Сергею Шестакову
Рассыпая с ресниц метрополии пёструю пыль.
Здесь анапест копыт потревоженной маленькой лани
Даже внятней для уха, чем цокот двустопной толпы.
Друг мой давний! Я здесь научилась наречью
Перламутровых чаек и красночешуйчатых рыб.
И качается вздох долгожданным дождём Междуречья,
И пульсирует звук, упадая в бездонный разрыв.
Здесь листают ветра подорожную дюн в крабьей тине,
И куда ни взгляни: зыбь да рябь – ни сморгнуть, ни прочесть.
На подушечках пальцев не рвётся, дрожит паутина:
Пусть на ощупь хотя б – но поёт потаённая весть.
2006
Но здесь и этого не сыщешь...
Ты в полдень купишь пряник у
Кондитера и, выбрав стол почище,
Проглотишь свой безмолвный завтрак.
Второстепенный персонаж,
Откладывающий на завтра
Начавшийся уже вояж.
А мы тебе платочком машем.
В кругу ревнителей наук
(Да хоть искусств!), но скверным маршем
Отметят завершенье мук
Твоих... А ты тут стой и слушай.
Отпраздновал небытие.
Непосвящённых тают души,
И ты средь них? И что твоё
Терпенье по сравненью с теми,
К чему? – где нет ни тьмы,
Ни страха, ни самозабвенья
И где спирали сплетены
В сияющей беззвучной сфере –
Монета упадёт в песок
Из рук на вытоптанный берег.
Старик, потягивая сок,
Не получив желанной платы,
В далёкий путь под звуки флейт.
И ты спешишь в пальто помятом
Прочь от излучины скорей
Туда, где бледный сонм огней
Ночных кафе, тебе знакомых,
Наполнит тело мягким звоном
И одиночеством, и тем,
Что ты зовёшь смертельной скукой,
Путём утраченных морфем
И потерявшим тембр звуком.
1992
Уже чужой, пустой наполовину,
Где только уцелевшие картины
Ещё напоминают мне о том:
Был обитаем этот дом когда-то,
Там собирались гости у камина,
И смех звучал, в бокалах пели вина...
А ныне поступью сухой утраты
Скрипит паркет и стонет воровато,
И покрываются портреты паутиной.
И ласточка сюда не залетит,
И дерево ростком не воплотится,
И в зеркале не отразятся лица,
И только тень свой смутный стан скривит
И колпаком помашет мне оттуда.
Уже молитву сотворяет жрица
И, ожидая воплощенья чуда,
К стопам овальное подносит блюдо,
Где каплями начертана седмица –
Так по частям Озирис воскрешён.
И голос зазвучит в пустынном доме.
И я сама остановлюсь в проёме
Незапертых дверей и капюшон,
Лицо скрывающий, откину.
И, следуя живительной истоме,
Я жрице протяну свои ладони,
Чтобы войти в четвёртую картину,
Где элементы слиты воедино –
До времени – в нерукотворной кроне.
1995
За сорвавшийся вздох,
За манящий Тибет
Ложных знаков и снов,
На пределе – скворцом,
За сжигающий лёд:
По торосу – лицом;
За декабрьский зной
Безупречных побед,
Что проиграны мной;
Перепутав сюжет,
Погрузился в запой.
Безъязыкой толпы.
Из-за спин – впереди
Только снежная пыль,
Наступает, кренясь,
Серебром эполет
Осыпается в грязь...
Невеликий мой князь:
Ты стоял на земле –
Я же в небо рвалась.
2003
Там навеки нашёл покой брат твой.
В метрополию рвёшься немой рыбой,
Чей плавник отхватили тупой бритвой.
Паутиной осенней сундук полон.
Непосильным бездельем с утра сгорблен,
Звук гекзаметра гасят – под дых – волны.
На него равняться, забыв песни?
Он в приписках мастак, но как червь развит –
Вот и строки указов его – ЧТО весят?
