* * *
Алчущим хлеба и масла,
ищущим неба и смысла
плыть одинаково мало –
до ближайшего мыса,
за которым всё то же.
Несущественно даже –
то ли мигом подольше,
то ли милей подальше.
* * *
Без угомону мятётся и мечется,
вспять напирает и встречь
за перекаты и плёсы ответчица –
реченька-речица-речь.
То горячей нуклеарного демона,
то холодна, как змия,
только собою ведома и ведома
только себе самоя.
* * *
В дебрях цивилизаций,
в сумерках эволюций
праведников, мерзавцев,
постников, сластолюбцев
не уничтожил вирус,
не доконала плесень.
Мир кроился на вырост,
но оказался тесен.
Он по вытачкам лезет,
он трещит по живому,
обращаем железом
к доброму или злому.
Значит – новые войны,
ужасы эпидемий,
значит – боли и стоны
будущих возрождений.
Или чрево земное
тайно приняло семя
межпланетного Ноя,
звёздного Моисея?
* * *
В западне казуальности,
в дебрях нет или да
вероятность реальности
существует всегда.
Но пути магистральные –
только вниз головой,
и стихи многостранные
мне писать не впервой.
А другие деяния,
будь то в нечет иль чёт,
на путях мироздания
не берутся в расчёт.
* * *
В неверном свете ночника
что можно знать наверняка?
Что речь, как русская верста,
немногим – песней на уста.
Что старый спор добра со злом
не надо делать ремеслом.
* * *
В этих диких краях
нужно быть элементом рельефа –
драгоценную плоть
растерзают, и, может быть, бросят,
а копаться в душе
никому недостанет ума.
2–3 апреля 1995
* * *
Век от вдоха и до сдоха
не копейкой дорожу,
а как нищий выпивоха
слов на паперти прошу.
Дело доброе – копейка
и сойдёт на чёрный день,
только свой эдем и пекло
под ребром куда же деть?
Где спасение и выход?
Разве – милости молить,
чтобы тяготы, увы, хоть
мне на время умалить.
* * *
Верни мне слово – я тоскую,
я задыхаюсь в тишине.
Не вою в поле при луне,
не щёлкаю и не токую.
Я молча ухожу в глухую
защиту, пью напропалую,
не чаю о грядущем дне ‒
и не сменяю на другую
судьбу свою, пускай немую,
но предназначенную – мне.
* * *
Водки ведро не допито,
недополучено опыта –
где уж тут помирать.
Всё ещё молодо-зелено.
Основное не сделано –
с телом дух помирить
не удалось.
Они по-прежнему врозь.
10 октября 2012
* * *
Восстанут племена иные,
но повторится, как закон –
во тьме исчезнет Ниневия,
падёт великий Вавилон,
высокомерный Персеполис
горячим пеплом заметёт,
сию стремительную повесть
потомок будущий прочтёт,
отложит в сторону учебник,
урок ответит в двух словах
и своевременно исчезнет
в геологических слоях.
* * *
Временами сидел в луже,
никогда – в долговой яме
и не знаю, что в жизни лучше
равновесного состояния.
Когда мысли в башке – по полкам,
когда дети в дому – по лавкам,
когда всё и с чувством, и с толком,
когда всё ладком и порядком.
И тверда в кошельке валюта,
и не рвёт в непогоду крышу –
только я себя почему-то
в этом чине совсем не слышу.
* * *
Вы спины гнули до седьмого пота
и рук не отрывали от сохи,
а у меня бессонная забота
одна была – писались бы стихи.
Вы родились в смирительной сорочке
и прибыли тащили в закрома,
а я вносил рифмованные строчки
в худые рукописные тома.
У вас в ажуре всё и шито-крыто.
Я маюсь у разбитого корыта –
взыскующий искомое нашёл.
На берегу, испив шеломом Леты,
регалии отбросим, эполеты
и подадим паромщику обол.
* * *
Дали голос, но не дали хлеба
для продления жизни земной.
