a-dam
В тесных сетях кварталов
Бьётся живая твердь.
Стылая нефть каналов
Гуще, чем кровь и смерть.
Город на тонких сваях
Башни держать устал.
Нехотя отрывает
Небо от тверди сталь.
Наскоро синь заштопав,
Снова кроит покров:
Ножницы самолётов,
Лезвия катеров.
Ветер поджарый, жадный,
Лижет сухой гранит.
Словно доспехи Жанны
Площадь в огне горит.
Сладкий дымок солярки,
Полупрозрачный смог.
Белые звёзды сварки
Сыплются на песок.
magic hour
Кружат лиственные стаи
Над притихшею травой.
Стены дома зарастают
Серебристой чешуей.
Зёрна гравия белеют,
Блики бисером в окне.
Нежным звоном над аллеей -
Колокольчики огней.
Там прохлада, покачнувшись,
Поднимается, пьяна.
Там гудит над черной глушью
Проводами тишина.
Зазевавшихся прохожих
Заливает лунный мёд,
И акация, как лошадь,
Пышной гривою трясет.
автобиографическое
Вот только к жизни ты чуток привык,
Познал её и праздники, и будни,
Пришёл домой – там молодой мужик
С твоей женою ужин ест на кухне.
Ты скажешь сам себе: «не паникуй»,
И ужин съешь, и поплетёшься, мрачен,
В свой кабинет, к столу, чтоб мужику
Помочь решить по алгебре задачу.
архитекторы снов
Архитекторы снов, любоваться на вашу работу –
Ежедневное счастье апреля. Шепча и смеясь,
Вы мешаете жидкую синьку и жирную грязь,
Чтоб сложить витражи и потом пережечь в терракоту.
Архитекторы воздуха, зодчие хрупких времён,
Лаборанты пыльцы и аптекари радостных взвесей,
Паутиной лучей расчертите для птиц поднебесье,
И в опалубки света залейте яичный бетон.
Архитекторы звуков, строители трелей и гамм,
Арматурщики струн, инженеры тугих молоточков, –
Превратите меня в незаметную нотную точку,
Помогите упасть, высоту опрокинув к ногам.
Б. Н.
Убитый зимней ночью на мосту,
Он не успел заметить выстрел в спину,
Но оказался через пустоту
Перенесённым к земляному тыну
В иной, нечернозёмной полосе:
Горит на лбу верёвка шрамом алым,
На языке – трава, вкуснее всех
Возможных слов, – и тех, что прежде знал он,
И тех, что неизвестный человек
Теперь над головой его бормочет:
Пускай невнятен странный диалект,
Зато понятен общий смысл пророчеств.
Сей жребий от него не отведёт
Ни смерти, ни предвосхищенья чуда.
И он бежит назад, потом вперёд.
Потом летит... Куда летит? Откуда?
битва при Лепанто
Подросткам-домам нелегко было вдаль убегать,
А после – на тоненьких сваях вставать на пуанты.
Старинный собор был похож на разбитый фрегат,
Вернувшийся в гавань из битвы морской при Лепанто.
На вьюжных, на южных фронтах отступала зима,
Полуторка солнца по пояс в грязи буксовала,
И я понимал, что погода подскажет сама –
Сорвать ли покровы, соткать ли ещё покрывала.
Некрашеный шпиль оседлав, горлопанил петух,
Что вектору ветра пора бы сменить направленье,
Пока наждаком немоты я оттачивал слух
И бархаткой тьмы протирал помутневшее зренье.
бременские
Летит по небу солнца палица
Быстрее, чем метеорит.
Весна бутоном каждым хвалится, –
Создай такой же, повтори!
Я у киоска за мороженым
Стою со стайкою девчат,
Зачем их мышцы икроножные
Ласкает мой бесстыжий взгляд?
Того гляди, стекло расколется
И брызнет женским хохотком.
Вспорхнёт душа моя на звонницу
Прокукарекать петухом.
Она взлетит над узкой улицей,
И тени станут не видны,
Три раза прокричит, покрутится
На все четыре стороны.
Завоет псина одинокая,
Кот ляжет на крыльцо ничком,
И ослик по камням процокает
Копытом, словно каблучком.
Потом часы пробьют безвременье
И вновь настанет тишина,
Но я запомню этих, бременских,
С кем даже старость не страшна.
в саду идей
В саду идей
Спит иудей,
Не видя снов,
И думает: «А был ли пуст
Тот куст,
Когда он загорелся,
А может, жило в нём счастливое семейство
Весёлых птиц иль шустрых грызунов?
Не повредило ль им куста горенье?»
Он видит: словно алое варенье
Стекает с веток, пламенем объятых,
И понимает: будет смерть густа
И глубока, как ров, в который крик пернатый
Слетает с ежевичного куста.
ванда
Простыни Ванды пахли
Ландышем и лавандой.
Волосы Ванды пахли
Влагою дождевой.
Если я вижу вёдра,
Я вспоминаю Ванду,
Особенно если вёдра
Полны до краёв водой.
У Ванды длиные ноги,
Кожа – как воск пчелиный.
Я ей достаю до мочки,
Когда она на каблуках.
Ванду лепили боги
Из самой упругой глины,
Жаркой беззвёздной ночью,
На самых тугих ветрах.
Ванда любила солнце
И длительные прогулки,
Ванда любила сдобу
И срезанные цветы.
Я покупал ей розы,
Я покупал ей булки,
Ванда смеялась: чтобы
Стала такой, как ты?
Ванда через полгода
Вышла за музыканта,
Жарит ему котлеты,
Он ей дудит на трубе.
А я, если вижу воду,
Всегда вспоминаю Ванду,
Особенно если эту
Воду несут в ведре.
варенье
На рассвете во двор выбегает отлить Фома,
По бурьяну струя хлещет прямой наводкой.
И под градом полива расцветает цветок-чума:
В колокольчатой чашечке плещется царская водка.
Сгнили звёзды, как вишни, и горизонт померк.
Скошен стебель под горло, и травы пошли на силос.
Лишь цветок-чума вызревает в ягоду-смерть.
Как же много её в этот год для нас уродилось!
Собирать урожай выйдут бабы за край села,
«Вiтре буйний», – споют, да прошепчут: «Кохаю, любий!»,
Похоронят надежду, – скорее б она взошла,
И наварят варенья, чтоб мёртвым помазать губы.
ватное
К исходу ноября, когда
На лужах молодого льда
Хрустели тонкие волокна,
И проседали провода,
Закутаны в прозрачный кокон
Остекленевшего дождя,
Мы, привечая холода,
Заклеивали щели в окнах.
И до весны, до той поры,
Когда сквозь снежные ковры
Асфальт проглянет островами,
Приманкою для детворы
Мерцали блёстки мишуры
На пыльной вате в междурамье.
Там был неведомый простор
Заснеженных долин и гор, –
Спеша украсить их верхушки,
Мы измельчали в порошок
Осколки елочных игрушек
И посыпали простодушный
Меж стёкол запертый мирок,
А небо посыпало нас
Пургою радужной, хрустальной,
Пока мерцал морозной тайной
Зимы двойной иконостас.
веспа
Ещё лежит природа в неглиже,
Ещё мороз то лайкает, то троллит,
Но тарахтит за тучами уже
Небесный мотороллер.
На зимнем солнце стынут лак и сталь,
Искрится надпись (Вятка или Веспа?),
И капает из бака на асфальт
Бензин небесный.
То скутер из нездешних мастерских,
Иной эпохи.
Смотри, как загорелы седоки,
Как длинноноги!
Их юность полыхает, словно жесть,
Их страсть – карминна,
Летит, как смерч или благая весть
По улочкам Турина.
Неутолимым ледяным глотком
Скользит по шее,
И жизнь дрожит и бьётся под виском
Ещё живее.
вечная мерзлота
Кочевник степей арахисовых,
Свирельщик и камнелов,
Дома от тебя шарахались,
Дрожали поджилки рвов,
Когда пролетал ты литерным
В морозном густом пюре
По лезвенным рельсам Питера,
По шпалам его тире.
Пархатый учитель пения,
Зачем ты призвал свой стих
Акропольскими ступенями
Голгофу себе мостить?
Пугливый любитель пыжиться,
Какой из тебя герой?
Личинкой, жучком – но выжил бы
В провинции, под корой.
Увидел бы сам сквозь занавес
Пятнадцати лет ли, ста, –
Такая же точно мерзость здесь,
Такая же мерзлота.
* * *
Года по лекалам летят,
Пока не приходят поэты,
И разоблачают предметы,
И фантиками шелестят.
О, как я безмерно устал
От натиска их эскадрильи:
То тащат на небо за крылья,
То за ноги тащат в подвал.
Поэты наследуют мир,
И тут же его разрушают,
И сразу другой сочиняют,
И вновь протирают до дыр.
Поэты всегда в рядовых.
Туфта и притворство им имя.
Безвестность сомкнётся над ними
Как стебли гигантской травы.
Их слёзы, и смех их, и грех, –
Ничтожны, как пятна на солнце.
Но кто–то из них задохнётся –
И хватит дыханья на всех.
густо падает снег...
Густо падает снег – так зима голосит на исходе,
Хлопья в воздухе тают, фонарь облетая дугой,
Заглянуть бы за поле – куда электричка уходит,
Заглянуть бы за реку – каков этот берег другой.
Я под ноги тебе не спеша подоткну одеяльце.
Зябко в окна смотреть, как снежинки уходят в пике,
Засыпая, успею погладить костяшками пальцев
По виску и щеке.
довоенное
Синька, чернила, мёд –
Тот, довоенный мир.
Мел или самолёт
Чертит прямой пунктир?
Россыпью на полу
Хрупкий петит газет.
Пыльный кристалл в углу –
Окаменевший свет.
