнил двор наш, вспомнил запах,

Дивара на тонких лапах –

Злого будочного пса,

Звуки вспомнил, голоса...

 

По обочине спешили

Полицейские машины,

А за ними шёл буксир

(Понимаю, что не катер,

Знаю, что эвакуатор,

Не люблю таких придир).

Снег затих. Машины в стайке

Тихо ждали на Маспайке.

Я же, вспоминая байки,

Погружался в антимир –

В тот, где я учился в школе,

Свято верил дяде Коле

Возле чахлого куста.

 

Изменились те места.

Вспоминаю их без боли:

То ли зачерствел я, то ли

Чёрствым был уже тогда.

И уже не там я боле –

Больше часа в чистом поле:

Ни туда и ни сюда.

 

Что там – смертный случай, что ли –

Впереди? Боюсь, что да.

Как всегда, по Божьей воле –

Красота вокруг, беда.

Небо, камень, снег, вода.

 

* * *

 

Тра-та-та-та, ла-ла, ла-ла...

Сижу, по краешку стола

Стучу мелодию простую.

Красивый день, а я гриппую.

Пять лет как мама умерла.

 

Вот, помнил дату, а с утра

Забыл. Та-та-та, ра-ра-ра...

И слов почти не нужно: сами

Уходят. Вроде бы – игра.

Под голубыми небесами

Неразличимая глазами

Сияет чёрная дыра.

 

2018

 

* * *

 

Три китайчонка − девочка и два мальчика −

Играют трио Шопена в бостонском Джордан-холле,

Играют твёрдо, по-новому, без приевшейся меланхолии,

И это звучит прекрасно, прекрасно по-настоящему.

 

Их возраст суммарный меньше, чем у моего сына,

Скрипачка в концертном платье – с виду совсем ребёнок.

Откуда такая слаженность в их чувствах незакалённых,

Откуда у пианиста в пальцах такая сила?

 

Об особом китайском упорстве ходят легенды. Быть может,

Дети, лишённые детства – совсем не настолько плохо?

Боюсь, что немилосердная наступающая эпоха

Не снизойдёт до классики. Пусть этим судьба поможет

 

Троим. Не бывает тихим слиянье цивилизаций.

Авось пощадит их лава, авось не утопит пена.

Пусть именно эти трое продолжат играть Шопена

На обновлённой планете без государств и наций. 

 

* * *

 

У синьора Боккерини
Кость тонка, рука легка,
Кисть синьора Боккерини
Идеальна для смычка.
Отыграв в Париже, ныне
Он нацелен на Мадрид.
Жизнь синьора Боккерини,
Приближаясь к середине,
Много радостей сулит.

По возделанной равнине
Лёгок, лёгок бег возка.
Скарб синьора Боккерини –
Два дубовых сундучка.
В небе тучка проплывает,
Кучер щёлкает кнутом.
Боккерини напевает.
Хорошо, что он не знает,
Как всё сложится потом.

Нет у жизни цели, кроме
Жизни, да и жизнь – не цель.
Спит в футляре на соломе
Новая виолончель.
Воздух полн мычаньем, лаем,
Звонким цокотом копыт.
Задевая тучку краем,
Солнце пышным караваем
Поднимается в зенит.

 

2011

 

Уроки Л.М.Х.

 

«Пока пассионарии друг друга

Уничтожают, будущим тиранам

Высовываться рано. Их черёд

Приходит в тот момент, когда герои

Погибли или выдохлись. Тогда...»

Он закурил. Вздохнул. И почему-то

Держал горящей спичку. Лишь когда

Огонь уже почти коснулся пальцев,

Он погасил её. «Тогда природа

Командует тиранам: час настал.

И вдруг они из трусов и пигмеев

Становятся мгновенно храбрецами,

И тут же беспощадно оттесняют

Пассионариев. Ты скажешь: Гитлер?

Что ж, Гитлер, вероятно, исключенье».

