Людмила
Свирская

* * *

Апрель был продолженьем февраля,

А май так неожиданен и кроток!

Когда в тартарары летит Земля,

Хрипящий Amen вытянув из глоток,

Когда последней кажется весна

На стоптанных обломках жизни прежней, –

Спасительная райская волна

Накатит под цветущею черешней.

Опавший лепесток, лизнув ладонь,

В траву сползёт тяжёлой каплей мутной....

Мчит в темноту надежды белый конь,

Теряющий подковы поминутно.

* * *

Апрель на сны, на лепестки и ямбы

В сердцах я наконец распотрошу.

Любимый мой... ты слышишь? Нам бы, нам бы

В лес,

     через поле,

               к речке,

                к шалашу...

Бездомны, неприкаянны и нищи, –

Зато всплывали каждый раз – вдвоем...

Теперь одна – гнилым, дырявым днищем,

В свой маленький, засохший водоём

Я погружаюсь, путаясь порою

В налипшей тине будней. Где-то там

Ключи от шалаша. Найду – открою

Ту истину, которую предам

Я просто тем, что я в неё не верю,

Сама не понимая – почему...

А пузырьки прохладного апреля

По сердцу пробегают моему.

Балладка

Кошку звали Варька

(То есть – Страдиварька):

Так её старик один назвал –

Тот, который рядом

С древним Пражским градом

Собственные скрипки продавал.

Может, вы бывали

У него в подвале,

Где томились скрипки взаперти?

На старинной лавке –

Серенькие лапки

И усы длиннее струн почти.

Каждый раз хозяин

Строгими глазами

Наблюдал за мною из угла.

И его товарка,

Кошка Страдиварка,

Скрипки, словно мышек, стерегла.

Я ведь не играла!

Просто выбирала

Дочку ли, попутчицу, сестру...

И в подвале тесном

Всем хватало места

Зимним воскресеньем поутру.

...По весне, к несчастью,

Умер старый мастер -

В позапрошлом, кажется, году.

И теперь в подвале -

Зонтики и шали,

А над входом – клетка с какаду.

* * *

«Без четверти полночь?» – скажи-ка!

Жизнь крутит и вертит хвостом.

...Я к старости стану бомжихой,

Под Карловым лягу мостом

И буду дремать безмятежно,

Вчерашнюю корку жуя...

Чего ж ты, как кролик, сердешный,

Уставился? Я не змея.

Хоть, видишь ли, шибко ветшаю

От жизни такой – и давно.

Родная страна ли, чужая –

Итог-то один всё равно:

Два метра тоски придорожной

И памяти белая мгла...

Богатой – ни к черту! Возможно,

Красивой когда-то была.

Стихи, между прочим, писала,

От мужа рожала детей

И вечно кого-то спасала

От разных убойных идей.

Теперь под мостом, в катакомбах –

Судьбою предъявленный счёт...

Мост в тысяча триста каком-то,

Однако, построен ещё...

Бетховен

Пыль с мёртвого рояля деловито

Сметает фрау Мюллер день за днём.

Как он звучал, рояль мой! Dolce vita!

Моё ль остановилось сердце в нём?

Не морщась от щелчков и зуботычин,

Я накрепко, до хруста, сжал кулак:

Угрюм и одинок. Косноязычен.

И по губам читаю кое-как.

Клубок судьбы давно уже размотан,

Уплачен долг ещё одной весне.

Проросшими фасолинами ноты

Разбухли в абсолютной тишине –

Заношенной, затянутой, затёртой...

И если с губ срывается упрёк,

Теснятся пирамидами аккорды

На чёрном небе вдоль и поперёк.

А впереди – бемоль, как белый парус.

Квартет «d-moll». Душа идёт ко дну...

Я вытяну всю музыку из пауз

И до последней ноты вам верну.

* * *

В кафешку не пробиться ни в одну:

На стульчике с сидением потёртым,

Отысканном с трудом, я прикорну...

Чай в ёмкости, похожей на реторту,

Мне принесёт, чихая и хрипя,

Официантка с покрасневшим носом...

Не спрятаться в кафешке – от себя.

От осени. И множества вопросов,

Ответы на которые дают

Эксперты в канцелярии небесной...

Синоним слова «осень» – «неуют».

Но это всем и без меня известно.

* * *

В твоей тихой, рассеянной заводи

Окажусь я однажды весной.

Ты приедешь на стареньком «ауди»

На уютный вокзальчик за мной.

В зеркалах моментально утроишься,

Засмущаешься: рад, мол, тебе...

