Лиене
Ласма

Арония

Раннею осенью

я – чернокосая,

черноглазая да чернобровая, –

надев серебро моё –

чернёное, с малахитом, –

пойду с головой непокрытой

вдоль речки-туманницы

травам кланяться.

А на пути обратном

из-за чужой ограды

арония

на ладонь мою

чёрный оникс

уронит.

Без оглядки за солнцем

Даль туманного мая
остывала, и я отплывала – немая.
Отдалялась –
безвольная – невозвратимо...
А желалось-то – малая малость! –

вернуться в прошедшую зиму.

Где ночами краснело
приболевшее небо, тоскуя по снегу.
Где мой поезд,
пришедший в двенадцать-шестнадцать,
дожидался тебя – беспокоясь.
Где нам – обниматься... смеяться...

Где для нас – мостовая,
по которой бежали мы – не отставая! –
без оглядки
за солнцем – по свежему следу!
Я тогда потеряла перчатки:
«Примета – я скоро приеду!»

Ты же всё это помнишь...
Отчего же – скажи! – мы разрушили дом наш,
не достроив?..
Неважно – кто больше виновен!
Мне бы только – остаться с тобою!
---
Хотя бы... в строке или слове.

Был недавно взгляд мой лучист и честен...

Был недавно взгляд мой лучист и честен:
я была юна да нежна... А нынче?
Становлюсь спокойней-взрослей-циничней:
«Будем жить – и к лучшему, что не вместе».

Помраченье – по лбу: Любовь Настигла!
Ничего, мол, больше! Никто, мол, кроме!
Боже мой... Так много бесславной крови –
чтоб сегодня было смешно и стыдно?!

Становилась в позу, слагала вирши,
рисовала розовые сердечки, –
ведь Любовь – она, как-никак, Навечно!
...А твои слова – всё печальней, тише...

И всё реже письма... и всё скуднее...
И куда девалась былая дружба?..
Не кори себя. Не кори. Не нужно.
Будем жить.
Наверное.
Как сумеем.

Ветка форзиции

Я – ветка форзиции.
Могу надломиться я,
теплом истекая.

Под крышею низкою
последние дни свои
цежу из стакана.

В окошко чердачное
видны очертания
знакомых деревьев.

Как тесно, невесело
в пылище да плесени,
да чайкиных перьях!

Взлетаю

В парке после снегопада
клёны опустили ветви.
Я качаюсь, точно в детстве,
на стальной цепи ограды.

Я – не человек! Я – птица!
Яркий снег – и птичьи тени!
...И взлетаю на мгновенье,
чтоб в сугробе очутиться.

Деревце

Мама

Мама – Настасья,

чтоб родилась я,

горе вываривала,

беду выпаривала,

ткала из дыма

меня; имя

дала: Лиените,

Лиене Ацтиня.

Отчим

Растапливал наст, растаптывал наст,

под коим цвёл, что мокричник в стужу.

Равно не приемля обеих нас,

роптал: вне – ветер, внутри – удушье;

не нужно песен, подай покушать!

Папа

Линия до мамы

и до Лиене линия.

Морщился от имени:

стерпит ли бумага?

Лучше провести бы

по водице – вилами.

Что тебе до имени?

Али не красиво?

Лиене

Целовала в губы:

отвести беду бы! –

Мало силы.

Одевалась ленью:

любо ли вам, Лиене,

быть немилой?

Добрая память

Бессонная ранняя осень боится гореть,
антоновкой дышит, колышется перечной мятой.
Прокрался под утро в деревню туман вороватый –

и прячет за тюлевой шалью рассветную медь.

Всё ближе и ближе опаловый лёд облаков.
Да северный ветер! Порывы – быстрее, острее!
Но добрая память по-прежнему бережно греет:
со мной – мои песни о тех, кто уплыл далеко!

Мой полдень янтарный, ласкающий сонной волной!
Мои соколиные, гордые, сильные крылья!
...И пусть не узнают друзья, что ушли и забыли,
как трудно порою нести это небо – одной.

За бортом августа

Не спрашивай, милый, молю: не спрашивай! –

не больно ли Лиените да не страшно ли,

да страстно ли Лиените любит. Глупенький,

зажали четыре стены в углу меня.

На гальке медузы – за бортом августа.

Твой поезд не знает дороги в Саулкрасты.

На дюнах-ступенях дымятся тени, и

льнёт к липушке призрак моей гортензии.

Заново?

Заново? Значит, заново,

если не про глаза его

песенка вылилась.

Рада, но морось застила, –

знаю: уедешь засветло

и – с корнем жимолость.

Не углядишь за ставнями

комнат моих, заставленных

свечами белыми.

И, друг от друга спрятаны,

мы расплывёмся пятнами

на ткани времени.

Зеркало

1.

В инее лист –

рви да глядись:

«Белый клевер –

к ручке двери.

