Людмила
Парщикова

* * *

Ни матери на свете, ни отца...

Что – родина?

Ступеньками крыльца

плетутся разгулявшиеся травы

да жалкий огородик вдоль канавы,

где светит в мокрой зелени лукавый

оранжевый цветочек огурца.

Какой-то нежный невозвратный звон,

окутавший пустырь за старым садом,

да в воздухе, с цветущей липой рядом,

сосновый дух недавних похорон,

и свет, и ветер с четырёх сторон.

Что – родина?

Ни голосом, ни взглядом

не выстенать. Как истина, мертва

любая боль, достигшая вершины.

Язык души невнятен.

А слова –

убогая попытка естества

утешиться догадкою родства,

загадкою её непостижимой...

* * *

Наверно, старею.

По лужам, разувшись, бреду,

тяжёлую сумку едва приподняв над водою.

Ловлю отражение мира, в котором была молодою,

беспечной, бессмертной, свободной от сумок и дум.

Скользя, оступаясь, разбрызгивая фонари,

вплываю, как в бухту корабль, в телефонную будку.

О чём? Да не все ли равно? Говори, говори, говори.

Что жив и здоров, и меня ещё помнишь как будто.

О чём – да не всё ли равно – говорить, говорить, говорить,

взахлёб, запинаясь, саму себя опережая,

и, в небо уставясь, из воздуха взгляд твой лепить,

как скульптор – из глины – колхозницу к Дню урожая.

Какие проблемы? Такая ли, знаешь, беда

с собою, с судьбою, с друзьями, с делами, с годами...

И очи слепит утонувшая в луже звезда,

и хочется плакать – наверное, в детство впадаю.

Звони, моя Радость. Попавшим в один переплёт

неизданной книги – не выжить без привязи хрупкой.

О чём? Да не все ли равно, коль в пространстве

                                                                         твой голос плывёт,

согревший собой телефонную мёртвую трубку...

* * *

Обернусь –

молодая зима

в чистом поле промчит с бубенцами:

расписные крылатые сани

на просторах, сводящих с ума!

Только неба морозный кумач

да летящий над белым раздольем

бубенцов то ли смех, то ли плач,

не пойму –

надо мной, над тобой ли.

К уходящему в прошлое дню

обернусь.

Позову.

Онемею.

Столько боли тебе причиню,

что уже разлюбить не сумею...

Пусть летят верстовые столбы,

пусть позёмка по насту змеится

да свистит обжигающий лица

ветер родины и судьбы.

* * *

Моя тревога, девочка моя,

моя неистребимая забота!

Бежишь встречать меня до поворота –

и никаких обид не помню я.

Теплом какого вечного огня,

каким ты светом мне врачуешь раны?

И лишь в одном

не может быть обмана –

в твоих глазах,

глядящих на меня.

* * *

Взрослые могут быть разными,

а дети – только хорошими;

с мордашками измазанными,

с волосами взъерошенными,

или постриженными под нуль –

июль,

и просто некуда деться

от жары, от радости, от соседства

с глазастыми одноклассницами,

одетыми в ню...

Я никого не виню,

просто пытаюсь согреться

ретроспективами детства:

выше пояса травами,

велосипедными травмами,

льдом родниковой воды,

лазейками в чужие сады,

подсвеченными одуванчиками;

солёными – из глаз – фонтанчиками

после трепки вчерашней,

а если уж очень страшно –

возможностью к маме прижаться...

Но согреться не получается,

ибо – не успеешь разбежаться –

детство кончается.

* * *

Ни от чего Господь не уберёг.

В долине рожь знобит зелёной дрожью,

и подорожник никнет вдоль дорог,

и бэтээры прут по бездорожью.

И образок на выцветший мундир

из-под тельняшки выбился некстати.

И чьё-то чадо сквозь прицел следит

за точкой, где у сына на груди

заложницею бьётся Божья матерь.

* * *

Спит, согревшись на печи, Емеля.

Муромец на жёсткой лавке дремлет,

подперев дыханьем ветхий кров.

Рано.

Петухи зарю не пели,

и покуда дух не явлен в теле –

не буди, звонарь, колоколов.

Не пугай Вселенную набатом –

пусть посуществует благодать

на планете, по какой когда-то,

может быть, ходила Божья Мать.

Не тревожь уснувшего.

Пусть спит он,

жизнь передоверив небесам.

Не зови воителя на битву.

Час пробьёт – и он проснётся сам...

* * *

Над водой, затянутою ряской,

то ли миг, то ль вечность простою.

Не вспугни нечаянною лаской

душу присмиревшую мою.

Этот берег, жёлтый и безлюдный,

этот в небо уходящий лес –

самое бесхитростное чудо

в мире расшифрованных чудес.