А на верандах дач
Лечит детей во сне
Ворон, картавый врач,
Чеховское пенсне.
Будем гулять в саду,
Будем смотреть потом,
Как из воды в пруду
Строят мальки свой дом.
Стен невесомых стон,
Мелкая дрожь мольбы,
Лики святых икон,
Их голубые лбы.
довоенное
Синька, чернила, мёд –
Тот, довоенный мир.
Мел или самолёт
Чертит прямой пунктир?
Россыпью на полу
Хрупкий петит газет.
Пыльный кристалл в углу -
Окаменевший свет.
А на верандах дач
Лечит детей во сне
Ворон, картавый врач,
Чеховское пенсне.
Будем гулять в саду,
Будем смотреть потом,
Как из воды в пруду
Строят мальки свой дом.
Стен невесомых стон,
Мелкая дрожь мольбы,
Лики святых икон,
Их голубые лбы.
ещё одна элегия для Майи Шварцман
Рассветный крик, и перелётный грай, и электрички блеянье овечье,
Но каждое движение смычка – как контур перехода шеи в плечи.
Играй, старик, разбрасывай снега, выкручивай до судороги руку.
Дуга тоски и нежности дуга дрожат и превращают звуки в муку.
Звезда причала сваями гремит и листьями агавы пламенеет.
Неуловима смерть, как белый кит, – зачем, Ахав, гоняешься за нею?
Хотя бы напоследок пожалей нелепых нас, безотчих и бездомных,
Кто светлыми трахеями аллей стремится в альвеолы тёмных комнат.
Когда ослеп от призрачных лучин или оглох от молотов кузнечных,
Поверишь, что в руке Петра ключи, и все они скрипичные, конечно.
Дойдёшь до коды, смел или лукав, как будто залпом океаны выпил,
Но над водой покажется рука, и укрепит на мачте новый вымпел.
жемчужина
Распылю по комнате духи,
Чтобы о тебе напоминали,
Сочиню настенные стихи,
Каждый час чтоб время отбивали.
Не стучали ритм минутам вслед,
А умели строчкой сутки мерить,
Вместо звона издавая свет,
Тот, который написал Вермеер.
Нет ни букв, ни цифр в моих часах,
Как в морзянке – лишь тире и точки.
Тихий свет колеблется в зрачках,
Как жемчужный маятник на мочке.
золотая рыбка
Там деревянные карнизы,
И пахнет клеем переплёт,
И цинковое солнце Ниццы
Кошачьи погреба печёт,
И ветер дышит горячо
На обгоревшее плечо.
Там выцветает небосвод
Под плёнкой глянцевых открыток,
И набухает вонью рынок, –
На снулой рыбе тает лёд.
И тротуар покрыт мазками,
Когда чернильными плевками
Шелковица на пыль плюёт.
И самый длинный летний день
Сгорает быстро, словно спичка.
Тебя здесь нет, но по привычке
Смотрю в аквариум окна, –
Там люстры золотая рыбка,
Но лампа в ней всего одна
Горит, – так пасмурно, так зыбко,
Что тень на белом потолке
Дрожит, как мир дрожит сквозь слёзы.
И парки вышивают звёзды
На погребальном полотне.
изразец
Свой малый мирок принимаешь в детстве за образец:
Море, изба, прохудившееся корыто, –
Словно на печке старинной – лепной изразец:
Картинка полузабытого быта.
Что выдавливать воспоминания, как густую пасту?
Разве кроме тебя кому-то не всё равно,
Какого цвета были твои салазки
Или сколько стоил картонный билет в кино?
Как сквозь Люка Скайвокера, сквозь меня протекала сила,
И вздрагивал гипсовый лев подо мной, – живой богатырский конь,
И дерево-вишня в полуденном солнце искрила,
Как бенгальский огонь.
Бесконечной была дорога от Аркадии до Отрады,
И море – не голубым, а всех оттенков огня,
И даже фыркающие извёсткой облупленные фасады
На Пушкинской – были частью меня.
Тускнеет сюжет, почти до конца рассказан.
Мутнеет хрусталик, – не увидеть цвет, какими их видят дети.
Радугой вспыхивают воспоминаний стразы,
А мир – бесцветен.
ирония
На солнце гляжу сквозь кроны я:
Сгорает листва в кострах.
В стихах, как везде: ирония
Лишь прикрывает страх.
За свечи, за их свечение
Ночь предъявляет счёт.
Страх перед исчезновением.
А перед чем же ещё?
Торжественно и степенно
В забвенья палеолит
Спускается память ступенями
Разбитых могильных плит.
Но, даже уже прижаты
Ко дну земляной волной,
Спасаем имя и даты,
Держа их над головой.
исход
Покинув прибежище карста,
Где время шипит, как змея,
Где эхом, шагами и картой
Привадить пространство нельзя,
Очнёшься в плацкарте на полке,
Зевнёшь и забудешь кошмар, –
Земля в васильковых наколках,
Над пашней – пшеничный угар.
Под лампами на полустанке
Проезжий, возжаждав глотка,
Цветной металлической банке
Сдирает бельмо со зрачка.
Очнёшься и вспомнишь свободу
Хлебать из различных посуд
В стране, где текучие воды
Кусты возле русла пасут.
Бесплодную пустошь измерив
Киркой и лотками лопат,
В смоле преждевременной смерти
Народом застыла толпа.
Душа пересмешника стынет
И вязнет в любви, как в меду
Лишь те погибают в пустыне,
Кому хорошо и в аду,
В краю, где над ливнями горя
Восходит молчанье цикад,
Где щепки, застрявшие в горле
У леса, уже не саднят.
карантинное детство
Подождите немного. Совсем ведь немного осталось,
И пройдут карантинные дни.
И уйдут неизвестность и страх, и вернётся усталость,
И тогда мы поймём наконец-то, что были они
Из счастливейших дней нашей жизни, нежданным наследством,
Неожиданным детством,
Когда неизвестный Большой
Разрешил насладиться последней бесснежной весной,
Повелел нам остаться в закрытом снаружи дому,
Опасаясь чего-то, понятного только ему.
И тогда, оказавшись как будто в далёкой эпохе
Безнаказанных шалостей, мы
Под взаимные охи и вздохи,
Про себя восторгаясь, что пали бесплотные стены тюрьмы,
Возмущались притворно, грустили и били на жалость,
Но взахлёб наслаждались
Пёстрой вольницей жизни. Избавлены от кутерьмы,
От сети обязательств,
От рваной котомки работы,
Мы бездумно бросались
В запретные водовороты
Наших снов сокровенных, подавленных наших желаний,
В полусонное счастье совместных закатных камланий.
Мы заплатим за всё –
За отсутствие пут и оков,
Мы заплатим за всё –
До зияющих ртов кошельков,
До шершавости рук,
Неспособных держаться за грани обрыва,
До потёртости брюк
Мы заплатим – и скажем спасибо!
Мы заплатим за всё, и с лихвою заплатим – потом.
А пока пусть весна прорывается сквозь чернозём
Наших жизней, сквозь лица, сквозь наши нелепые сны.
Карантинное детство продлится. К концу карантинной весны
Мы почти что больны и едва ли способны ходить,
Но уже созидаем миры, – и они высыпают, как сыпь
На сияющей коже грядущих неведомых дней.
Карантинное детство – взросление новых людей.
кошка
Как палехская брошь, рутинный день расписан,
Проверен сотни раз, как будто взят в кредит.
А я смотрю в окно, – там кошка-директрисса
Сквозь мытое стекло за улицей следит.
Как прядь волос, судьба топорщится лихая, –
Мы с кошкой на неё не в силах повлиять,
Свет скрылся за углом, и небо отдыхает,
Пока над родничком открыта полынья.
В зудящих кольцах ос, в стрекозьих ожерельях
Цветёт калины куст – безумный малахай.
Застиранный апрель забрызган акварелью,
На толстый слой травы намазан густо май.
Спешит курьером стриж, их почта полевая
Открыта допоздна, до времени сверчков.
А кошка из окна глядит, повелевая,
И будущность пищит со дна её зрачков.
крайнее
Он душу придумал: сквозь шторы век
Смотреть в бесконечную тьму,
И тело, чтоб только родной человек
Умел прижиматься к нему.
Он слух одолжил нам, – сквозь шорох и писк
Услышать Вселенной бит,
И разум, чтоб глядя на солнечный диск,
Изобрести зенит.
Он создал змею, – воплощённый страх
Извилистой жизни земной,
И выдумал птицу – она сестра
Пичуге в клетке грудной.
И вот ты лежишь перед Ним на спине
Петитом последних строк,
И лишь колокольчики света во сне
Касаются впалых щёк.
Лежит на бесплодной земле человек,
Над ним склонился Господь,
Меж ними лишь тонкая плёнка век, –
Последняя, крайняя плоть.
крыло
Стерильное, как бинт,
Громоздкое, как парус,
Крыло моей груди
Под небом распласталось,
Крыло моей груди
Экраном развернулось,
Как будто впереди
Ещё другая юность.
Как будто бы на дне –
Клубничное варенье,
Густой сироп огней,
Дверей полночных пенье, –
Его не превозмочь,
Лишь стайку чёрных клавиш
За пазухой нашаришь,
Отпустишь плакать в ночь.
Крыло моей любви
Раскрылось, словно арка,
Чтоб жалость и стихи
Входили в мир попарно,
Пускай до самых стрех,
Природе непокорна,
Взлетает радость вверх
Комочками попкорна.
Я слышал голос зла,
Я помню взгляд драконий,
Но нежность мне прожгла
Стигматы на ладонях.
В сухих глазах теней
Горят лучей волокна,
И входит через окна
Всё лучшее ко мне.