До щеки моей робко дотронешься,

Как Сережка из первого «Б».

Ты ведь рыцарь – Печального ордена,

И доспехи на солнце горят.

Только б нежность моя не испортила

Нашей встречи священный обряд!

Сколько лет мы знакомы – не высказать:

На три жизни хватило б вполне!

Неужели захочется выскользнуть

Из объятий тебе или мне?

* * *

Весной, как ни странно, трудней отзываться на крик:

Труднее услышать, поскольку все заняты слишком...

Очнувшись от спячки, напялю зелёный парик,

Чтоб топать навстречу своим убежавшим мыслишкам...

Вот что тут поделать, когда в голове – ни одной?

В чести пустота и безмыслие – не под запретом.

Апрель – абстинент. Пьёт один только чай травяной.

И курит для понта... ментоловые сигареты...

Я мая боюсь: он ведь дольше, а значит больней:

И спросит, и бросит «под занавес» – милое дело!

Я в каждый из этих весенних оставшихся дней

Хотела б тепла. Но любви бы уже не хотела.

Вшеноры

Вшеноры – деревенька под Прагой, где

долгое время жила семья Марины Цветаевой. Там

родился её сын Георгий (домашнее прозвище – Мур).

Дуб – как храм у дремлющей горы.

Царственные, вечные Вшеноры.

Снег не тронут – будто с той поры...

Из того февральского минора

Тянется фермата тишины,

И – на вздохе – горестное имя...

Оттого ль сугроб одной вины

С каждым годом всё непроходимей?

Здесь ни ямб неведом, ни хорей –

Только скалы в сумерках да рощи,

Но в краю, далёком от морей,

Ей, морской, всегда дышалось проще:

Сын гулил. Писался «Крысолов».

Падал снег на замершие клёны.

Пел рассвет – оранжево-лилов –

Для неё – отчаянно-влюблённой...

Тёплый дом. Уютный, как тогда.

Пирамидкой – сонная беседка.

И о русской пани иногда

Вспоминает старая соседка.

Белым полем – будто реку вброд –

Перейду я медленно и хмуро:

Вдруг в снегу покажется вот-вот

Погремушка маленького Мура?

* * *

Год на исходе. Конец декабрю.

И в эпицентре любви – не трясёт.

Ты мне замолвишь местечко в раю?

К стенке прикнопишь табличку: «RESERVED»?

Нет, не сейчас: ты ведь будешь не рад...

Просто когда-нибудь... в вечер любой...

Если же это окажется ад –

Мне все равно. Лишь бы только с тобой.

* * *

Давно ль ты тянешься к теплу,

Невозмутимый, как датчанин?

Мою рассеянную мглу

Открыть пытаешься ключами.

Ты углядел во мне надлом –

Тобой же вымечтанный, долгий,

В душе надеясь: под стеклом

Замуровать меня на полке.

Тупой зазубриной ключа

Щекочешь сердце – запоздало.

Тягуче, нехотя, ворча

Сползает осень с пьедестала.

* * *

День не-мой. Да и ночь не моя:

Все мы словно бы в пасти бульдожьей.

Как деревья, растут сыновья,

Оставляя меня у подножья...

Я под маленьким сяду дубком,

Хлеб да соль разложу на салфетке,

Чтоб стихи угнездились рядком,

Вмиг расправив зелёные ветки.

Дни проходят. И ночи полны

Ожиданьем июльских рассветов...

На задворках стеклянной весны

Продолжается странное лето.

* * *

До магазина – и обратно.

На полчаса – и вновь домой,

Скрывая солнечные пятна

За дождевою бахромой.

Не пустота, не грусть, не скука.

Всё в строгих рамках бытия.

Уходит лето? Вот в чём штука:

Я ухожу из лета.

Я.

* * *

Июль не доживает до седин: до жёлтых прядей в зелени роскошной. Мы с осенью вдвоём, а ты один, что осознать покуда невозможно. Ведь было счастье – пять недель назад, когда ты просто ЖИЛ и улыбался. Теперь навеки – выбыл адресат, и наш дуэт изысканный распался. Не спрашивай меня, как я живу: по улицам хожу, как по карнизам, сплю на работе, грежу наяву, бросаю хлеб – смешным, пернатым, сизым... Я нищих стала больше замечать и мучиться неведомой виною. Хоть смерти факсимильная печать на осени поставлена – не мною.

* * *

Как задержать дыхание во сне,

Когда мне снятся бабушка и школа,

И детство до великого раскола

В давно не существующей стране?

Теперь вокруг так много болтовни:

Зачёркивают, правят, куролесят.