Белый донник –

на подоконник.

Зеркало-иней!

Стану красивей:

белей телом

древа бЕла».

2.

Каждой из двух

нужен свой друг?

Ан нет: тот же всё!

ЧуднО тождество.

Неужели я? –

Отражение

в нутре зеркала

исковеркано:

сушит-рушит

скорбь старушья.

Как баба снежная

Снега, снега тяжёлые!
Густеет кровь под кожею.
Под ожеледью жёлуди,
на леденцы похожие.

И я, как баба снежная,
в шубейке горностаевой.
Люби меня, нездешнюю,
покуда не растаю я!

Коловерть

Аконит

(ядовит!)

да водосбор –

в костёр,

дабы туман бел был.

ЧтО мне шум!

Присушу:

гляди, луна

полна!

Нега твоя. Небыль.

Ты – вода,

да вон та

коловерть –

на смерть.

И – не про нас небо.

Лёт осени

Лёт осени

вдоль просеки.

Летят листья

по следам лисьим.

Да шалая

душа моя:

не до грусти,

пусть летят гуси!

Мне – травнице,

забавнице –

тебе верить

и лететь в вереск.

Мирт
 

В пальцах живёт дрожь,
в каждом из снов – весть.
Помни, что я есть:
вишням твоим дождь!

Я перешла мглу
и расцвела – мирт.
Льнущий к тебе мир,
окнам твоим луч!

В горсти бери! Зри:
я прожила мрак.
Не обращусь в прах,
но прорасту в ритм.

Ноты

В кованые ворота
ломится ветер пьяненький.
Холодно в модных ботах,
мне бы тёплые валенки!

Кутаясь в полушубок,
выхожу за ворота я.
Город встречает шумом.
В папке – тетрадка нотная.

В нотах – цветущий донник,
деревенские домики,
пульс, неровный, как дольник,
вечный плюс на термометре!

От-ворот

Я – стылый слой
серебра на стекле –

для той –

святой, –
что скользнёт вослед,
опаловой болью опоена.
Я устала слушать, как ты устал, –
с начала времён на все времена.
Не кану,
не стану,
стать моя – сталь.

Глотни игристой горести,
найди, у кого нет гордости,
нареки королевной.
На реке напевной
утяни за собою вниз,
вальяжно ложись
булыжником в тёмный ил.
А что же она?
Пусть тянет тебя – на разрыв жил,
жалея, веря – жена.
На жизнь.

Я ли опутала голосом,
оплела водорослью;
я ли плыла в тумане,
пока ты –

камнем
покатым?
Я ли тебя оплакала – снулого;
я ли отпела,
выложив ложе твоё лепестками
нимфеи белой?

Я ли тебя столкнула?

Победитель

Август оставит в памяти чудеса!
Только прошли над кручей чёрные тучи...
«Дивное диво!» – «Али не лгут глаза?» –
Вызрели на сухих обрубленных сучьях
ягоды, раскалённые докрасна!
Не отвернись – ослабленный – от окна!

Лишь бы тебя не видел довольный люд,
лишь бы не слышать этих речей облыжных...
Диво ли – то, что ты говорил «люблю»
той, что лежит – одна – под корнями вишни?
(Тонкие кости – выбелены, чисты;
сломленный лук – заместо Знака Звезды).

...Небушка мне бы... Небушка... На глоток!..
...Дерзкий стилет – под левой моей ключицей...
...Губы – к макушке... Ласковый шепоток:
«Как тебе, соколице, не проловиться?..»
...Сонно прильнула... Не отнимай руки...
...Солью на рану – белые лепестки...

Что ж... не тебя ласкает лунная ложь
и не тебя разят грозовые ночи!
Только... вдохнув медвяный рассвет, поймёшь:
ты не меня убил. Ты – с собой покончил.
Знай не дури, любимый мой нелюдим! –
Ты – победитель. Стало быть – не судим.

Простые слова

Ты думал, я просто была зависима,
была беспомощна.
А я, оказалось, – тебя действительно,
как мало кто ещё, —
и есть ли на свете вина тяжелей
моей правоты?
Я хочу, чтобы сердце твоё – в тепле.
Чтобы мой пустырь
золотым мелилотом зарос, как встарь!
Голова разумна – или дурна?
И есть ли на свете верней правота,
чем твоя вина?
Потому что по жилам сосен бежит тепло,
гладят волны бока валунов покатых,
не считая, чьё время любить – истекло,
не деля на правых и виноватых.

...А я тебя – словно родину. Словно Латвию,
куда ты теперь – ни ногою...
Не достанет сил – спросить, как дела твои,
и нет мне покоя.

Разлом

Как пролагает

город пути свои

по моим яблоням:

«Ты слышишь удары?

Взгляни же: ты старый!

Часы бьют.

Ты видишь? Ты древний!

Сор-мусор деревья

всё сыплют!»

