Нина
Кунащи

* * *

Где угодно. Как угодно.

Что угодно.

Белой скатертью дорога –

вы свободны

от придирок, подковырок

и причуд.

Напоследок перемирий

не хочу.

На пожарище

попряталась трава,

поснимала абажуры

синева.

Не воротится никто,

хоть убейся.

Носят воду решетом

погорельцы.

* * *

Говорить людям, которых любим,

что любим именно их,

а не мускулистую звезду экрана,

не живопись,

не книжки с героями;

говорить,

а не думать,

что, может быть, рано,

что ещё успеем потом,

при благоприятном случае;

не будет случая лучше,

чем сию минуту, сейчас;

говорить белым,

онемевающим ртом,

дрожа от стыда и счастья,

говорить:

«Я люблю вас,

Не уходите».

Диалог

‒ Как это быстро…

                         ‒ Быстро, говоришь?

назвать ты можешь быстрой перемену

дня на вечер,

                     и осени на смену

приход зимы, декабрьскую тишь?

‒ Пожалуй, нет: такая быстрота

по-своему замедленно нисходит

и всё же неотступно верховодит,

и первую морщину возле рта

она нам посылает как пример

улыбки,

остающейся навеки…

‒ Да ты о чём?

                       ‒ О чём?.. О человеке,

о мудрости, о превращенье сфер,

о тех, кто не вернётся ‒ потому,

что лица их уже полузабыты,

о книге,

чуть едва полураскрытой

и о добре, превосходящем тьму.

* * *

Запомни комнату, когда

в ней не дано свершиться чуду.

Так будет женщина горда,

что скажет: «Я тебя забуду».

Её рука по голове

тебя погладит осторожно…

В такой глубокой тишине

ничто иное невозможно.

* * *

Когда в твоих вечерах

меня не станет –

не бойся, это не навсегда.

Пожми плечами.

Подумай, что я ушла

невежливо, впопыхах,

в рассеянности оставив

книгу, что принесла –

но скоро за ней приду.

Послезавтра.

В мае.

Осенью.

В этом году.

Не думай, что я умерла.

Думай, что я живая.

Колдовство

Пусть она тебя не привечает

вечерами декабря.

Пусть она шагов не замедляет,

к двери подойдя.

И не надо слушать, ради бога,

то, что говорится за стеной.

Пусть она подлит ещё немного

муку тишиной.

Затаившись, улыбнись лениво:

мол, обидно, но ‒ привык.

Пусть она не смотрит, как с обрыва,

не роняет книг.

Пусть не будет между вами ссоры.

Вместо грани ‒ край стола,

на бумаге тень руки, которая

на тетрадь легла.

Вытерпи! Пускай она исколет

губы о недобрые слова,

выменяв на безотрадность боли

краткость торжества.

Только не гляди на этот узкий,

горестный, высокомерный рот.

Вот и всё. Она тебя отпустит ‒

ещё полночь не пробьёт.

* * *

…Любить её? Помилуйте, о нет!

Любить её? Любить печали, слёзы

и вечный страх, и непонятный гнев;

любить неловкость позы,

когда у краешка стола

сидит, молчит, не говоря ни слова

и голову ладонью подперев…

Любить?.. О, нет! Вот если бы она

была не та,

не здесь,

или незрима,

иль в образе ином заключена…

* * *

Мы уже давно живём в разлуке.

Перемены к лучшему заметны.

Незнакомые не манят звуки.

Милы только голоса домашних.

Домик – сторож ото всех несчастий.

Фотографии закрыли стены.

В сутолоке слов однообразных

Прилипает время к циферблату.

Удалось леченье малой кровью.

Суженное бедное сознанье

обрело пустынность кругозора.

Упаси нас, Господи, от мора,

урагана, плена, прозябанья

и чумы, что названа любовью.

* * *

На поруганье, на беду мою

всё, что я о тебе подумаю.

То-то будет мне горе-казнь:

взгляду попросту не упасть,

не пожалиться, не обмолвиться,

на привет-ответ не шелохнуться…

Знай прилётывает к оконницам

разбитная девка – бессонница;

мышью ластится, где полы чисты,

где синим-синё, терема пусты.

Похваляется знаньем ведьминым,

рассыпается шипом змеевым:

«Глубока вода – будет донце-то,

широка земля – станет островом,

была долюшка – обездолится…»

* * *

Несли сосуд зарёю ранней

с далёких гор,

голубизну воды стеклянной

с далёких гор.

Под ноги камешек попался

и, как назло,

сосуд тяжёлый расплескался –

не повезло…

Вот так и мы порой зависим

в судьбе своей

от перепадов горных высей

и от камней.