Кто делился насущным со мной?
Ты да небо.
И за каждое слово
мне сторицей воздастся в раю
или том безмятежном краю,
где увидимся снова.
* * *
До чего ж непросто
зоревать – зато
перейду по мосту
на речной затон,
распугаю уток,
обобью росу,
малый промежуток
времени спасу
от узды рутины.
Эх, ядрёна вошь!
Благостней картины
в мире не найдёшь.
К небу против солнца
напрягу зрачок,
из бычка до донца
выбью табачок.
Но лимит свободы
вмиг истает весь.
С добрым утром, город!
Хлеба дай нам днесь.
* * *
Дождь всю ночь стучал по подоконной жести,
напоминал о том, кто без всякой видимой цели
подыскал мне место в своём проходном сюжете,
предусмотрел мой бенефис на местечковой сцене
то ли в локальном конфликте семьи – премьером,
то ли в глобальных масштабах планеты – статистом,
чтобы я в конце концов явился живым примером
результата эксперимента, который зовётся чистым.
* * *
Дух самаркандской дыни
нежнейшего нежней
ласкает и поныне
отверстия ноздрей.
Брусники магаданской
не едено вкусней
и всей крови напрасно
там пролитой красней.
Что в памяти осталось
на самом тёмном дне,
чтобы утешить старость?
Одни харчи, а не
вмороженные навзничь
в Чукотку и Таймыр,
необратимо напрочь
забытый Гур-Эмир.
Животные инстинкты,
лихой адреналин
по венам и транзитный
неумолимый сплин
оправданы единым
законом бытия:
и пейте, и ядите –
се кровь и плоть моя.
* * *
Если я по доброй воле
тешу душу лабудой,
то душа моя, как поле,
зарастает лебедой,
лопухом, чертополохом,
чем-нибудь и как-нибудь
скопом, гамузом и чохом.
Ей бы надо отдохнуть.
Сколько лет она рожала
хоть не тучные хлеба,
но хлеба же. И дрожала
в теле божьего раба.
Сколько раз она встречала
супостата в топоры.
Истощилась, обнищала,
запросилась под пары.
Душу можно на распашку
после отдыха пустить,
чтобы снова, как рубашку
нараспашку, износить.
Но мечты недостижимы
всем расчётам вопреки –
до того неистребимы
и живучи сорняки.
* * *
Ещё в утробе мы заболеваем.
Пожизненно поэт неизлечим.
Годами словохарканьем страдаем
при свете электрических лучин.
Но только тот блажен, кому до гроба
чинила перья и карандаши
поэзия – тяжёлая хвороба,
чахотка неустроенной души.
* * *
Живи по гамбургскому счёту
и мерь на собственный аршин,
свою рутинную работу
спеши, как подвиг, совершить.
Коль будут все твои попытки
безрезультатны и робки,
не паникуй и до калитки
шагай себе и не ропщи.
Тогда сомнение заронишь
о сиром поприще своём
и вдруг на дне души занорыш
отыщешь с горным хрусталём,
тогда судьбы не будет жалкой,
и не загнёшься ни за грош,
а просто пьезозажигалкой
светила новые зажжёшь.
* * *
Жил да был бы художник
птице певчей под стать,
кабы хлебом подножным
мог себя напитать.
Жил бы в мире иллюзий,
в Эльсиноре своём,
кабы не многолюдный
божий мир за окном,
для которого муза –
не сестра, не жена,
а на шее обуза
и за грош не нужна.
Только многое ль надо
паладину ея,
кроме райского сада
дольнего бытия?
Здесь он полная чаша
и спектральней, чем свет.
Он эндемик, но чаще –
тупиковая ветвь,
непредвиденный случай,
злополучный мутант,
изначально не лучший
для судьбы вариант.
* * *
Здесь нестерпимо грозно и морозно,
здесь не кабак и не концертный зал,
а всё до отвращения серьёзно.
Заклятый мой, ты понял, что сказал?