---

Осматривают всё чаще

души моей разлом,

стихами сочащийся;

выносят вердикт:

не вписывается

в нормальное распределение,

следовательно, не годится

ни

на

что.

---

Значит, идти мне

вон,

слушая гимны

волн.

Если непросто –

ниц,

надобно с мОста –

вниз.

Разучайся тосковать!

Осень в косы – искры-росы,
жаркий смех в глазах раскосых!
Прыгну – тигром – на кровать:
разучайся тосковать!

Сыро? Пасмурно? Ненастно?
Счастье – где костры и астры!
Зори радостью горят
и – в корзинах – виноград!

Хочешь – завтра, хочешь – нонче
буду ярче, буду звонче!
Звёздной ночью до утра:
я – смешинка, я – игра!

Свадьба

От жары ли, от тесноты ли
увядали лилии в церкви.
Взгляды были липки и цепки.
А колоколам было больно,
да качал колоколов дольник
стебли умирающих лилий.

Я наполнила тобой вечность,
да осталась я ни с чем – нищей,
ровно чёрное пепелище.
Я просила подарить имя,
дабы стать единым могли мы,
а нарёк меня своей вещью.

Слушай, хороший...

Слушай, хороший... толку ли горевать,
что поднимали пыль, не умерив пыла?
Как беспечальна майская синева –
так беспечальна память о том, что было.

Ну и пускай оно «не успело быть»!
Ну и пускай «закончилось, не начавшись»!
Есть что-то выше горечи и борьбы,
чище и краше нашей разбитой чаши.

Ну и пускай – остались в границах схем!
Только я знаю: есть что-то выше боли!
Если тебе так легче – забудь. Совсем.
Я – буду помнить. Буду – за нас обоих.

Тот, который сделал меня сильней

Тот, который сделал меня сильней,

изредка думает – вроде как – обо мне.

Пишет стихи с дурацким словом «прости».

А писем не пишет. Знает, что не прощу.

А мне всё снятся солнечные мосты –

и вечный снисходительный полуприщур.

Я забываю долго. Муторно. Так повелось.
Запах нагретого солнцем донника – от волос...

Многим не по душе декабрьская хмарь.

Всех разговоров: «Что лучше – яд или всё же ствол?»

А мне бы – вечный Адвент, навсегда-зима –

лишь бы этот цветок никогда-никогда не цвёл!

Памяти слишком много – и стыд, мой стыд,

соком рябины горчит – и горит, горит,

мучительно растекаясь под кожей щёк,

как будто год не прошёл – и я всё ещё...

И прячу лицо в ладони, бессильно злясь.

«Какая дрянь, – повторяю, – какая грязь...»

Трилистник

Медовый мелилот желтеет на земле.
Расти и шелести, а шалости – излишни!
И лёг на душу мне засушенный трилистник.
И душно на моём воздушном корабле.

В такой недобрый час – не отвести беду.
Помолятся за нас – да не осыплют рисом...
Привязанный к земле не улетит за бризом.
...Трилистник приласкать – на радость, на лету!

Да пощадит зима заречные сады!
Да не коснётся тлен – корней твоих усталых!
Легки мои слова, белы мои опалы –
да тяжела крылам прозрачность высоты.

Угли

Мать палила ветки вереса

да окуривала комнаты.

Что же Андриса – Антэроса –

не отвадила от дома ты?

Обвивали кольца змиевы

руки матушкины тонкие...

Проходите, люди, мимо вы

со своими кривотолками!

Водворяют флаги дворники,

песней плавною пленяемы.

Эти ноты – мать, довольна ты? –

угли папиного пламени.

Я буду
 

1.

Тебе, который меня простил,
я буду самым смиренным прошлым.
Вишнёвой яшмой в старинной броши.
Цветком гвоздики в родной горсти.

Тебе, который меня согрел,
я буду тихим витражным светом.
Рябинкой тонкой, почти раздетой.
И снегом бережным – в ноябре.

Тебе, который судьбой – не стал,
я буду сотней остывших песен.
И – ветром, шепчущим: «Ты чудесен!»
И – нотным станом в конце листа.

Тебе, который всегда в пути,
я буду. Прошлым. Не больше. Знаю.
По лунной стыни плыву без сна я,
но ты – свети впереди, свети!

2.

Тебе, который меня прогнал,
я буду корочкой льда неверной.
Обрывом в горечь. Каверной. Скверной.
Отравой, вылюблённой до дна.

Но станут тесные дни ясней,
снега и воды тебя излечат.
Ты просто вспомнишь – и станет легче,
когда узнаешь в весеннем сне,

как солнце ластится к мостовой,
как пахнут мокрые птичьи перья.
И паутинную нить доверья.
И невозможное «мы-с-тобой».

Мосток от облака до окна.
Не страсть, но счастье – теплом по коже!
И ты поймёшь. Не понять не сможешь:
я тоже сбывшимся нам – верна.