лицо дождя
Не скучно наблюдать, как всходит рожь,
Как тёмный голубь чертит в небе кистью,
Волнами по ветвям проходит дрожь, –
Так крестит дождь младенческие листья.
Уже обувшись и надев пальто,
Задумалась и, зябко сгорбив плечи,
Стоишь одна и щуришься в окно,
Глядишь в лицо дождя, как в человечье.
Пока в прямоугольнике окна,
Весенний шар качается на грани, –
Ты – неподвижна: ты заключена
В хрустальной сфере собственных мечтаний.
Взмахнёшь рукой, чтоб прядь убрать с виска,
Которая твой взгляд пересекает, –
И в этом жесте бледная рука
Надолго, словно в гипсе застывает.
Наш город превратился в водоём,
И дождь теперь по водной глади хлещет,
Внутри ковчега мы с тобой живём,
Но только не зверьё вокруг, а вещи.
Нас стены облегают, как бинты,
Закрыты двери, словно створки мидий.
И больше нет в квартире пустоты,
А если есть, то мы её не видим.
льежская элегия для Наташи Резник
Свисали с неба гроздья духоты,
Скрывала свет завеса водяная,
«Я умерла» – так написала ты,
И соврала. Я видел – ты живая.
Бесплотен, колыхался как мираж
Размокший город. В паутине трещин
Запутались предметы и пейзаж,
И лишь твои черты – всё резче, резче.
Вдруг высветило, словно фонарём:
Мы можем обезуметь или спиться, –
Теперь мы живы. После мы умрём.
Затем умрём, чтоб в жизни раствориться.
....
Стихи затихли. Не стихала речь.
Она текла причудливо и споро.
А перекрёсток ранку светофора
Для нас зелёнкой не спешил прижечь.
лётное
То не ядра, а хлопушки:
Конфетти, фольга, рубли.
Что щебечешь, милый Пушкин:
«Риволи» да «Тюильри»?
Чёрен фрак, бела манишка,
Только с перьями беда.
Кошки-совы-птички-мышки –
Упорхнёшь ли навсегда?
Тут пилястры да колонны,
С пеною волна у губ,
Город твой – стакан гранёный,
Санкт-Стеклянный Петербург.
Жменя крошек, тучка дроби.
Вот и всё: ощипан, гол,
Задрожишь и ты в ознобе,
Как дрожал другой щегол,
Поднимаясь на Голгофу
Русских сахарных равнин.
Улетай скорей в Европу:
Там помрёшь, как христьянин.
Сыплет солью снег на тушку, –
Остывает смерти месть.
Улетай скорее, Пушкин,
Ни пшена, ни солнца в кружке
Никогда не будет здесь.
май
Под вишнями не стол –столопотам,
Гудроном пахнет тёплая клеёнка.
Весенний свет похож на оленёнка:
Дрожит и прислоняется к стволам.
По папиным премудрым чертежам
Мангал был сварен из полосок стали,
Глядишь, прищурясь, на огонь в мангале
И жар в лицо, и холодно плечам.
Попсу играет радио «Маяк»,
Гудит пчелиный улей обертоном.
Распахнутым цветастым балахоном
Висит весна у сада на ветвях.
метаморфоза
Я сам – мольбой, стремившейся наружу,
Или мечом небесный есаул
Перегородку тонкую разрушил
И душу, как рубашку, распахнул?
Мне затопило грудь таким потоком, –
Что было удержать невмоготу, –
Не Бог, но упование на Бога
Волною заливало пустоту.
Я грудью разрывал тугие гроздья
На ледяные ягоды огня.
Не я летел: стремительно и грозно
Вселенная летела сквозь меня.
Я был цветком и ледяною глыбой,
И пылью, и потоками грозы,
И светом был, и ароматом липы,
И бронзовой сетчаткой стрекозы.
Был рифмами в своих стихотвореньях,
Был страхом и любовью, был тобой,
И в череде невольных превращений
Я ощутил свободу и покой.
мишура
К исходу ноября, когда
На лужах молодого льда
Хрустели тонкие волокна,
И проседали провода,
Закутаны в прозрачный кокон
Остекленевшего дождя,
Мы, привечая холода,
Заклеивали щели в окнах.
И до весны, до той поры,
Когда сквозь снежные ковры
Асфальт проглянет островами,
Приманкою для детворы
Мерцали блёстки мишуры
На пыльной вате в междурамье.
Там был неведомый простор
Заснеженных долин и гор, –
Спеша украсить их верхушки,
Мы измельчали в порошок
Осколки ёлочных игрушек
И посыпали простодушный
Меж стёкол запертый мирок.
Так небо посыпало нас
Пургою радужной, хрустальной,
Пока мерцал морозной тайной
Зимы двойной иконостас.
молитва
Мы все – поселенцы колоний,
прибрежных песков детвора.
Здесь строится дом на ладони,
там речка течёт со двора.
Огнём пожирается небыль
(обуглены в книге края),
И там начинается небо,
где кончилась шея моя.
Пусть будет шиповник пурпурным,
усатым и добрым – пастух,
Пусть музыка будет бравурной
под яблочный стук-перестук.
Пускай расстилается местность,
где воля Твоя на Земле,
Где взгляд наведётся на резкость –
там имя святится Твое.
Под дождь, по дорогам идущий,
прохлады и отдыха тень
Нам даждь, словно хлеб наш насущный,
на этот и каждый наш день.
Ушедшим – да светит свеча им,
простится и плоть им, и кровь,
Как мы, сокрушившись, прощаем
несчастных своих должников.
Стирает бельё Навсикая,
от пены разбухла струя,
А я для неё натаскаю
сто строчек из небытия.
Чтоб не было смыслам предела,
и звук – словно свет на лугах.
Чтоб каждая строчка хрустела,
как хворост в огне, на губах.
мороз
Мороза газировку залпом
Глотну – и в глотке зазудят
Еловой хвои кислый запах,
И мандарина аромат.
Работа – дом, маршрут недолог, –
Пройду по снегу вдоль тропы,
Ломая тысячи иголок
Одним нажатием стопы.
И пульс частит, как будто сердце
Спешит за солнцем, а оно
Бежит быстрее, чтоб согреться,
И светит в каждое окно.
Хоть холод вынесешь за скобки,
Но всё-таки пробьёт озноб,
Когда мелькнёт на остановке
Автобуса стеклянный лоб.
Ключ провернёшь, вонзивши в рану
Замочной скважины, как нож, –
И пошатнёшься, словно пьяный,
Когда порог перешагнёшь.
мотыльки
Я морю Средиземному навстречу
Бегу, чтоб окунуться с головой
В накачанные тёплым ветром плечи,
В напевно-пенный рот его седой.
Не липнет море к телу и губам,
Лишь отмывает кожу, как посуду,
Там бабочки живут не по углам,
Как думают насмешники, а всюду, –
Порхают над поверхностью, скользя,
В глубинах вод парят, как в стратосфере.
Не верить в море до конца нельзя, –
Оно течёт и там, за гранью веры.
Когда мы с морем станем стариками,
И даже тем, что после стариков,
Господь в лицо нам прыснет мотыльками, –
Он для того и создал мотыльков.
муравей
Не сохнет бельё на балконе.
Непросто простынки стирать, –
Вода прилипает к ладоням,
Как будто не хочет стекать.
Полуденных зайчиков блёстки,
Обычно жирней молока,
К обеду засохшей извёсткой
Слетают на стол с потолка.
И кажется, что по старинке
Предливневый призрачный свет
На пахнущей дёгтем машинке
Печатает липовый цвет.
Что тополь не в дальние страны
Свой пух отправляет в полёт, –
Обрывками блёклой рекламы,
Навязчиво в лица суёт.
Ты с ветром целуешься в дёсны –
О чём он шуршит невпопад,
Когда продевает сквозь сосны
Умолкшую ленту цикад?
О том ли, что быль или небыль,
Пока доживёт до зимы,
Узнает забвение неба,
Смирится с презреньем земли?
Что будет дождями застиран
И злак золотой, и пырей.
Что к звёздам соломинку мира
Несёт на спине муравей.
* * *
Мы всё знали, конечно, знали, просто
Выбирали проблемы себе по росту,
Проживая в созданной нами Валгалле,
Всё мы видели, только глаза закрывали.
А теперь нас – за шкирку и мордой тычут,
А теперь что ни день, то урон да вычет,
И, гляди, расширяется, постепенно
Подбираясь к сердцу, пятно гангрены.
Ладно б путь тернист – горизонт неведом!
Где, скажи, Просвещенье, твоя победа?
Где твоё, Культура, стальное жало?
Ты дрожишь и жало своё поджала!
Мы б ушли с поверхности в катакомбы,
Но душа мощней водородной бомбы:
На Земле возникнет второе солнце,
Если мы вдруг не выдержим и взорвёмся.
Я полезен, как горка спитого чая,
Превращаюсь в зверя простипрощая –
Только шепчет, под лапой крошась, землица,
Что неплохо б и ненависти научиться.
на рассвете
На рассвете в какой-то степени все мы
пророки, причастные к чудесам.
Птицы, опираясь крыльями о ступени
воздуха, поднимаются к небесам.
Схемы снов извилисты,
словно бег пса
по чужим следам.
Рассвет глядит исподлобья,
Глаза у него воловьи, пар из ноздрей.
Снов стада бредут просторней,
Быстрей.
На рассвете осенью ветер сыпет бисер, –
бесцельны скитания тысяч листьев
по булыжникам, по машинописным
шрифтам мостовой.
Звездолёт колокольни взлетает в зенит кипарисом,
приземляется заводскою трубой.
Лесопосадка дугой
огибает бетонный монолит
микрорайона.
«Пора, пора» – дна ворона
кричит другой.