Поклонись лучше деве своей – Музе!
Та не будет с другими блудить или
Загонять тебя в пропасть – как шар в лузу.
Да вина – вот отметим твою встречу!
Под ногами листвой шелестит ветер,
Задремав на губах золотой речью.
Пусть у Цезаря ноги болят: к бриттам
Отправляясь за оловом! На кой ляд
Нам те цацки: не больше от них ритма,
Лучше выпьем за долгую жизнь виршей:
Хоть мы пишем, сдирая до жил кожу, –
Оболочка истлеет в земле рыжей.
Возвращайся скорей с берегов дальних!
Лучше, друже, в Вероне поставь точку –
Да на свитке, а не на костях игральных.
2004
Было девять, а ныне не счесть,
И уводит другой –
По спирали – в зловещее «шесть...»
Что ты нам, Иоанн,
Завещал в своей ссылке земной?
Этой твари непарной – и сам
Ужаснулся бы Ной.
Как на Патмосе меряют день
Стрекозиным крылом,
Чья дрожащая стелется тень
На листок, на строку,
На протяжное скорбное «а»:
В виноградном соку
Тонет «thAnatos», плачет душа.
Как на дудке кузнечик свистит
У горячей межи
И как в уши вливается стих,
Небесам отслужив;
Как под утро гремит трубный глас –
И полёвка во ржи
Камнем падает в смерть, оступясь, –
Расскажи, расскажи,
И на берег прихлынет волна,
И из вод – дик и ал –
С рваной раной, зияющей на
Бронтозавровой шее,
Выйдет зверь – телом тучный шакал:
В лапах держит клише,
Чтоб влепить наповал
Прямо в лоб – не успеешь моргнуть,
А не то что вскричать:
«Боже, Боже, как тёмен мой путь!»
И по морю круги
Разбегаются – несть им числа,
И гудят сапоги,
И грохочет во мраке хвала,
Семью семижды светочей. Ночь
На Кавказе. Клубясь,
Жаркий смерч гонит ласточек прочь.
А на Севере, где
Подворотня обрушенных скал,
Приподнявшись в седле,
Бледный всадник уже проскакал.
Чуть мерцают, как ясный берилл...
Твоя пропись, монах,
Багровеет от тёплых чернил.
На полоски порву
Лёгкий лён кружевного белья –
Просыпаясь во рву
На отшибе глухом бытия.
2004
Виктории Кольцевой
Блокада дождей обложила грозно
Стеною да холодом лобным: приголубь
Взъерошенных пасынков мови. Поздно.
Да зубья лесов, и верёвки трасс, и
Костёлов булавки. Когда погаснет день
У вас – у меня два часа в запасе:
Чтоб отсвет сцедила ты, как в воронку,
К стопам обнажённой ольхи упасть ничком –
Пускай отнесёт тебе лист свой звонкий,
Угрюмо подхвачен попутной бурей:
Так правили путь по Днепру Аскольд и Дир,
Чьи руны истаяли кровью бурой.
От неба до тверди куда короче!
Навстречу друг другу рвануться и взметнуть
По-птичьи крыла – над пространством строчек.
2004
Памяти Осипа Мандельштама
И в глотке века косточкой форели
Застрял Иван Великий – просмотрели
Лихие зодчие, а камня накрошили –
Что голубям семян! Быть местом лобным
Задумавшейся Сухаревой Башне.
Перо державное как пляшет – пашет,
Тупой сохой срывая храмы злобно,
Срезая вместо маргариток жизни –
Из свитка судеб вычеркнув навеки.
Кто поднял чудищу глазные веки?
Зима. Зима. Зима в моей Отчизне.
Белоглазых лилий!
И январский саван смят
На сырой могиле.
На волшебной скрипке
Не сыграет брадобрей –
Только сладко всхлипнет,
Лепестки печали.
Ты же сердцем в звёзды врос.
Но они молчали.
Междометий пытка.
Собирайся, Бог с тобой!