От слов твоих меня аж зазнобило.
Без разницы – и баба, и мужик –
болтаемся, как в колоколе било,
подвешенные к небу за язык.
* * *
Из былого в грядущее
переправа понтонная,
жизнь моя загребущая,
жизнь моя беспонтовая
и не то чтобы кинула,
и не то чтобы канула
на «Ракете» до Киева,
«Метеором» до Канева,
но сулила серьёзную
перспективу, ярчайшую,
обещала амброзию
наливать полной чашею,
а случилась обычная,
на другие похожая –
вся такая привычная
и такая пригожая.
* * *
Испокон и доколе
будет веять зефир,
у любого свой колер,
минерал и цифирь.
Вот и я, может статься,
вышел к морю лицом
не рассеянным старцем –
желторотым юнцом,
чтоб увидеть не просто
воду, парус и чёлн,
а мерцающий фосфор
набегающих волн
под покровом кромешной
киммерийской ночи
и найти от неспешной
ипостаси ключи.
* * *
Итак, сентябрь очередной,
как участковый, не за мной
пришёл на вызов.
У гражданина за стеной,
как зазывала записной,
врёт телевизор.
Перемывание костей
пустопорожних новостей
ловлю вполуха.
При изобилии сластей
и карамели всех мастей
твержу: непруха.
Но, скажем, в средние века
я б угодил наверняка
не в кавалеры
и благородные умы,
а просто помер от чумы
или холеры.
Недаром люди говорят:
чем ежедневно многократ-
но хаять случай –
скажи спасибо, что живёшь
и всуе лихо не тревожь,
вкушай и слушай.
* * *
Как и во время оно, при Горохе,
в мирском существовании своём
блаженные, шуты и скоморохи
пророчим, балагурим и поём.
Нас вечности бездонный водоём
поит и хлеба выдаёт по крохе,
чтоб сдуру не загнулись по дороге,
которой мы бредём или ведём
под солнцем, снегопадом и дождём
согласных мыкать горе вместе с нами.
И намертво зажатые делами,
кто сам с собой, любимым, кто вдвоём,
а чаще, по традиции, втроём
сидим до ночи и от страха пьём.
* * *
Когда приходит понимание,
что мимо воли, не нарочно
за каменной стеной сознания,
как валуны, слова ворочаются –
тогда летят к чертям условности,
соображения идейные,
и глубоко начхать на склонности,
и побоку дела семейные,
тогда стихами, как недугами
неизлечимо начинают
страдать, тогда стихами думают.
А кажется, что сочиняют.
* * *
Когда стихами говорим
от сердца своего,
то преднамеренно творим
ничто из ничего.
И если в рифму речь ведём
о зле и о добре,
то вновь иллюзию плетём,
как в шахматной игре.
Мысль – отраженье бытия
зеркальное, до дна.
Кто скажет, какова ея
реальная цена,
когда она не вещество,
не поле, не вода,
не свет?.. И что есть существо
поэзии тогда?..
Когда я навещу Ростов,
пять барбарисовых кустов
там посажу в саду конвертом.
Затем, когда я стану ветром,
очередной Екклесиаст
внесёт меня в свою тетрадку,
которую листать никто
не станет. Дальше по порядку
пройдут века. И Вы в пальто
демисезонном в сад войдёте,
на куст засохший набредёте,
последний из того конверта.
И назовете имя ветра.
И Вам за это Бог воздаст.
1993
* * *
Красноречивый, как сорока,
лесной костёр мне натрещал:
– Не забывай своих начал,
чтоб не раскаяться жестоко.
Несвоевременно, до срока
зачем оставил свой причал,
где ненавязчиво и строго
родной прибой тебя качал?
По глупости? По воле рока?
Теперь плетёшься одиноко
в неведомо какую даль.
Там нет ни Бога, ни пророка –
лишь бесконечная дорога
и беспредельная печаль.