На рассвете в какой-то степени стены
реальности не отделяют спящего от его сна,
и тому, кто смотрит, кажется, будто все мы –
рассыпанные семена.
накануне
Вокзал хранит бомжа, как книжку – переплёт.
Клён ветку отлежал – и веткою трясёт.
С утра идёт снежок, хотя повсюду плюс,
Летит под сапожок, нелеп, но чист и густ.
Сотрудница стучит по плиткам каблуком.
Померк рекламный щит, зачитанный зрачком.
Над крышами летит дымок из дымохода,
Стремящийся в зенит, как гелий и свобода.
Хотел бы так и я смотреть со стороны
На наши жития, которые странны,
Их пальцами сминать, как шарики попкорна,
А не запоминать бесстрастно и подробно.
Мне убедиться бы хотелось напоследок
Что от любой судьбы остался только слепок,
Что всё сгорело зря или прогнило втуне.
По правде говоря, мы жили накануне.
Пусть будет каждый час забвеньем ополоскан.
Оставьте после нас нетронутую плоскость,
Шлифованную жесть, слои густой побелки.
Такая только месть не кажется мне мелкой.
Растаявший снежок – слепых дождей предтеча.
Из мрамора божок проклюнется, как птенчик.
Обрезан тесаком, крещён водой из крана,
С прозрачным кадыком и взглядом истукана,
Он разорвёт кольцо и мир спасёт, рискуя.
Пусть слушают его, пускай его рисуют.
наставление птицам
Из расколотых яиц
Прорастает травка слуха.
Птицы сделаны из спиц,
Из папируса и пуха.
Величавы, суетливы,
Блёстки, трели, переливы,
Шёпот, шорох, шелест, свист.
Пышным венчиком из перьев
Плотный воздух взбейте пенно,
Раскачайтесь вдохновенно
На качелях высоты,
Звонкие, как горло горна,
Раскладные, как зонты,
И компактные, как зёрна.
Птицы, правнуки драконов,
Мы вас слушаем и внемлем.
Вниз спускайтесь, к нам, на землю,
К нам слетайте: на балконы,
На картины, на иконы,
Или лучше – прячьтесь в кронах, –
Станет каждый сад фруктовым!
Клюйте просо, крошки хлеба,
А потом – взмывайте в небо, –
Вам в уютных гнёздах тесно,
Душно вам в древесной тине, –
Вы – пловцы морей небесных,
Гончары блакитной глины,
Слойки солнечного теста.
немного мне надо, не много…
Немного мне надо, не много…
Реки серебрится рука.
Остыла небесная сдоба.
День блюдечек и кипятка.
Заката секундная стрелка
Обводит пространство вокруг.
Прищурилась слепо горелка,
Снежок за окном близорук.
Напрасен идущий на убыль,
Последний до пасхи урок,
И лучик, уткнувшийся в угол
Указкою наискосок.
Потом наступают потёмки
И сумраку хочется, чтоб
Летящие пряди позёмки
Спадали на призрачный лоб.
Попытка почувствовать зиму,
Как шерсть одеяла, спиной.
Бульонный болотистый климат,
Дымящийся свет отварной.
Поддавшись природной цезуре,
Забраться с романом в кровать.
Не литера – температуря,
Себя самого согревать.
От пятницы до воскресенья
Спасибо за всё, что дают:
Печение, чай, птичье пенье,
Соленья, салаты, салют.
о жизни и смерти
Нас жизнь сперва научит ремеслу, –
В её котомке – долото и клещи,
А после смерть гуляет по селу,
И мотылёк во рту её трепещет.
Чтоб жизнь гостила в теле пожилом,
А смерть не голодала ночью длинной, –
Одной мы платим мясом и вином,
Другой – камнями и гончарной глиной.
Дни напролёт – посмертный саван шить,
По вечерам – вязать носки из шерсти.
Раввин и пастор привечают жизнь,
Чтоб мы могли заботиться о смерти.
Завесим циферблат и зеркала,
Задуем свечи, разожжём кадила.
Ведь наша жизнь сто лет, как умерла,
А смерть пока на свет не народилась.
огарок
Спешил, – белоснежный и чистый, –
Как прежняя русская речь,
На лапах еловых лучиться,
Платанам на плечи прилечь
Кружась меж домов и соборов,
Обзор заметал, невесом,
Расставил фарфоровый город, –
Сервизом на сотни персон.
Слетал на косынки и шубы,
На выбоины мостовой...
Постой, не облизывай губы,
Не прячься в подъезде, постой!
С кислинкою запах сосновый.
Морозно ль щекам? Горячо.
Чего ж так не терпится – новый?!
Ведь этот не старый ещё.
Пока он исполнен свеченья,
Бордовой припухлости гланд,
Пусть выложит слово «сочельник»
Лампадками тусклых гирлянд.
Рассветов густая заварка
И сумерек ранних ленца...
Пусть жалость свечного огарка
Во мне догорит до конца.
огарок
Спешил, – белоснежный и чистый, –
Как прежняя русская речь,
На лапах еловых лучиться,
Платанам на плечи прилечь
Кружась меж домов и соборов,
Обзор заметал, невесом,
Расставил фарфоровый город, –
Сервизом на сотни персон.
Слетал на косынки и шубы,
На выбоины мостовой...
Постой, не облизывай губы,
Не прячься в подъезде, постой!
С кислинкою запах сосновый.
Морозно ль щекам? Горячо.
Чего ж так не терпится – новый?!
Ведь этот не старый ещё.
Пока он исполнен свеченья,
Бордовой припухлости гланд,
Пусть выложит слово «сочельник»
Лампадками тусклых гирлянд.
Рассветов густая заварка
И сумерек ранних ленца...
Пусть жалость свечного огарка
Во мне догорит до конца.
опоздал
Пахнут тускло и лекарственно
В школьной книге клёст и ель,
И скользит походкой царственной
Прописная буква «л».
«Ох, давление высокое!
Двести тридцать, надо сбить!»
Наш сосед, Абрам Исаакович,
Просит чайник вскипятить.
Значит, ноги будет парить он.
Так бывало много раз:
Стул поставит на линолеум,
А ступни поставит в таз,
И закатит брюки тщательно,
Примостится на краю,
И направит в таз из чайника
Кипячённую струю.
Закрываю книжку школьную, –
Клёст и ёлка подождут, –
И на кухню коммунальную
Чайник вскипятить иду.
Возвратился я с искомым,
А в дверях – базар-вокзал,
Жу-жу-жу, как насекомые…
Что ж, понятно, опоздал…
оркестр
И вот, когда закончился галдёж,
Оркестр ощетинился, как ёж
И палочка садиста-дирижёра
Ему в живот вонзилась, словно нож.
Все в чёрном музыканты, как шахтёры,
Из толщи симфонических пород
Приборами из дерева и стали
Выпиливали самоцветы нот
И пригоршнями в тёмный зал бросали.
Мы с головой ныряли в эти груды:
Рубины, аметисты, изумруды,
Вдохнуть мешали, сдавливали грудь,
Но духовые, мундштуки продув,
Вливали в уши торжество и жалость,
И душам соблазнительным казалось
В грядущее запрыгнуть на ходу.
Мы к небу поднимались на волне,
Под переливы флейты и кларнета,
И золочённый чайничек рассвета
Кипел вдали на медленном огне.
* * *
Отделяя от птицы пение и полёт,
Набухает железо, лопается, цветёт.
Стая окон, взлетев, превращается в рой осколков.
Ураган, цепляясь за грунт из последних сил,
Ось симметрии выгнул, перекосил,
Словно хлебные крошки, строенья смахнув с пригорков.
Сводный хор скорбящих людей и зверей живых
На разорванный воздух криком наложит швы,
Но замолкнет вскоре, запутавшись в огласовках.
И опять над пожухшей травою сомкнётся синь.
В опустевших дворах – ни наволочек, ни простынь, –
Только дым повис на бельевых верёвках.
палитра
Художник уснул, ему чудятся пальцы и спицы,
Венеции вульва, округлые Рима колени,
И он понимает, что больше ему не проснуться,
Не выплеснуть на пол кромешную горечь синели.
Над ним проплывает Вселенной малёк большеротый,
Межзвёздный планктон сквозь прозрачные жабры лучится,
И сердце его – желатиновый ком, аксолотль –
Становится бронзовым слитком под левой ключицей.
И разум светлеет, пока расцветает омела,
На солнечном троне царит в белоснежном убранстве.
Художник становится чем-то без формы и тела,
Не чувствует ни своего положенья в пространстве,
Ни трепета кожи, – он слушает музыку дрожи,
Становится множеством птичьим, галдящею стаей,
Росой на опушке, прозрачной десницею божьей, –
Он света буханку на ломти цветов преломляет.
Блестит на фаянсе его чёрно-белая вера.
И ломти горят, превращая тарелку в палитру.
Безлистые ветки жонглируют сгустками ветра.
На мёрзлой земле проявляются снега субтитры.
память
Зал натюрмортов жив. Посмотришь на полотна:
У винограда – лоб, у яблока – бока,
А попытайся взять – и сквозь туман бесплот(д)ный
Пройдёт насквозь рука.
В том зале, что внутри, всё так же - и иначе,
Не ранит руку нож, но режет кожу лён.
Достанешь экспонат – смеёшься или плачешь,
Ведь ты с любым из них уже отождествлён.
Над озером стрекоз застывшие кометы,
И духота духов, и влажность жемчугов, –
Театр для одного, где узники-предметы
Играют пьесу дня. Музей ни для кого.
Экскурсии в музей – опасные прогулки.
На что наткнёшься там – как знать наверняка?
То отчий дом найдёшь в забытом переулке,
То – скомканный платок, то – трупик хомяка.
Есть вещи пострашней хомячьей стылой тушки.
Такую светотень покажут ли в кино?