А я? Что я? Мне просто было десять,

Двенадцать и четырнадцать... в те дни.

Конечно, было многого нельзя.

Зато теперь все можно: крепкий панцирь.

Но почему так страшно просыпаться,

По проволоке памяти скользя?

* * *

Как тихо счастье! Ни-когда. Ни-кто.

Ни-где. Ни с кем. А просто я – и лето.

Стихи живут в прихожей, под пальто,

Меж двух зеркал – заката и рассвета.

Но, обретая запах, вкус и цвет,

Стучатся в мир настойчивым стаккато...

Люблю, когда в стихах моих рассвет

Одним крылом касается заката.

* * *

Как тяжесть чужого проступка,

Нам зиму забыть не пора ль?

Опять укороченной юбкой

Выходит из моды февраль –

Излюбленный мой неудачник,

Весне бесполезный укор...

В его ли каморке чердачной

Ютилась душа до сих пор?

Зима – непростое соседство,

И все же роптать – не по мне:

Ведь снова себе – наконец-то! –

Кажусь я счастливой вполне:

Счастливой – без всякой причины,

Как можно быть только весной...

Вновь липы от верб отличимы,

Привычной дразня новизной.

Как много в судьбе опечаток!

Мой Бог – близорук и ленив,

На кружево тонких перчаток

Тепло шерстяное сменив.

Кошачье

Провалилась рука в глубину

Упоительной шерсти кошачьей.

Это значит, что я отдохну

И во сне потихоньку поплачу –

О надеждах вчерашнего дня,

Ночью словно бы стёртых с экрана,

И о счастье, в котором сыграла

В паре с тем, кто не любит меня.

Заглянувшая «через» и «за»,

Осознавшая важность момента,

Мурка рядом. Прикрыла глаза

И строчит пулемётною лентой.

Я-то что? Бесприютна, слаба.

А она – укротившая громы,

Создавая иллюзию дома,

На коленях лежит. Как судьба.

Молчание

Как тот барон за волосы – тяни!

Вытягивай из тьмы неукротимой

Свои смешные, маленькие дни,

Свои густые, вдумчивые зимы

И (стёрто) одинокого листа...

(Здесь по ошибке написала: «горькость»,

Опять ошиблась – будто неспроста –

И стёрла получившуюся «гордость»,

Которая – и держит на плаву

Меня, ко мне – и обо мне, со мною...)

Не потому ль я всё ещё живу,

Что строк блаженство чувствую спиною?

За ветку, за рукав, за лепесток –

Вытягиваю днями и ночами

Свой шаткий смысл. Свой яростный итог.

И непереносимое молчанье.

* * *

По-итальянски – только о весне

И о любви! ( О чём ещё, скажите!..)

Пока не знаю слова «небожитель»

И фразы: «Ты вчера приснился мне».

Зато спрошу небрежно: «Come va?»,             

Lavoro, cerco, abito спрягаю.               

Скажи: carina, то есть – дорогая,

Коль русские теряются слова.

Весной любовь прозрачна и легка,

Весь мир вокруг mi piace, piace, piace...       

Хрустальный колокольчик в сердце плачет

От близости чужого языка.

* * *

Последний час июльской ночи тесной,

С пятном на небе тающей звезды.

Творю своё бездрожжевое тесто,

Добавив соль и капельку воды.

Пока ночные грёзы в доме гаснут,

Царит недолгий утренний покой,

Пеку лепёшку пресную на масле,

Слегка припорошённую мукой.

Я не люблю воздушность сладкой сдобы

И, как могу, всю жизнь творю сама

Свои стихи бездрожжевые, чтобы

Мне не сойти от голода с ума.

* * *

Последний час июльской ночи тесной,

С пятном на небе тающей звезды.

Творю своё бездрожжевое тесто,

Добавив соль и капельку воды.

Пока ночные грёзы в доме гаснут,

Царит недолгий  утренний покой,

Пеку лепёшку пресную на масле,

Слегка припорошённую мукой.

Я не люблю воздушность сладкой сдобы

И, как могу, всю жизнь творю сама

Свои стихи бездрожжевые, чтобы

Мне не сойти от голода с ума.

* * *

С каждым годом весна –

Всё родней, ощутимей, понятней.

И все чаще зима –

Как мотив в заколдованном сне...

Выпускаю стихи

Я из старой своей голубятни,

Хоть и знаю, что им

Никогда не вернуться ко мне.

Выпускаю стихи –

Навсегда приручённые мною:

Как клевали с руки!

Как ласкались, садясь на плечо!