7–8 ноября 2009
* * *
Крест Лебедя над городом ночным,
провинциальным, глупым, сволочным,
скрывающим за сотнями замков
унылых баб и пьяных мужиков,
навязчивым, как папиросный дым,
и – никуда не денешься – родным.
27–28 апреля 1994
* * *
Кто бы как ни прославил
ход светил и планет,
исключений из правил
в нашем случае нет:
чужеродны и странны
мы всегда и везде ‒
и в незнаемых странах,
и в родимом гнезде,
потому что не клянчим
у фортуны пятак,
а голубим и нянчим
шар земной на руках.
* * *
Кто стихов не читает,
тот стихов и не пишет.
Кто на рифму чихает –
тот её и не слышит.
Супротив – не дерзает
и на благо намерен,
он доподлинно знает
и железно уверен,
что стихи не решают,
а ни мало ни много
только делу мешают
и в беде не подмога.
Я ж – по жизни везучий
и с удачей в ладони –
верю чуду созвучий
и упёрто долдоню,
что в эпоху плохую
и в хорошую эру
никого ни в какую
не склонить в эту веру.
Ведь в неё не рядятся
и в неё не играют.
С ней не только родятся –
от неё умирают.
Но рассудят потомки
наши споры пристрастно,
разделяя итоги
на триумф и фиаско.
* * *
Лишь только для того, чтобы извлечь
или смарагды, или изумруды
(что суть одно, но не об этом речь),
ворочать слов немыслимые груды.
Перемывать отвалы. Плавить руды
железные. Хлеба и булки печь.
А после в одночасье от простуды
скончаться и под памятник залечь.
Мы на планете – плесень и парша.
Нам через поколение едва ли
поверит кто-то, что и мы пылали
и стоили поболее гроша.
– Да, – скажут, – было тело. А была ли
взыскующая вечности душа?
29 ноября – 3 декабря 2009
Макаров блюз
Макар погнал телят за речку
погнал пастись телят за речку
пересыхающую речку
ему навстречу Серый Волк
Макар сорвал с плеча двустволку
свою охотничью двустволку
великолепную двустволку
Макар в двустволках знает толк
могли пролиться капли крови
могли пролиться реки крови
могло пролиться море крови
но Волк с позором убежал
он скрылся с глаз за горизонтом
прочь за далёким горизонтом
да навсегда за горизонтом
Макар там сроду не бывал
вы не ищите здесь морали
вы не найдёте здесь морали
здесь и не может быть морали
я поучать вас не берусь
чтобы отвлечь вас от раздумий
вас от безрадостных раздумий
от унизительных раздумий
я вам пою Макаров блюз
11–16 января 1993
* * *
Маленькие поэты,
заключённые в быт,
как маленькие планеты
в кольцах своих орбит –
по городам и весям
между плетней и стен
удерживают равновесие
социальных систем,
ибо, что б ни вертелось,
а без малых планет
в планетарных системах
равновесия нет.
* * *
Мировое, столичное,
местное, наконец,
время, на вид цикличное,
катит в один конец.
Не берёт на дорожку
ни рубля за провоз,
скорое, словно дрожки,
мешкотное, как воз.
Но внесём по тарифу
каждый во что горазд:
кто в унисон, кто в рифму,
кто – чем Господь подаст.
* * *
Мне дефицит познаний
не даёт разобраться:
тело – лишь резонатор
для вселенских вибраций?
Или чудо гармоний
лирников и поэтов –
порожденье гормонов
и произвол секретов?
Я до озноба трушу
от того, как бесстрастно
время колеблет душу
в данной точке пространства.
Импульс не передаётся,
но вызывает жженье,
словно на дне колодца –
звёздное отраженье.
* * *
Мучимые жаждою исконной,
приступами страха и тоски,
мы взыскуем истины посконной
до последней немощной строки.
Но она – посконной не бывает,
а она бывает – золотой.
И она, бывает, убивает
каждой буквой, каждой запятой.
Зная – обречённые на гибель,
всё равно дерзнувшие посметь,
истину приветствуют нагие
ратники, идущие на смерть.