Пряжи рвётся нитка.
Жарой чернозём под пятою...
И в трещинах стены вокзала.
И дева с корзиной пустою.
И сонная тучная муха
Докучно гудит прямо в ухо.
Во рту – привкус гемоглобина.
Стихами сочатся порезы –
Глотает их жадная глина.
Гончар черноусый вращает
Глазами – и чревовещает.
Ни крымских, ни чухонских, ни поволжских
Не отыскать могил,
Где ломок луч звезды заиндевелый,
А снег, как крошево стекла и мела,
Сугробом рот забил –
Хребты ломают ласточкам медведи
И перья в яме мнут,
И всё глядят с тоской в седое небо:
Тосканского ни в глаз, ни на зуб хлеба.
Наган, чугун да кнут.
Фургонов с надписями «Хлеб»,
Ещё горбатые вороны
Садятся на плечи Харону,
Чей облик – в кителе – нелеп,
Наполнены сердца квартир –
А уж Орфеевой струною
Звенит твой голос надо тьмою
Из-под заржавленных мортир.
И од державинских хорал,
И италийской речи жженье,
И северных баллад биенье –
Все ритмы ты, дыша, вобрал.
Твой слабый голос всё звончей
В стихах неубиенных слышен,
Как отклик неба – выше, выше –
Набатом в уши палачей.
И трепещет четвёркою крыл,
Пьёт с ладони солёные росы,
Что июль над землёю пролил.
Как в осколках, ты видишь стократ
Повторённые оспины, сразу
Рассыпающиеся во мрак, –
Букв читаешь ты чудный узор,
Так в бессмертье рождается слово –
И светлеет сквозь слёзы твой взор.
2005
Вены ручьёв набухают в беспамятстве ночи.
Соль разъедает мне скулы, и гаснет мгновенье
В омуте комнаты... Боль – как свинцовые клочья!
Крылья оплавлены маслом горючим, горячим.
Сетью паучьей опутано нежное сердце:
Ты ли уловлен, ужален сестрицей-колдуньей?
Кто же мне спрячет за щёку истёртый сестерций? –
Ибо и часу не быть мне причастною к зрячим.
Падает, ласточка, вздохов бескрылая стая.
Я лишь хотела глазами любить, это значит...
2005
А за щекою калёный казанский орешек.
...Значит, не будет ни третьих, ни избранных первых?
Вот и отлично! Тому же, кто волны прорежет
Узкой ступнёю, улавливать в сети рыбёшек,
Вместе с Ильёю-пророком стучаться в макушки...
Ты мне расскажешь, как белый налив нынче дёшев,
Как потеряла перо, кувыркаясь, кукушка,
Как зарыдали за пяльцами сёстры-болтушки,
Как я ушёл в пятом часе за хлебом и мёдом.
2005
Где колечко твоё обручальное – знаешь, красотка?
Снегири у реки в горьком рае рябиновом кружат.
Не твоей ли рукой зимний путь по-над Соротью соткан?
Не кручинься, наперсница! Нам ли с тобою бояться
Темноты по углам да алмазов на мраморной шее?
Вышей крестиком мёрзлый погост, что растянут на пяльцах
Онемевшего края – утешься другим, коль сумеешь.
2005
Прежде чем уснуть под свинцом озёрным.
И разносит ветер тугие зёрна
Заказным посланием по щелям,
Где губами, наощупь сочтя, шевелят
Крохоборы-кроты и кухарки-мыши,
Где, немея, Дюймовочка всё ещё дышит
На мутнеющий ласточкин сердолик.
2005
Мечущих из зрачков языческий жаркий восторг,
Сровняет с морем плоскодонный город и молвит:
«Собирайся, дева, по черные жемчуга на восток.
Все-то песенки твои, босоножка, шёпоты, трели
В одно ухо Илье голубком на рассвете влетели.
Надкуси у яблочка золотой бочок:
Побежит по устам горький мёд и, как жизнь, истечёт».
2006