Может чья-то память растолкует

шум дождя, росу на стебельке

и меня, счастливую такую,

на вселенском стылом сквозняке...

* * *

Неизносимо сиротское рубище.

Сколько б ни выпало радостей в будущем –

не на чьей выплакаться груди:

Нету со мной самых близких и любящих –

тех, кто баюкал, и тех, кто будил.

За полночь лягу и встану чуть свет.

Судная доля моя неделимая –

так получилось, что любящих нет.

Только любимые...

* * *

Сквозь память,

сквозь пасмурный лес предрассветный

прохладная Лета течёт.

И то, что от истины можно ослепнуть, –

меня не пугает ещё.

И то, что без истины жизнь невозможна,

меня не печалит пока.

И сердце открыто тревогам дорожным,

бессонным ночным сквознякам.

И пахнет разлука антоновкой спелой...

А то, что обида и гнев

однажды окажутся горсточкой пепла, –

ещё и не грезится мне.

И радость познанья, и горечь утраты,

и вольно, и больно душе...

И то, что мы сами во всем виноваты, –

вполне разумею уже.

* * *

Самоотдача – безнадёжный труд.

Поверив этой истине избитой,

я научилась не копить обиды –

пускай они обидчиков гнетут.

Над выгодой пусть страждущий корпит,

ущерб – разочарованный итожит.

Дублёная шагреневая кожа

моя –

      исходный сохраняет вид.

Добро ль возжаждет платы за добро?

Да и с какою мерой подступиться

хотя б к тому, как поле колосится,

как дождь идёт, как щедро тратит птица

свое голосовое серебро...

* * *

Ещё уста и очи целовал

мне человек по имени – Любимый,

но там, где мне грустить, росла рябина –

то полымя, то холода обвал.

Ещё дитя цеплялось за подол

и молодость вплетала ленты в косы,

а из моей груди подснежник цвёл,

и на траве мои дрожали слёзы.

Ещё была в кручине мать моя,

что вечно в доме не в достатке хлеба,

но я уже была землёй и небом,

и вымыслом, и смыслом бытия.

И время не умело изменить

ни слов моих, ни помыслов теченье,

а по ладони Ариадны нить

разбрасывала тихое свеченье.

И в этом свете мальчик мой взрослел,

и мать, склоняясь над шитьём, грустила,

и время незаметно уходило,

и плач бессмертья над землёй летел.

* * *

От тёмных небес, как от чистой страницы,

не в силах себя оторвать,

чего ты там ищешь?

Ни Бога, ни птицы,

ни будущего не видать.

Заблудшее облако вымоет крыши

и канет в осеннюю ночь...

Какую ты жалобу хочешь услышать?

Кому ты там сможешь помочь?

Там звёздными астрами щедро усыпан

не нами задуманный сад.

Тебе-то зачем это – так ненасытно

смотреть в небеса?..

* * *

Плачет ли ребёнок за стеною,

милостыню ль просит инвалид –

вроде, слава богу, не со мною

происходит.

А во мне болит.

В перевоплощения не верю.

Но темно колотится в висках

смертный ужас загнанного зверя,

птицы ли подстреленной тоска.

Словно где-то в недрах подсознанья,

как на ветке – капелька росы,

на незримой нити состраданья

мирозданье зябкое висит...

* * *

То зной, то морозы, то нехотя брызнет

капелью на склоне зимы –

всё было на свете. Но не было жизни,

пока не случились в ней мы.

Как бережно яблоня ветку качала,

греховный свой пестуя плод!

Как пела душа! Как тревога молчала,

собакой уснув у ворот.

Как жадно взрослели желанные чада,

как жарко сжигали мосты!

Но не было рая и не было ада,

пока не возник у них – ты.

Всё – солнце, и снег, и трава из-под снега,

и хитросплетенье стиха

явились вослед за тобой, как телега

за лошадью…

Грех так любить человека…

Но кто без греха?

* * *

Такая в доме тишина –

не скрипнет половица.

И нет желанья – ни узнать,

ни вспомнить, ни забыться.

Дверь заперта. Потерян ключ –

ни выйти, ни вернуться.

Котёнком рыжим солнца луч

вылизывает блюдце.

Ни неожиданных гостей,

ни добрых, ни дурных вестей,

и только призрак сада

сквозь тюль просеивает тень...

Такая благостная лень!

Продли мне, Боже, этот день.

А дальше – знать не надо.

* * *

Музыкой в голове

вольный гуляет ветер.

Яблоки по траве

шлёпают, словно дети.

Греется паучок

на стебельке отвесном.

Под золотым лучом

мне ли не хватит места?

Тонкий небесный шёлк

в спелой листве полощется.

Боже, как хорошо!

Как уходить не хочется...