* * *
Мы себе придумали чёрта
потому, что не видим бога,
и сомнениям нету счёта,
а уверенности немного.
Не хватает утех небесных,
и довлеют дела земные –
вот и мечемся в наших безднах,
огорошенные и чумные.
Если знаем: дорога к цели
визуально непроходима –
забываем, что в самом деле
и достаточно, и необходимо
не божиться, не чертыхаться,
не заискивать о подмоге,
спотыкаться, но всё ж пытаться
самому идти по дороге.
* * *
Мысли лгут, глаза пугаются,
руки делают, слова
врассыпную разбегаются,
словно в дельте рукава,
юность университетская
шансы выгрести дарит.
Позади – калитка тесная
в персональный лабиринт,
впереди – воспоминания,
срок оплаты по счетам,
время знаки препинания
все расставить по местам.
Постигаю с опозданием
задним разумом скупым –
первородный грех познания
сладок и неискупим.
* * *
На беду ли, удачу жалкую,
не приверженный куражу,
я по жизни не попрошайкою,
не ходатаем прохожу.
Не водительствую над шайкою –
из других наитий грешу.
Ни у щедрого, ни у жадного
подаяния не прошу.
Не прихрамывая, не шаркая,
с запрокинутой головой
я походкой иду не шаткою
по нелёгкой да по кривой,
контролируемый пошагово
в бело-чёрном пути своём –
неразменной фигуркой шахматной,
самоназванным королём.
* * *
На холмы Грузии я не вернусь уже.
Мир сжался, как шагреневая кожа.
Мой рай обосновался в шалаше
на правом берегу родного Сожа.
Года не те, и прыть давно не та.
Бывало, путь стремительно и браво
бежал с высот Кавказского хребта
и от Зугдиди уходил направо
в пределы вожделенные Апсны.
Теперь иные помыслы и сны
диктуют обязательства по дому,
которым ни названий, ни числа.
Прощай, Мтацминда! Молодость прошла.
Стань музыкой кому-нибудь другому.
* * *
Не дождёмся, но подождём...
Убеждён –
откопают историки
меж бумажной трухи
доказательства
версии:
что народу истерики,
то поэту стихи
и по гроб обязательства
перед вечностью.
* * *
Не желаю принимать на веру
то, что многолицый мир людей
состоит из равных по размеру
и материала кирпичей.
Легионы смехотворных мифов
и несостоятельных причин
отрицают проявленья мнимых
с этой точки зренья величин.
Добивая раненых ранимых,
каркает глумливо вороньё.
И враньё, что нет незаменимых –
самое постылое враньё.
* * *
Не мочёной морошки
попрошу принести,
жизни жалкие крошки
зажимая в горсти,
но такую же мелочь
назову, дребедень,
что в достатке имелась
у меня каждый день,
чтобы стало понятно,
как любил его я –
этот грубый, приятный,
вечный вкус бытия.
Октябрь 2002
* * *
Еккл. 1, 8.
Не насытится око зрением,
не наполнится ухо слушаньем,
как пытливый ум – озарением,
а пустая утроба – кушаньем.
Так и жить бы до самой старости,
душу живу что было сил нести
преисполненной благодарности
к пожирающей ненасытности.
* * *
Не поносите лицедея,
плещите не жалея рук:
ему равно, кто – Иудея
сидит в партере или Русь.
Кто, как не вы, его оценит,
и кто приветит, господа!
Ему равно играть на сцене
что душегуба, что Христа.
Вы плачете или смеётесь,
когда он мечет страсти в масть,
и с отвращением плюётесь,
когда лажает, заносясь.
Не осуждайте лицедея
за вседозволенность его.
Да что вы, право, в самом деле!
Он раб таланта своего.
* * *
Не сулит откровений
каждый новый рассвет,
и привычный осенний
апельсиновый цвет
не мятёт, не тревожит,
даже наоборот –
понимание множит
и спокойно зовёт
кануть в обморок зимний,
чтобы дольше уже
не болеть увозимой
на пароме душе.