Он, затянувшись, продолжал (во сне

Скачок мне не казался нелогичным):

«Конечно, ананас – прекрасный фрукт,

И вкусный, и полезный. Но веками

Культура европейская росла,

Воспитывая вкус на винограде.

Вино важнее письменности. Греки...»

Он замолчал. «Что греки?» − я спросил,

Но он меня не слышал. Он как будто

Куда-то отъезжал, как отъезжает

Картина на вращающейся сцене –

И я проснулся. И как только понял,

Что я проснулся, сразу же подумал:

«Ведь не было такого разговора!»

 

Как странно: человека нет давно,

А он, в каком-то смысле, продолжает

Существовать и продолжает мыслить

Внутри меня – и мыслями своими,

А не моими. Где лежит граница,

Что отделяет мир от нас снаружи –

И то сказать непросто, но – внутри?!

 

Спасибо, Лев Михайлович. Точнее,

Спасибо, Лёва. Я не чужд гордыне,

И раз уж были мы с тобой на «ты»,

Пусть так и остаётся. Посмотри:

Сегодня ты учил меня во сне – и

Я всё запомнил. У меня внутри

Не рассосалось и живёт поныне

Твоё сознанье прав и правоты.

Я б мог спросить тебя об Украине,

Но то был сон. К тому же, мой вопрос

«Что греки?» всё разрушил и унёс.

 

 

Ученик сказителя

 

«А что позабыл, не рассказывай, – он говорил, –

И вспомнить не силься. Само возвратится. А если

И не возвратится, о нём не жалей никогда –

Что память не держит, то памяти, верно, не стоит».

 

Он стар был, но немощен не был. Он знал, что умрёт

Ещё до зимы, но другие об этом не знали.

«Ты слушай, как слово звучит, как цепляется за

Звучавшее раньше, как в новое слово уходит,

А в смысле потом разберёшься. Умом ты нетвёрд,

Но слухом богат, – говорил он, – ты будешь сказитель».

 

«О битвах рассказывай быстро, – меня он учил, –

Чтоб медь и железо стучали, предсмертные крики

Вмещали отчаянье тех, кто уже не увидит

Ни звёзд, ни луны. Чтобы сам задрожал ты».

 

«О смерти рассказывай медленно. Не поспешай.

Подробностей многих не нужно, но те, что остались,

Пусть будут настолько подробны, насколько хватает

Правдивой подробности слов, сохранённых для каждой

Подробности. Сам для себя затверди и запомни,

Что делают горе подробности истинным горем». 

 

«А как говорить о любви, тебе звёзды подскажут.

Меня не учили, я этому сам научился.

Ты тоже научишься, если не будешь бояться.

Ты тоже научишься. А обо всём остальном –

Рассказывай просто, как будто бы ты не сказитель,

А нищий пастух». – «Это всё?» – «Это всё, что запомнил».

 

* * *

 

Фейсбук постепенно становится городом мёртвых.

Ну, не исключать же из списка друзей отошедшего с миром!

И вот поступают стандартные уведомленья:

«Поздравьте такого-то, это его день рожденья,

Скажите ему...» – и так далее. Даже не сразу

Понятно, о чём же здесь речь, а когда понимаешь,

То стуком в висках отдаётся движение крови.

«Скажите ему!» Вот сейчас и скажу, только с мыслями малость

Собраться мне дайте. Сейчас и скажу, непременно...

 

Но глянешь в окно, а в окне, как обычно – погода:

Не солнце, так дождь, или снег, или облачность просто,

Погода, которая как-то меняется, дышит,

То быстро колеблется, то замирает надолго –

И вдруг успокоишься. Нет, ничего не случилось.

 

Я помню: стоял я, совсем очумевший от тряски

(По знойной дороге в вонючем автобусе старом),

В Дербенте, на древней стене крепостной, и смотрел, прикрывая

От солнца глаза, на огромное кладбище снизу,

И думал, что город с историей в чём-то надёжней,

А память похожа на камень, но он долговечней.

 

2018

 

* * *

 

Эти споры в пространстве открытом –

Наш футбол без команд и мяча.