Повсюду на тебя расставлены ловушки,
И в каждую тебе попасться суждено, –
Сплошь минные поля. Смотрительница-память
Идёт-бредёт по ним из тени в пустоту,
Чтоб появиться вновь, нагруженной вещами…
Что ж эту мне несёшь, ведь я просил вон ту?!
Захочешь взять свечу – ухватишь тьму и стужу,
Потянешь за любовь – проглянут боль и жуть.
Быть может, смерти нет. Но вечность много хуже,
И не принадлежит она тебе ничуть.
париж
для Вероники Долиной
В Париже, одинок и на мели,
Я не искал улыбок Амели, –
Шатаясь, я по улицам шагал,
Разут и гол, как молодой Шагал.
В Париже zazовом, в Париже азнавурном,
Во чреве, взрезанном по-сутински, пурпурном,
С ухмылкой вспоминал иные дни:
При дефиците на Жоржетт и Жаннок,
Грузинки нам играли парижанок –
Как были убедительны они!
В Париже засранном, арабском и так далее,
Где я порвал последние сандалии,
Меж серыми камнями Пер Лашез,
Под взглядом сторожа, что с детства не был трезв,
Жуа де вивр, – там я пускался в пляс
По кладбищу, как будто это пляж –
Триумфом углеводов и белков
Я трясся над костями мёртвых львов.
В Париже жирном, нет, в Париже рыжем,
Ширнуться на Бранли прозрачным шприцем,
И умереть от передоза тайны
В крови парижской – платяной, платанной.
побег
Я этот лес покинул, словно вор.
Туманом там повисло птичье пенье,
И воздух густ: насыщенный раствор
Ещё не воплотившихся растений.
Там неба не увидишь, и земля
В четыре слоя скрыта лопухами.
Их стебельки посасывает тля
Прозрачная, но с красными глазами.
Деревья научились всей листвой
Не на восток стремиться, а на запах.
Лишь тот для них теперь навеки свой,
Чей вдох и выдох оказались храпом.
Их липкий пот стекает, как родник,
По рёбрам веток, меж нарывов почек,
Но звука нет, – поскольку даже крик
Всего лишь лента из тире и точек.
Когда цветок, безглазый, словно мрак,
Бутона склеп распахивал натужно,
Я всё шептал: неужто можно так?
В ответ же слышал: только так и нужно.
Я пробирался к свету, словно вошь
По волоску тысячеглавой гидры,
И ускользнул, пока бесшумный дождь
На землю опускался, как субтитры.
Мне удалось, природе вопреки,
Из леса выйти, оборвав свой корень,
Чтоб жить средь поля, где торчат ростки
Упрёками из уст умерших зёрен.
* * *
Приснилось мне, что ты ещё жива,
Слова, как прошлогодняя трава,
Упорно прорастали между нами,
Но мы их недоверием сжигали.
В пылающих аккордах Окуджавы
Лизал их немоты язык шершавый,
Испепелял их огненный прибой.
Но как же было холодно с тобой!
Мне холодно с тобой, тоскливо, скучно,
Здесь всё мертво, трава – и та бездушна,
Нема, как чёрно-белое кино,
Бескрыла, как без форточки окно.
Но я смотрел на дождь волос косых,
И слушал литанию ног босых,
И вспоминал, питомец шлакоблока,
Как, утопив в болотце томик Блока,
Склонившись долу, из копытца пил,
И пел, таская рифмы на распил,
Чтобы согреть нелепым костерком
Тебя, себя и наш обширный дом.
Блестел зеркальный омут телефона,
Прощальных взглядов множилась саркома,
Шёл изо рта дыхания снежок,
Катился на пол катышек-смешок, –
Пока смешок под стол я заметал,
Снежок ковёр позёмкой заметал.
Не обвиняй, что я развёл пожар.
Зато ты помнишь, как была свежа
Душа травы, летящая над садом.
Твоя душа парила где-то рядом,
Лишь я, свернувшись на полу комком,
Свою в ковёр выхаркивал дымком.
И кто-то вопрошал через стекло:
«Ну что, тепло теперь тебе, тепло?»
пришелец
Лес, многорук и близорук,
Меня коснулся пальцем ветки,
И изменился мир вокруг, –
Он стал промозглым, затхлым, ветхим.
Над головой, как желатин,
Дрожала зелень водяная.
Повсюду ощущалась жизнь,
Но не обычная, иная.
Я оказался чужаком,
Непрошеным и неуместным,
Как в жидкой каше вязкий ком,
Как камешек, попавший в тесто.
Там я стыдился быть собой,
Хотел в пейзаже раствориться,
Стать паром в воздухе, водой,
По черешкам вливаться в листья.
Там шелестела в кронах ложь,
И ненависть в кустах звенела,
Но был один союзник – дождь,
Он вымывал меня из тела,
Вплетал меж небом и землёй
Пучком молекул, строчкой формул.
И это делалось со мной.
Я это знал, я это помнил.
пробуждение
Я вошел бы к себе, если знал бы пароли и шифры,
Но инъекция букв не поборет инфекцию цифры.
Потому своё тело из сна, словно шпагу из ножен,
Вынимаю, рассветом разбужен, разъят, обезбожен.
Просыпаясь, молчу – губы склеены клеем обойным,
Липкой смесью слюны и муки, тишины и покоя,
Протираю слезами глаза, навожу их на резкость,
Наблюдаю чужую планету, которая – мерзость.
Раз проснулся – ну что же, иди и смотри, холодея:
Мир, в котором нет больше ни варвара, ни иудея,
Ни садистского ада, ни храма, ни райского сада,
Ни улитки скользящей, ни ласточки, ни шелкопряда.
псалом
Пробирайся сквозь сон, а во сне пробирайся сквозь сонм
Воплотившихся призраков, тех, что реальности чётче.
Часть пути проползи, чтоб подняться на выжженный холм,
Сорняки убирая с пути, словно волосы чёлки.
Сонный увалень-шмель заблудился в сухой бороде,
Золотые цикады стрекочут жаре на потребу,
Проповедуй стрекозам искусство ходьбы по воде –
Самый первый этап восхождения к летнему небу.
Вырой яму по росту, но прежде исполнить посмей
То, что ты на земле был от века обязан исполнить:
Тонкий саженец новой грозы посади на холме,
Окружив его острыми копьями яростных молний.
Будут резкие шквалы поникшие листья терзать,
Будут плотные кроны противиться им всё упорней.
Виноградной лозой разрастётся по небу гроза,
По земле разбегутся её серебристые корни.
Щёлкнет огненный хлыст и раскатится гулкая медь,
И лоза над холмом переломится хлипкою тростью...
Ни о чём не прошу, только дай мне успеть рассмотреть,
Как в дорожную пыль упадут её спелые гроздья.
пятница
Ни мига не терял, пока ходил под небом.
Была земля его напором смущена.
Он разбивал сады, и глобулы молекул
проращивал легко, как семена.
Он отдыха не знал, пока в ночи бессонной
гудел огонь вулкана, как гобой,
и познавал накал упорной, изощрённой
борьбы, но не с другим, а лишь с самим собой, –
вновь создавал цветы, но были их бутоны
покрыты, как глазурью, скорлупой.
Он больше ждать не мог, он так хотел увидеть
их нежность и задор, их формы и цвета,
что, позабыв о сне, стоял у верстака,
составы смешивал и раздувал горнило,
чтоб гибкость стебля и полёт листа
соединить в неразделимый сплав, –
и, сотворив перо, его макнуть в чернила, –
и вот уже рука по воздуху чертила
стремительность крыла и лёгкость птичьих стай.
Он снова создавал, и снова рвал на части,
то в тигле расплавлял, то снова сквозь валки
прокатывал, и, словно непричастен
ни к замыслам своим, ни к мастерству руки,
смотрел без восхищения, без страсти,
как в чашечке цветка кошачьей пасти
тычинками прорезались клыки.
реквием
Хрустела земля под мёртвым песком,
С неба сыпалась мгла,
Когда накрывали плотным платком
Спятившего щегла.
Он пел, раскрашенный иудей,
Про чёрное солнце – пурим,
Про то, как блуждал в лесу кораблей
Державный подросток Рим.
Всё, что на свете щегол повидал,
Ему представлялось сном.
Из глотки его ледяная вода
Мёдом текла и вином.
В точке всегда замолкает глагол, –
Речи положен предел.
Воздуха нет под платком, но щегол
Кричал, трепыхался, пел.
сад
Покуда на скамейках стар и млад
Вкушают солнце, нежатся в затишье,
Весна тайком сооружает сад,
Возводятся трава, сирень и вишни.
Прислушайся к строительству цветов,
И ты услышишь, если слух твой тонок,
Натужный скрип канатов-черенков,
Ритмичный стук бутонов-шестерёнок.
Недюжинны усилия лозы
Удрать побегом из двумерных клеток,
Вставляя стебли в новые пазы
Казалось бы, навек уснувших веток.
Воздвигнется мой сад, стеклянный куб,
Вместилище для соловьиной ночи,
Не известью – пыльцой коснётся губ,
Притронется к щеке ветвями строчек.
Оправленный грозой в ночной графит
Украшенный созревшими плодами,
Мой сад однажды над землёй взлетит,
Соединится с лунными садами.
самоидентификация
Еврей ли я? Я скрип дверей,
Талит, наброшенный на тело,
Свет местечковых фонарей,
Камней коснувшийся несмело.
Я украинец? Счастлив я
В краю, где степь впадает в море,
Но если выстрелить в меня
Из раны брызнет кровь, не мова.
Я русский? Выживший мертвец,
Как Пётр, среди голландских мельниц
Несу Империи венец.
Иль немец я? Пожалуй, немец.
Я чёрный пиксель на бумаге,
Неистребимый, как ковид.