Что возьмёшь с них? Увы...

Даже птицы в ковчеге у Ноя

Тосковали и бились,

И к небу рвались горячо.

Ощутимей тепло.

Осязаемей с выдохом каждым.

Ощутимей любовь –

Многоточием. Не запятой.

Что же будет со мной,

Коль весна не наступит однажды,

И, продрогнув, приду

Я к своей голубятне пустой?

* * *

Так сладко жить, что впору умереть –

На самой верхней – ветке? Ноте? Полке?

Как из берлоги вылезший медведь,

Апрель внезапен. Радостный и долгий

Закат сегодня – так же, как вчера,

И оттого он кажется рассветом.

Как сладко жить под музыку добра!

Хотя и зло бывает в мире этом.

Пусть пишется небесная тетрадь  –

Земным стихом. Тяжёлым влажным словом.

Так сладко жить, что впору умирать –

Но только от любви. И я готова...

* * *

Ты проснешься однажды с осенью в головах:

Юный твой ренессанс золотым увенчался барокко.

Осень – Пёрселл и Рубенс. А самое главное – Бах.

Чай с лимоном с утра или чашка ванильного мокко.

Ты привыкнешь. Поймёшь. Что барокко твоё – навсегда.

Утверждается осень приметами, звуками, снами.

Каждый день опадает листва, как большая беда,

Что случилась не с нами…

Закури и глотни – в старом термосе чай с имбирём,

Чтоб ненастью внутри не давать ни малейшего шанса… 

Счастье – вовремя скрыться тихонечко за ноябрём

И с листвою смешаться. 

У фонтана

Фонтан – не Треви, нет – такой, как все

У кинозала. Рядом с «Роспечатью»

Стояла я в нелепом жёлтом платье.

(Сказала бы, что с ленточкой в косе,

Но нет – с короткой стрижкой). У крыльца

Влюблённые, мамаши с малышами

На первый взгляд друг другу не мешали...

Мне разве что. А я ждала отца.

Он в город мой приехал по делам

И позвонил, что, мол, увидеть хочет.

...Заснула я часа в четыре ночи:

Всё жизнь свою делила пополам:

На «до» и «после». Вот так поворот.

Отличница-студентка, ёлки-палки...

Весёлое «привет!» не скажешь папке:

Чужое слово больно вяжет рот...

Что рассказать, коль спросит, как дела?

А, может, и не спросит: просто скажет,

Что на него похожа или даже:

«Красивая девчонка подросла!»

Мне было восемнадцать, что ли... На

Крылечке кинозала я томилась...

Час или два... а может, год... плюс-минус...

Да я там до сих пор стою.

Одна.

* * *

Целую через прорези бинта

Я вену твою вспухшую. Отныне

Жизнь как струна. Единственная. Та,

Что пела под смычком у Паганини.

Когда с трудом даётся каждый вздох,

Уже пренебрегаешь суетою...

С одной струною вместо четырёх

Смеёшься, плачешь – счастье непростое.

Хоть жизни ключ – не от того замка

И жутко от предчувствия разлуки,

Люблю тебя. И счастлива, пока

Целуют губы. Обнимают руки.

* * *

Я всё жду – вдруг начнётся обратный отсчёт,

И опять повстречаю весну я,

И река – незнакомая – вспять потечёт,

Все пороги умело минуя.

Мимо губ, вечно лгущих. Неверящих глаз.

Снов и сказок, трубящих победу,

В город детства. Единственный. Где родилась.

И откуда уже не уеду.

* * *

Я думала: всё. Жизнь закончилась. После тебя

Ни камня, ни ветки на скользкой дороге обратно.

А вот ведь – живу: и стихи заползают, скрипя,

Сквозь щели в душе на нелепый паркетик тетрадный.

Я думала: всё. Моя жизнь – это чёрный квадрат

И белая рамка. А впрочем, неважно – какая...

Но я ведь живу, десять, сорок и тысячекрат

С насиженных строчек на волю тебя отпуская. 

* * *

Я не сильная женщина, нет, не сильная

(Как и все мы) – здесь нет ни стыда, ни гордости.

Просто в сердце – камера морозильная:

Знай морозь и радости в ней, и горести,

И смешную девочку с белым бантиком,

На меня теперешнюю – похожую,

И любовь, и лирику, и романтику

(Для чего оно – это всё?) заморожу я.

Потому что нет больше сил – оплакивать

И наивно верить, что время вылечит...

Доползу, чтобы счёт предъявить оплаченный.

И неважно, кто потом сердце выключит.