* * *
Небесные цветы дворов и пустырей
влекут меня к себе невнятно и тревожно.
Я сделал первый шаг. Я вышел из дверей.
Я не могу сказать, вернусь ли. Невозможно
предвидеть результат внезапных перемен,
стремительный итог уходов без прощаний.
Искусство быть вдвоём не знает ни времён,
ни комнат, где скелет напрасных обещаний,
скрываемый в углу от посторонних глаз,
не хочет присмиреть и цокает костями.
Его немой укор, его истошный глас
не значат ничего для движимых страстями
по вечному пути. Незваными гостями
им так легко идти с худыми новостями.
* * *
Неподвластно, неподсудно,
безрассудно, низачем
зарождаются подспудно,
как руда из гидротерм,
по законам тех тектоник,
что неведомы почти
и которые никто не
в состоянии постичь,
в неположенные сроки
потаённые слова –
и тогда молчат сороки,
и не ухает сова.
Непричастный
Мат. 1, 18.
Тихо жил, помаленьку плотничал –
пропитание добывал
для семьи. Никогда не подличал
и упавшего не добивал.
Как-никак, а сыночка вырастил,
обучил ремеслу его.
Может быть, и надежду выразил,
что сгодится то ремесло.
Только взрослого не наставишь,
не управишь следами ног –
и пошёл, тридцати достав лишь,
по другому пути сынок.
А кем выкормлен был и вспоен
при участии долевом –
про того мало кто и вспомнит.
Непричастен – и поделом.
* * *
Ни биндюжнику, ни поэту
ни ответу ждать, ни привету
ни с того, ни с этого свету
не приходится. Дорогой,
тут и там порядок тугой.
Тут удавятся за копейку,
без копейки на этом – пекло.
А на том в законе обол,
там Харону заботы нету –
ты в прикиде по этикету
или прибыл гол как сокол.
Битый фраер, гони монету! –
хоть за Дон свезёт, хоть за Лету,
хоть за Каму, хоть за Тобол.
* * *
Ни конного, ни пешего
на залетейской сцене ведь
никто не станет взвешивать
достоинств и оценивать.
Когда завеса падает –
неведомо заранее.
Отрадно, если ада нет…
Досадно, если рая нет,
чтоб дорожить потерями
из бывшей жизни горькими –
блаженствовал в партере ли,
ютился на галёрке ли.
* * *
О, если бы мне пофартило
и взяли бы деды своё –
каким небывалым бы было
счастливое детство моё!
Я ими до слёз бы гордился,
махорку у них бы таскал.
Не вышло. Когда я родился,
то дедов уже не застал.
Один от костлявой не бегал –
пехота, гвардейский стрелок,
без почестей под Кёнигсбергом,
в немецкую землю залёг.
Другой был везучим солдатом,
но тоже не имущим срам –
израненный под Ленинградом,
валялся по госпиталям.
Спасибо, покойные деды,
за каждый мной прожитый май –
бойцы, рядовые победы
дед Фёдор и дед Николай.
* * *
О, ты, которая меня
пленила и не оставляешь
своими ласками, храня
святой порядок струн и клавиш!
Блюла черёмуху, сирень,
слыла распутницей бездомной
и взор туманила, сиречь
была отравной белладонной.
Со дна морского позвала
на ловлю раковин жемчужных
и от рассудка отвела
гармонией созвучий чуждых.
Окно
1.
Я от рождения одной
надеждой движим, что напрасно
небритая щека пространства
в окне нависла надо мной.
2.
Конечно, я в Исайи не гожусь,
но всё же ты останешься вдовою.
Ты мне не веришь, ну да Бог с тобою –
я на тебя за это не сержусь.
Я только покачаю головою
и сяду рядом. А теперь спроси,
зачем в окно заглядывают Псы
Большой и Малый и тоскливо воют.