Один мой дед дошёл до Праги,
Другой под Севою убит.
Я дом и странник у порога,
Песок и космос, сок и жмых.
Я, как и ты, творенье Бога,
Того, который Бог живых.
слияние
Знаете, почему у меня хорошее настроение?
Потому что после чумы и землетрясения
В наших телах наконец-то стали расти растения!
Да-да, приживаются массово и с лёгкостью
Заменяют бронхи, трахею и лёгкие,
Подают кислород по стеблям прямо к нейронным синапсам,
Зеленеют внутри, занимаются фотосинтезом.
Вместо лёгких у почтальона теперь – кленовая крона,
У соседа-пенсионера – мимоза,
А у моей парикмахерши – расцвела роза,
И когда она начинает на жизнь роптать,
Лепестки вылетают у неё изо рта.
Совершенно бессмысленно стало вызывать кого-либо на дуэль.
Ну, прострелишь берёзу, или, к примеру, ель,
А у ней ещё сотни здоровых зелёных ветвей,
Даже укус комариный – и то больней.
Ну а ежели вырастить в лёгких куст олеандра,
Можно в открытом космосе жить без скафандра,
Навсегда позабыв про вдох и, тем более, выдох,
Озирать пол-Земли, наслаждаясь чудесным видом.
Или вот к слиянию еще одна мотивация –
Представьте, насколько приятнее станет нам целоваться,
Дыша ароматами мяты, сандала и туи,
О, Боже, какие будут прекрасные поцелуи,
Когда целуются не губами да языками,
А только ветками, листьями и стеблями!
сны
Под зимним небом заварным
Не сладко ль птицам спится?
Соткали новый саван им
Рождественские спицы.
Уснули птицы – не буди,
Уснули человеки, –
И стала кожа на груди
Прозрачнее, чем веки.
Через прорехи этих век,
Запрета не нарушив,
На стужу смотрит человек,
Душа глядит наружу,
Не различая сквозь печаль
Склонившиеся лица.
Меж облаков проходит вдаль
Луна, как проводница,
Оставив тучи зависать
Над городскою чашкой,
Трущобы превращать в леса,
Особняки – в стекляшки,
Метать морозную икру
На чистые салфетки,
Пока по стенам на ветру
Слепые шарят ветки.
Стряхнул на землю пух и прах
Протяжный выдох горна:
Летит пространство на санях
В далёкое просторно,
Где видит перистые сны
О журавле синица,
И пряжа тонкая зимы
Позёмкою струится.
тоска
1.
Загадаешь желанье, хотя не смогла догадаться,
Что из третьего глаза упала на щёку ресница.
Я тоскую по тем, кто ушел и не хочет вернуться,
И по тем, кто, вернувшись, в пути поспешил измениться.
Грусть-тоска по тому, кто уже никогда не вернётся.
Но о чем горевать, если близость разбилась, как блюдце?
Лучше слушать во сне шепелявые ветки акаций,
Как они шелестят и над нами глумливо смеются.
2.
Тень тоски, настоянная на коньяке,
По той, которая уже далече:
С ней разговариваю на ласточкином языке
Вью из мусора слов гнёзда речи.
Перечтёшь переписку – из каждой божьей строки
Выглядывает воспоминание – как из свитера горло голое.
И тотчас принимаешься тесто месить на стихи,
Добавляя воду к существительным и глаголам.
В перманентной тоске обретаешь циничный уют
И стабильность мёртвого. Но что мне поделать с собою,
Если чувства от памяти отстают,
Как от стенки плохо приклеенные обои?
Только бабочка прошлого, порхающая у виска
Или у краешка глаза тысячелетнего горца,
Видит круги, которые прочертила тоска
На выцветшей радужке, как годовые кольца.
три текста
1.
Он говорит: «Я понял однажды и принял, как истину, что абсолютно каждый: и молодой солдат, умирающий на поле боя от ран, и ветеран, умирающий в старости от инсульта, и какая-нибудь чернокожая женщина, последовательница культа вуду, угасающая от лейкемии, и трехлетняя девочка в России, прозрачная кожа нежнее пушка мимозы, сгорающая от инфекционного туберкулеза, – все они, обитавшие раньше в лачугах, домах или многоэтажках, узнают о себе нечто очень важное в самый первый момент смерти. И это знание, словно марка письму в конверте, придаёт законченность и значение всему пережитому».
Он говорит, что сперва, впадая в кому, бредёшь по пустыне посмертия, утопая примерно на треть тела, которого, впрочем, нет, в некоем войлоке. Пытаешься не смотреть вверх, но не видишь свет, поскольку без глаз, и у взора теперь нет век, чтоб закрыться спасительной пеленой.
Он говорит: «Тогда надо мной всходили вроде небесных светил лица живых и умерших, всех тех, кого я знал и любил, и каждое было словно бы светлый овал. Я молился на эти лица, и страх отступал.»
Он говорит, что слышал их быстрые голоса, глядел им в глаза, но потом перед ним возникла черта, пограничная полоса, за которой не виден цвет и не слышен глагол, и, якобы, он тогда и эту черту перешёл.
Там, за чертой все его мысли представлялись в виде чисел и формул, а чувства его и дела – как предметы простейших форм и даже как абстрактные светлые и тёмные пятна. Впрочем, тут его речь становится вовсе невнятна.
Он говорит напоследок: «Затем наступил хэппи энд. И взамен слабой веры в бессмертье я приобрёл нерушимую веру в момент смерти».
2.
Все происходит буднично: слышишь громкий хлопок.
Сосед начинает клониться на правый бок,
Пытаясь фантик поднять, валяющийся на полу.
Потом замечаешь вдруг небольшую дыру
В спинке сидения прямо перед собой,
И осколок металла в обшивке рядом с дырой,
Затем – миллисекундный сбой,
Потом что-то влажное чувствуешь над губой,
Думаешь: надо бы вытащить из кармана платок,
Но уже распускается тёплый алый цветок,
Тянется к рёбрам, за лепестком лепесток
Засыхает на коже, блестит на свету, словно лак,
И виски стучат в унисон, словно есть лишь один висок:
Это лопнула шина, а ты испугался, чудак,
И на коже не кровь, это от солнца мазь,
Это лопнул мир, это бомба разорвалась.
3.
Ветрами, словно оспой,
Изрыт речной гранит, –
Пчелою медоносной
Печаль над ним звенит.
Закат дрожит и рвётся,
Натянут на колки:
Последний проблеск солнца,
Прощальный взмах руки.
Темнеют мостовые,
Тускнеют двор и сад,
Лишь окон пулевые
Отверстия кровят.
По этим алым меткам
Теней нисходит рать,
Спешит к вольерам, клеткам, –
Зверьё своё обнять,
Пока закат над нами
Посмертья кокон свил.
Касание губами.
Прикосновенье крыл.
ухмыляясь, месяц тонкий...
Ухмыляясь, месяц тонкий
Уплывает за карниз.
Свет просыпан из солонки:
Резок, бел, крупнозернист.
Наши жесты пахнут мылом, –
Так фальшивы и грубы.
Расставание уныло,
Словно прыщик у губы.
Друг без друга, бук без дуба –
Девять лет ли, сорок дней?
Я Гекубе иль Гекуба
Мне тебя теперь роднёй?
Что ж осталось между нами,
Старшемладший брат-чужак?
Вот застряло меж зубами, –
И не вытащить никак...
хранители
для Ирины Иванченко
Под птичью перекличку поездов,
Под шорох листьев, от жары провисших,
Хранители погибших городов
Уходят, оставляя в стенах ниши.
Над ними урожайный звёздный сад,
В тени дождей блестит, не просыхая.
Им на прощанье машет невпопад
Платком зари дорога грунтовая.
Они уходят в призрачную смоль
Проспектов, освещённых, но безлюдных.
Забрав с собою каменную соль,
И водостоков плачущие лютни.
Уходят из соборов божества,
Зияют в усыпальницах каверны.
И странно мне, что зренье большинства
Не видит нашей гибели и скверны.
Всё медленней по городу река
Течёт, вдоль берегов – дома нагие...
Как выжить без хранителей, пока
К нам не придут хранители другие?
элегия для Fulgur Conditum
Да, я знаю, всё это пустое, –
Язык мой лишён алфавита,
Словно волны – накатом,
Одно слоговое письмо,
В нём тоска сухостоя
Барвинком блакитным увита,
И стакатто лучей
Дождевою прошито тесьмой.
Колокольчик Титаника,
Тень наплывающей глыбы,
Для коктейлей
Красавцем-лакеем наколотый лёд,
И неведомый странник
На ладонь мне не камень, не рыбу –
Серебристую песню
Как тайную правду кладёт.
элегия для Александра Гаспаряна
Согрет глотком Напареули,
День прожит, делать больше нечего.
Легли у ног, в клубок свернулись
Котами слабость и доверчивость.
Сквозь тёмный коридор из кухни
Бежит к дверям дорожка млечная, –
То разгорается, то тухнет.
Нагретый воздух пахнет печивом.
Качнётся тень квартирной флоры, –
Напоминанием о рае.
Лишь новости из монитора,
Как пирамиды, выпирают.
Опять читаешь до удушия
О том, что рушится за ставнями.
А чудилось уже, что худшее
Мы в прошлом навсегда оставили.
А ведь казалось, перебесимся
Вдали от злых и слишком набожных,
Под старость непременно встретимся
И будем кофе пить на набережных.
Что выйдем мы, отгладив брюки,
Дремать с газетой под платанами,
Что навещать нас будут внуки и
Делиться жизненными планами.
элегия для Александра Радашкевича
Опять я оказался здесь,
где взвесь
солёных брызг
приносит бриз,
где запятые чаек
без умолку кричат,
и воздух, как младенец, белобрыс.