* * *

Под это платье туфель не надеть…

Лавандою спасаема от моли,

широких складок спутанная сеть

в чехле – не навсегда, но поневоле.

Надейся, что ещё не навсегда,

что тонкие ещё взметнутся руки

у зеркала – и ринутся в испуге

в заждавшиеся рукава.

* * *

Пустяки – не надо плакать,

у судьбы подачку клянчить.

После будет трудновато

даже вспомнить: «Этот мальчик?..

Верно, верно…», – пожимая

в отчуждении плечами.

Мы охотно забываем.

Разговор ведётся в мае,

мир сиреневый и ясный,

свет души переменился…

Можно, если постараться,

не узнать того, кто снился.

Разговор Эвридики с Орфеем

– Ты вовсе не оглянешься?

                                           – Нельзя!

Пойми, нельзя. Дорога – соглядатай.

Из-за стволов увидят, по шагам

прочтут неявственное замедленье.

Во мраке мы, а свет –

лишь впереди.

– Во мраке мы…

Мне страшно, я боюсь.

Ты на меня не поглядишь, любимый?

Мне не увидеть глаз твоих во тьме,

но, может быть,

в моих глазах слеза

заискрится и озарит дорогу,

и путь твой станет чуточку светлей…

Ты на меня не поглядишь?

                                – Молчи!

Как можешь ты, чуть вырвавшись из смерти,

на волосок от гибели другой,

просить – о, прихоть! ‒

малости такой?

О, бедная, молчи.

Ещё немного.

Во мраке мы. И на тебя взгляну я…

В лицо уже повеяло рекой…

Сонеты

I

За все причуды плачем заплачу,

когда грехи мои судить сойдутся

седые судьи, и клеймо беспутства

палач приложит к моему плечу.

Я жил открыто и слова бросал

бесхитростно, безудержно – на ветер.

Теперь на всём на неоглядном свете

их повторяют злые голоса

и в каждом шаге ищут хромоту,

злоумышленье ‒ в каждой неудаче:

«Охальник и повеса, не иначе!

Заметно негодяя за версту!»

А коль и впрямь провинность разглядят,

в самом Потопе стану виноват.

II

Любым твоим дарам не превзойти

великодушьем первого подарка:

простого появленья на пути.

на миг один, пускай на самый краткий.

Всем милостям твоим не умалить

пожалованной мимолётной чести:

негромко и неловко говорить,

по улице пройти с тобою вместе.

Какой бы жизнь ни выткала узор,

одна награда в ней неоспорима:

ко мне однажды обратили взор

прекрасные глаза моей любимой.

Ничто не в силах у меня отнять

отличия, что ты сумела дать.

* * *

Тот, кто снится,

тот боится

попадаться на глаза.

А кого противней нету,

тот мотается по свету –

вот такие чудеса!

Тот, кто вежлив, тот не нужен,

и навязчив, и натужен.

Ты в погоне за другим –

кто не скажет «до свиданья»,

не кивнёт при расставанье,

только тот один и мил.

А кому он на дороге

попадается под ноги,

те, наверно, не глядят

на лучистый-серебристый,

озорно-зелёно-быстрый,

голубо-весёлый взгляд!

* * *

Ты как ночь и дождь – на лоб седина набегает,

как узоры капель на чёрном оконном стекле,

где лицо твоё медленно тает,

Запотело… Ничего нельзя рассмотреть…

Всякий сон сторожит твой след – не пугайся, родная! –

всякого профиля отблеск кажется сед.

Пудель твой бережёт, охраняет,

у порога встанет и зубы оскалит в ответ,

когда кто-то, в твоём саду

притворившийся лунной тенью,

подкрадётся слушать под дверью,

покличет тебе беду…

* * *

Что там у тебя, мой родной,

за рекой за Яузой ледяной,

за Царицыными лугами,

за неласковыми снегами?

Что там у тебя в даль-дали

на краю московской земли,

за дворами-за переулками,

за подъездами-закоулками?

Что там у тебя за окном:

то ли улица, то ли дом,

то ли звонница, то ли склон,

то ль бессонница, то ли сон?

* * *

К. и Т.А.

Я живу меж ними, как во сне,

слыша, как они проносят мимо

запахи цветов своих любимых,

звуки ссор, звеневших в их квартирах,

и мечты о давнем дне,

что поможет вытопить наружу

сердца застоявшегося стужу…

Девочка рассказывала мне,

посвящая в таинство печали,

повзрослев до совершеннолетья,

странные истории о лете

и подарках. Рядом мать молчала

все даренья находя в себе.

И они подсчитывали обе

вероятности вуаль.

Близкой колокольни вертикаль

незаметно в память им вонзалась.

Правда, окружающим казалось,

что внезапно уходя в тревоге,

шаг они замедлят на пороге.