Ноябрь–декабрь 1993
* * *
Осколок зеркала – растущая луна –
пускает зайчиков на полуночный город.
Чумацким Шляхом неба свод распорот –
и звёзды густо падают за ворот,
и звёздами исколота спина.
Вам этого не видно из окна.
18–19 августа 1994
* * *
Откуда только лезет эта ересь?
Бегут, как тараканы из углов,
порою соль земли и звёздный перец,
но чаще череда напрасных слов.
С упорным трудолюбием ослов –
лежу, сижу, хожу – всегда рифмую.
Поэзия (я так сказать рискую)
моя, не знаю, из каких основ.
Руины Древней Греции и Рима,
быть может, только тем и хороши,
что всё там осязаемо и зримо –
два пишешь в строку, три в уме держи.
А тёмная материя души
неуловима и неизмерима.
11 марта 2010
* * *
Отрава, отрада уму,
прозрение и озаренье,
ненужное никому
напрасное стихотворенье
не стоило разве трудов,
сомнений, обид, заблуждений?
Вкушай от незрелых плодов
своих сновидений и бдений.
Смирись и возблагодари
судьбу, провидение, Бога
за то, что дожил до зари,
хоть это как будто немного,
что самозабвенно плясал
на проволоке без проволочки
и всё ещё не написал
последние строчки.
* * *
Ох, не накликать бы беды
своими дерзкими словами
и не отведать бы с мольбами
мне вместо хлеба лебеды.
Теку дорогою воды,
стены построить не пытаюсь,
как несгибаемый китаец, –
неблагодарные труды.
И мавзолеи, и дворцы –
всё обращается в руины.
От времени, как от лавины,
ни увернуться, ни уйти.
Не затеряется в пути
лишь только посвист соловьиный.
21 марта 2010
* * *
Под окнами боярышник-барышник
сам-друг цветёт и падалью разит,
а воздух неподвижный, как булыжник
на плечи давит и грозой грозит.
Где рисовальщик, что без линий лишних
весеннюю тоску изобразит?
9–12 мая 1994
* * *
Пока в гордыне за константу тщусь
принять одно из множества значений,
любовь уходит за пределы чувств
и попадает в область ощущений.
Мне ход вещей советует: забей, –
командует: не делай обобщений, –
твердит: при многосложности своей
мир изначально просит упрощений.
Но как забить? Попробовать забыть
или беду верёвочкой завить,
когда трещит и рвётся там, где узко?
Угомониться, руки опустить
и модус операнди упростить
до первобытной глупости моллюска?
* * *
Пока рассчитывать возможно
тебе склониться на плечо –
всё далеко не безнадёжно,
не всё потеряно ещё.
И я не промотаю в безднах
души божественный аванс –
пока с высот своих небесных
взирают ангелы на нас.
Пока над нами голубое
купают в белом облака –
со мною ты, а я с тобою.
Пока...
18 мая 2012
* * *
Постаревшим, в несвежем исподнем
на последнем своём рубеже
мне стоять перед ликом Господним,
где немыслимо будет уже
суетиться, надеясь пуститься
в одиссею за длинным рублём,
и простится святое бесстыдство
ремесла – душу править стихом.
* * *
Поэт везде не больше чем поэт.
Как церковь отделён от государства –
равно поборник нищенства и барства
по мере поступления монет.
Не спорю, временами он эстет,
и гражданин, и вечности заложник.
Что за толпа трясёт его треножник
и в год какой – ему заботы нет.
Он иссушаем паче ожиданья
не жаждой пониманья и вниманья,
а в основном радеет об одном –
о собственной модели мирозданья,
о месте в нём и цели пребыванья,
всё норовя поставить кверху дном.
* * *
Распахни своё окошко
поскорее – посмотри,
как качается серёжка
в мочке розовой зари.
Здравствуй, взбалмошная вера
ни с погоста, ни с села,
в то, что это не Венера –
капля чешского стекла.
Декабрь 1994
* * *
Со дня печали не сравнялся год.