Я оказался здесь,
где смальта и стеклярус,
где свет воздвиг колонны
и парус
парит над горизонтом, непреклонен, –
пусть хлещет по бокам
кручёный ветра кнут,
но лодочки цветастые ладони
воды не зачерпнут.
Я здесь,
чтоб закопать в песок усталость
как голые ступни, но
стальное небо распласталось
над морской
равниной,
от волн рябой.
Оно то дальше от воды, то ближе,
как будто фабрика воздушная пыхтит,
или протяжно дышит
гобой
в благословенном сне,
пока прибой
(и сер, и сед)
волной шершавой лижет
глазные яблоки
смолы слепорождённой.
элегия для Александра Чумакова
Я знаю, в моей Отчизне,
С которой – неразделим,
Свобода чуть больше жизни,
А дети ценней земли.
Открыта в груди калитка,
Покуда сквозь боль, сквозь гам
Былинкой летит молитва
К очам её, очагам.
Где трепетный свет субботний
Лежит на полях, как снег,
И правит небесная сотня
Течением дольних рек.
элегия для Анны Дымковец
В гуашных разводах мне чудится Древний Китай,
Точёная кость и стеклянная звонкая небыль
Пергаментных старцев, хранителей облачных тайн,
Верёвочный мост, уводящий в янтарное небо.
Мне снится дракон, и огонь на его языке,
И ворон, который слетает на землю, проворен.
Я вижу глаза его медные: в каждом зрачке
Чаинки, как ласточки, вьются меж маковых зёрен.
Там поле начертано тушью на каждом зерне,
И листья платанов слепых превратились в ладони,
Там ливни идут босиком по колючей стерне,
И кровью рассветной потеют небесные кони.
Сегодня приснился мне призрачный Древний Китай.
Там стебли кувшинок проворно в венки заплетая,
Мелькают прохладные пальцы изнеженных дев,
Струятся тела их, по пояс в прозрачной воде,
И длинная музыка льдинкой над озером тает.
элегия для Бахыта Кенжеева
Проще некуда. Выйду на воздух,
пот чернильный стирая со лба –
и мычат раскалённые звёзды,
будто глухонемые гроба.
Бахыт Кенжеев
А когда он вплывёт, словно крейсер
В слишком узкую гавань, твой день,
Душ прими, аккуратно побрейся,
Да рубашку почище надень.
Расцветёт над тобой хризантемой
Горний мир: синеглаз, желторот.
(Пожелаешь увидеть подземный –
В пешеходный спустись переход).
А когда полетишь поневоле,
Козырнут на прощанье дома.
Это чёрное – русское поле,
Это белое – мать-Колыма!
Запах снега и запах навоза.
В небе облако – дым из трубы.
И мычат раскалённые звёзды
Словно в трюме немые рабы.
элегия для Дмитрия Воденникова
Дух дышит, где хочет,
Дух пишет, что хочет.
Он дышит корицей, гвоздикой, печеньем.
Собою самим сочинённый сочельник,
Он правит пером из отточенной стали.
Что хочет – то пишет, иного – не станет.
Он пишет по новой, таинственной пашне
Позёмкой и почерком птичьим неровным,
Он дышит из трещин печёных каштанов,
Как будто из маленьких чёрных жаровен,
Он греет ладони и пышет в лицо мне,
И падает снегом, и падает духом,
И падает пухом на мех горностая,
Он падает с неба, а я воспаряю,
Как будто бы мы на огромных качелях
Качаясь, проходим сквозь стены панельных
Домов и тоскливые тусклые лампы,
Летим, за собой оставляя тоннели,
Летим, Изнывая прохладным свеченьем,
Друг другу навстречу, затем удаляясь.
элегия для Майи Шварцман
Ты устанешь от улиц-жгутов
И застывших фасадных оскалов.
Слишком узкие кольца мостов
Не натянешь на пальцы каналов.
Лишь тоска разольётся сильней
Из-под кровель сомкнувшихся сводов, –
От тягучих подводных теней,
До протяжных гудков пароходов.
Это жизнь проплывает теперь
Вереницей бессмысленных сводок,
Незаметных весенних потерь
И безрадостных зимних находок.
Так слипаются катышки лет,
Так стекаются шарики ртути.
Балерина на ножке-игле
Фуэте свои крутит и крутит.
Это время сквозит из дверей,
Из ослепших глазниц маскарадов.
Это смерть проплывает, и ей
Ничего уже делать не надо.
элегия для Марины Гарбер
Рвами земля распорота –
Надо бы сшить травой.
Плоть моя – альт – до ворота,
Выше звучит гобой.
Молнией стриж расстёгивает
Неба стальную гладь.
Пусть мне расскажет сёгун мой
Как это – не дышать.
Пусть мне подарит, избранному,
Остров, да покрупней,
С бухтой, где стынут призраки
Парусных кораблей.
Сны порублю я в крошево,
К ним подмешаю быль.
Выйдут тумана лошади
Пепельный мять ковыль.
Стану в белёсом мареве
Тушью чертить стволы.
Будут во тьме над травами
Сонные плыть волы.
Я разукрашу инеем
Слабый язык свечи,
Чтобы стеклянно-синие
Пели огни в ночи,
Чтоб в серебристых зарослях
Рядом лежать с тобой:
Выдох альта – диастола,
Систолы вдох – гобой.
Дымом костра створожена,
Мягкою станет твердь.
Смерти не будет. Может быть,
Это и будет смерть.
элегия для Михаила Юдовского
Покуда в невольной гордыне
Змеёй извивается рот
И ангел бесплодной пустыни
Ладонь на глаза мне кладёт,
Сквозь плотный сатин арифметик
Пытаюсь прозреть наперёд
Ту вспышку, что взгляд не заметит,
Тот шёпот, что слух не поймёт.
Но память не зря сохранила
Минувшего штучный паркет, –
Взросленья вощёную силу,
Царапины острых примет.
И пар, не поднявшийся в небо
Аккордом молитвенных нот,
Не корочкой – лодочкой хлеба
Над прелой листвою плывёт.
Причуда, забава... Забота
Выдумывать свой алфавит:
Где в ядрышках знаков, в пустотах –
Не воздух, а белый гранит.
Где в точке, как в меньшей из знаков –
Земля и её небосвод,
И в крохотном зёрнышке мака
Пурпурное поле цветёт.
элегия для Нади Жандр
Серебро, лазарет тополей,
Где кровит – там прикладывай вату,
Этот сбившийся в тень, клочковатый,
Самый медленный день на земле.
Пустошь неба и гул голубей,
Тонкий пух, пряный клей тополиный,
Солнце полдня свистулькой из глины
Я поставлю на полку полей.
Стынут стоны стволов на ветру,
Время полдня и солнцеворота,
О, протяжная жизнь и свобода, –
Только вас я с собой заберу.
элегия для Петра Межурицкого
Пусть старцы, видавшие виды,
Расскажут нам, где оно – дно.
Бессмертна моя Атлантида, –
Теперь она с морем одно.
Лежат под кирпичною зыбью –
Безлюдных квартир якоря,
Медузы фонтанов, и рыбья
Брусчатки блестит чешуя.
На пальце распухшем – колечко,
Но стала рука плавником,
Не вложишь ни корку, ни свечку,
Ни строчку, ни рубль с пятаком.
Ни речи не слышно, ни воя,
Хоть жабры раскроешь, хоть рот.
Беззвучно теченье немое
Песчинки куда-то несёт.
элегия для себя
В лоб целуя тебя, словно сам только что сотворил,
Из земли и желанья, чтоб кто-то меня полюбил,
Помолившись судьбе, чтобы день беспечально прошёл,
Улыбаюсь себе, выдыхая во тьму – «хорошо!»
И, включенной мобилкой полкруга во тьме прочертив,
Нахожу, наконец, на столе кошелёк и ключи,
Выхожу из подъезда, как в космос, в морозный январь
Из египетской тьмы – под янтарного света фонарь.
Я бегу, в полусне застегнувши скафандр пальто,
На метро, огибая консервные банки авто.
И такая в гортани сгустилась к утру пустота, –
Прорывается брызгами смеха из краешка рта.
Ветер пишет по лужам, да почерк – поди разбери.
Тщетно борется стужа снаружи с пожаром внутри,
Словно натиск прибоя столкнулся с волною огня,
Словно что-то случилось со мной, но уже без меня.
Показалось опять, что душа собирается в путь.
Не настолько я свят, чтоб безропотно душу вернуть.
Но она, не спросившись, уходит на свет не спеша.
Чем заплатишь за жизнь опустевшему телу, душа?
* * *
Это брат мой Каин, он по призванию – коэн.
Я всегда беспокоюсь, а брат мой – всегда спокоен.
Мы привыкли быть вместе – даже шагаем в ногу.
Я служу ему сторожем. Оба мы служим Богу.
Мы не ходим за стадом – ходят стада за нами,
Не гуляем в садах – чтоб они подавились плодами!
Не смогли бы жить в деревнях, городах, посёлках –
Там дома вдоль улиц стоят, как гроба на полках.
Мы вдвоём сидим весь день на ступенях храма,
А ложимся спать – так кладём под голову мрамор,
Потому что холодный камень под жарким ухом
Позволяет заснуть скорей, чем подушка с пухом.
Мы скучаем – пара актёров в пустом театре,
Нас тоска освещает – внезапно, как вспышкой – натрий,
В темноте исчезая неуловимым ниндзя.
Мы не спим никогда – еженощно друг другу снимся.
Лишь слеза по щеке стекает, жирна, как ворвань,
Брат всю ночь убеждает меня в том, что я не мёртвый,
Потому что смерть не живёт среди нас, евреев.
Я и сам под утро хотел бы ему поверить.