Вольный дух воспаряет над бытом,

Кровь густа и моча горяча.

 

День и ночь – по единым расценкам.

Отточилась на камне коса.

Как засовы в лубянских застенках,

Часовые гремят пояса.

 

Контрабандой проносит экватор

Чьё-то лето под чьей-то зимой.

Крикнут в Омске – в Сиднее подхватят,

Не понять, где подъём, где отбой. 

 

Всюду аз, вместе с буки и веди,

Превращает ледок в кипяток,

И опасен для белых медведей

Информации крепкий поток.

 

Туристический бизнес – на марше,

В Таиланде гуляет Тайшет.

Раньше Маше готовили кашу,

Нынче ей покупают планшет.

 

И плывут облака грозовые,

А над ними плывёт Джи-Пи-Эс,

Помечая огни городские

И деревья, сбежавшие в лес.

 

Навигатор для каждого шага

Объявляет: сейчас поворот,

И летят в виде красного шара

Сгустки споров под штангу ворот.

 

Юкатан  

 

Ни железа, ни золота – один маис.  

Взамен плодородного слоя – каменистая крошка.  

Как ни трудись, каким тут идолам ни молись,  

На ужин всегда лепёшка и бобов немножко.  

 

Но молиться надо: если не даст дождя  

Ненадёжный Чаак – вот тогда уж пиши пропало,  

Остатки сил на клинопись изводя  

И глядя, как засыхает без воды папайя.  

 

Здесь – конец географии. Дальше уже одна  

Кровавая муть истории, её воронка,  

Всасывающая столетия. Или – стена,  

Отделяющая праотца от потомка.  

 

Кому это стукнуло в голову: завоевать  

Такую скудную землю, где только чахлый  

Кустарник да выжженная трава?  

Зачем оно им понадобилось, такое счастье,  

 

Испанским конквистадорам, чей невиданный рост  

Наполнил трепетом низкорослых майя,  

Зачем они гибли здесь, секирою и ядром  

Сокрушая раньше, чем понимая?  

 

Неужели им так хотелось влиться в этот народ,  

Растворить в коренастых женщинах своё семя?  

Здесь – конец географии. Или, наоборот,  

Здесь конец истории. Потому что время  

 

Перестаёт двигаться, если вокруг всегда  

Бесконечный сезон жары, одна и та же погода,  

И нужно строить обсерватории, чтобы понять: когда  

Наступит это блаженное влажное время года;  

 

Потому что, подобно почве, цепенеет жизнь,  

Деформируется череп под гнётом груза.  

Ни озерца, ни рощицы – один маис  

(Говоря без пышностей: кукуруза). 

 

(2004)

 

* * *

 

Я к старости, как мне кажется, стал скромней,

Не в смысле манер поведенческих, а по сути.

Убедившись, что я не Гёте и Гёдель в одной посуде,

С удивленьем увидел, что жизнь не исчерпана и что в ней

Остались разные радости. Их исчерпывающий набор

Едва ли может быть выписан – и ясна причина,

Но он включает в себя и мокрый осенний бор,

И ужин в уютной комнате у пылающего камина.

А согревшись, немного выпив, расслабившись у огня,

Я скажу, что жизнь получилась. В целом. Более-менее.

И добавлю почти без пафоса, что есть в моём поколении

Поэты поинтересней и посильней меня.

 

* * *

 

Ястреб летит над большой дорогой

(В каждую сторону – пять полос),

Летит, держась середины строго –

Зачем ему это, что с ним стряслось?

 

Чуть я не врезался, рот разинув,

В автобус, идущий передо мной.

Что ему – нравятся пары бензина?

Он с голодухи такой дурной?

 

Поток ускорился. Рот закрыл я,

И только мельком швыряю взор.

Неужто он так разминает крылья

И расширяет свой кругозор?

 

Всё, проехали. Птица скрылась.

Где-то над крышей вверху – как тень.

Что это было – вопрос на вырост?

Чудо – чтоб помнить – на чёрный день?

 

2018