я прошу прощения…
Я прошу прощения у цветущей жимолости, у мелющих жерновов,
У жизни прошу прощения и у смерти любой. На коленях и стоя,
Прошу прощения за несовершенство своё и своих слов,
И за то, что не знаю, где я, и за то, что не ведаю, кто я.
И за то, что не знаю почему я здесь и чего я хочу,
И не знаю ответа на вопросы «куда идёшь?» и «кому служишь?»
Я могу лишь свечу зажечь, а после – ещё свечу, –
Миновавшую жизнь приготовить себе на ужин.
Я помню, как тени с деревьев бросались на шею мне,
Я помню, как свет воссиял между ровных грядок,
И то, и другое предшествовало войне, –
Битве за хаос, или борьбе за порядок, –
Я не мог различить. А впрочем, не всё ли равно,
Если знаешь ответ на вопросы: «Кого ты любишь?», «Кому ты веришь?»
Я смотрел чёрно-белый фильм – и видел цветное кино,
Я был на балете в Большом – там в экстазе танцует дервиш.
весною всё хитрит...
Весною всё хитрит: и свет, и облака,
И болтовня ветров, и кратких ливней влага.
И льдинка сладости дрожит на дне глотка,
И дышит пашни черная бумага,–
Сплошная грязь, а всё-таки чиста.
Ползет опара молодой листвы
Из тесных почек – мякишем из корок,
И узенькие мордочки травы
Выглядывают из подземных норок.
Дремотно так, что хочется в кровать,
Как в детстве: спинка из блестящих прутьев,
На свежих простынях непрочный сон сшивать
Иголками теней из солнечных лоскутьев.
ироничное
Светлане Чернышовой
Живёшь, живёшь, и знаешь, что помрёшь
(и мёртв теперь почти наполовину),
Но встретишь ту, которая не нож,
А саженец воткнёт внезапно в спину.
И вот лежишь, и пялишься во тьму
(Ужасно спать мешает эта палка!),
Но саженец не вырвешь потому,
Что и чужого будущего жалко.
кома
Путешествовать светом гораздо быстрей, чем пешком
В невесомую ночь подниматься по лестнице тенью,
Расставаться с собой понемногу на каждой ступени,
На последней смешавшись со звёздным сухим порошком.
Лучше светом лететь, впереди хиросим, вопреки
Расцветающей ране, пока не настигнутой болью,
Прикрывая ладонью глаза, чтобы острою звёздною солью
Не порезать зрачки.
О, не дай, Корабел, расстворенным в немой синеве
Дрейфовать без ветрил в двух шагах от спасительной бухты.
Лучше светом лететь, навсегда позабыв о Земле –
Что с заглавной, что с маленькой буквы.
комариная песня
И сначала увидишь: над городом утро парит
Белоснежным воззваньем, гигантским плакатом свободы.
Отвернёшься от ветра, оставишь окурок зари
Золотым угольком разгораться в золе непогоды.
Выходя из подъезда, морозного воздуха яд
Пропускаешь сквозь зубы. Закутавшись в курточный кокон,
Закрываешь глаза, и белёсые тени летят
Вдоль фонарных столбов к островам индевеющих стёкол.
Разгоревшись, заря окунает в застывшую кровь
Треугольники крыш, треугольники птиц в поднебесье
Задремавшая жизнь продолжает под кожей висков
Комариную песню.
потому что война
Алексею Королёву
Потому что война, и цена нашей жизни – копейки,
Подороже бобов, но дешевле, чем мясо индейки,
Нашей смерти цена – так и вовсе дешевле перловки,
Я умру в коридоре, а не повезёт – так в кладовке.
В коридоре светло и сквозняк, и, пожалуй, почище,
А в кладовке темно, и от химии разной вонища,
Мне б из труб коридорных – да в норы нездешних тоннелей,
Чем в кладовке царапать в агонии пластик панелей.
Я умру в коридоре, неважно, сейчас или скоро,
Потому что война – это тёмная часть коридора,
Потому что солдатам обещаны райские кущи:
Нежный запах тюльпанов и свет, как от яблонь цветущих.
праздники
Бесконечные праздники. Что ж ты, хозяин, невесел?
Разливаешь кипящих гостей по фарфоровым чашечкам кресел,
Угощаешь их тонко намазанной лестью-икрою,
И уходишь в заснеженный парк – ночевать под корою.
Зимовать под корой старой липы – невзрачной личинкой,
В оболочке хитиновой прячущей нежность начинки,
От морозов укутанной мхом – серебристою ватой,
Между ждущими и торопящими крепко зажатой.
силуэт
Звон переулка-спицы, дом – шерстяной клубок.
Трещины паутины, скошенный потолок.
Ласка нагретой глины, хруст деревянных плит,
Словно большая птица чутко под крышей спит.
В старых часах трезвонят медных минут гроши,
Ворот окна распорот, наспех лучом зашит.
Больше не нужен повод, больше не нужно лжи.
Твой силуэт в проёме, – в горле двери першит.
Грозных предчувствий глыбы, грязный песок примет,
Ты преломляешь рыбу, ты преломляешь свет.
Ты разрезаешь небо, – да не дрожат в руке
Ножницы самолёта – по голубой фольге.
точка
Тяжёлый сон вытягивает нить
Дыхания, мотает на катушку.
Пусть хлынет ливень – нужно много пить
Проросшим зёрнам. В жёлтые макушки
Пшеничный бог уже целует их.
Пшеничный бог растит своих зверят
В сырой земле, пока законы спят.
Перевернись, спеши взглянуть назад,
На фабрику темнеющего сада:
Кристаллы соли на зубах скрипят,
Возводится беззвучная ограда,
И капли света по стеклу стучат.
И по воде, – по кровле жестяной,
И по земле, – бесплодной и немой.
Мой тёмный сад собрался у окна
На новый сход, а на изнанке сна
Свободный человек, – ловец и зодчий, –
Возводит стены и ломает лёд,
Пока горит, и бьётся, и поёт
В его груди проколотая точка.
А птицы набирают высоту,
А птицы исчезают на лету,
Распахивают клювы цвета клюквы,
И песня заливает пустоту,
И я на полыхающем свету
По трафарету вырезаю буквы.
частица
Мне снится, словно я уже не я.
Там, под землей (мне это только снится!),
Система кровеносная моя
Теперь багровой разрослась грибницей.
Я жив, но протекает сквозь меня
Чужая жизнь, и никуда не деться
От ярого напора бытия,
Теперь моё над садом бьется сердце.
В солоноватых солнечных лучах
Всё – щебет, треск, чириканье и клёкот
В кленовой кроне гладкой, краснощёкой.
Там воробьи, скворцы, дрозды, синицы,
Стрекочут, сыплют, цокают, кричат:
Зарю встречает суетная рать,
Подрагивают ветви, как ресницы.
О, ветер в лёгких – и легко дышать!
Я жив, пока проходит сквозь меня
Чужая жизнь, теперь я только дверца,
И бьется над растущим садом сердце.
По пальцам – по ветвям –
Струится свет,
И от него листвой не заслониться,
И капля каждая, и каждая частица
Насквозь пронзая, оставляет след.
элегия для Наташи Резник
Когда я жизнь свою прошёл на треть,
То думал: как ужасно умереть,
Исчезнуть, разложиться в липкий ком,
Травою стать. А хоть бы и цветком...
Теперь, свой путь пройдя до половины,
Я вижу горы в зеркале равнины,
Сквозь море – степь, сквозь степь – прибой песков.
В грудных младенцах вижу стариков.
Родной, до мелочей знакомый мир
Сокрыт снегами, пеплом, лавой, мелом.
Зачем смотреть мне в окна тех квартир,
Где ты со мною жить бы не хотела?
Не страшно мне, что истончится нить,
Беспамятство затянет память илом:
Чужое время радостно забыть,
Когда оно тебя уже забыло.
элегия для Светланы Марковской
То ли туман над землёй раскрывает веер,
То ли в воде растворяется воздух, светел?
Переплетаются струями пепел, ветер...
Переплетаются буквами мене, текел...
Так, на себе изучая эффект плацебо,
Смотришь в стекляный шарик, потом на солнце.
Выпрыгнуть паром из пасти – да прямо в небо,
Или глотком плескаться в жерле колодца?
Промельки сна, который веками снится
Лаве остывшей, обветренной тёмной глыбе:
Облако, крона платана, звезда и птица.
Облако, крона платана, звезда и рыба.
элегия к Александру Самарцеву
Навязчиво, набитой в щели паклей,
Граффитти, нет, надрезом на коре,
Горошиной, или, вернее, каплей
По темени: «нет-вре-ме-ни, нет-вре...»
Шаги искрят шлифованною сталью,
Стучи быстрей в ответ: успеть-успеть,
Перечеркнёшь «глаза твои усталы» –
Как будто щёлкнет ледяная плеть.
Завой, когда покажется крамолой
От нёба оттолкнуться языком.
Безмолвье– зёрна крупного помола –
Заваривай дыханьем-кипятком.
Замри, и встанет плотный лес крапивы
Перед тобой, держа наперевес
Евангелие от неторопливых,
Пасьянс из одинаковых словес.
Облокотившись о перила ветра,
Раздуешь угли губ: займись, гори,-
На пять секунд, на пару миллиметров,-
Попробуй оторваться от земли.
Мы – не рабы, мы – рыбы, рыбы – немы.
Дрожь плавников в беззвёздной глубине,
Вне времени, вне солнечной системы:
Волна, волны, волною, на волне.
я с теми...
Я с теми, кто дышит, я с теми,
Кто слышит всю ночь напролёт.
К нам нежность выходит из тени,
И пальцы на пальцы кладёт.
Покуда шуршат под стопами
Слепая солома и прах,
Позволь золотыми снопами
Её пронести на руках.