Харон уплыл. Стою у переправы.
Пейзаж не изменился. Боже правый,
всё, как Тобой заведено, идёт –
в апреле мать-и-мачеха цветёт,
набухли почки, в рост пустились травы.
У смерти никакой на них управы
нет, и пускай не разевает рот.
Мне некого подёргать за рукав –
никто не виноват, никто не прав
в том, что почила не в своей постели.
Зачем гадать, что было бы, кабы…
Я на могилу веточку вербы
тебе принёс. И пчёлы прилетели.
11 апреля 2010
* * *
То, что иму – имущество,
если даже в долгу.
То, что могу – могущество,
если точно могу.
Се не предмет радения
многих докучных лет –
или есть от рождения,
или до смерти нет.
Вспыхнешь – костром ли, свечкою,
раз уж дано в удел,
сколько бы сиднем за печкою
прежде не просидел.
Будешь в оправе ониксом
или куском угля,
но возродишься фениксом,
только сгорев дотла.
* * *
Тот, кто выбирает дорогу,
которой пристало идти,
себе выбирает тревогу,
которой томиться в пути.
Что ведомо мне о тревоге,
терзавшей задолго до нас
пылившего по дороге
в Дамаск.
Июль 1995
* * *
Туманная осенняя суббота
расставила стрелков на номера,
и началась азартная игра
со смертью под названием – охота.
А я ещё не вызубрил урок
и в жизни своего не занял места,
и плохо знаю, из какого теста
меня лепил небесный хлебопёк.
Сшибаю ветви тонкие рогами
или в одной шеренге со стрелками
стою в тирольской шляпе набекрень?
Не знаю ни о шкуре, ни о славе,
и в этой упоительной забаве
кто я? Охотник или же олень?
21 марта 2010
* * *
Ты бросил семя, и взошёл росток,
по нашим временам довольно странный,
без явной тяги к почве иностранной
и с влажными глазами на восток.
Твой голос я. Твой глиняный свисток.
Простая, незавидная музыка.
Уж лучше так, чем вовсе безъязыко.
Удел немых заведомо жесток.
Пусть отвернутся други и родня,
преследуют обиды о напасти,
кошмары ночи и заботы дня
терзают тяжело и рвут на части –
не оставляй очаг мой без огня
и в день седьмой не забывай меня
4–5 февраля 2010
* * *
Ты вручил мне свою крамолу.
Ты мне голос вернул, немому,
и, слепому, вернул глаза.
Ты меня, взошед на Голгофу,
обучил своему глаголу –
мне теперь замолчать нельзя.
* * *
Уж полдень пробило на башенных часах.
День пятится к условностям преданья.
Планета, как яйцо, на полюсах
баланса ищет в недрах мирозданья.
Последний в этом августе уикенд
погож, покоен, ветром не тревожим,
и я, не понукаемый никем,
окуриваю лавочку над Сожем.
Но мой на фоне города портрет
немного попоздней, часу в четвёртом,
по целой совокупности примет
пейзажем станет или натюрмортом.
26 августа 2012
* * *
Услышать соловья, когда звенят синицы
и девяносто дней свиваются в спираль –
заветная мечта. Мне это будет сниться
всю зиму напролёт – декабрь, январь, февраль.
И после – март, апрель, до середины мая,
пока не запоют на сотни голосов
заречные кусты. О, как же надо мало –
синицам вопреки, дожить до соловьёв.
18– 19 октября 2012
* * *
Хочу ли я о главном говорить,
рискую ли интимным поделиться –
искусно сочиняю небылицы.
Себя же не могу перехитрить.
Такую часом проявляю прыть,
о коей услыхав, не удивиться
способен только пень. И нечем крыть
всем навсегда безликим третьим лицам.
Откроется ли истина когда?
Сказал бы: нет, когда б ни знал, что: да.
Какие б ни теснили нас оковы –
разрушим храм и разобьём кумир.
Евангелисты расшатали мир,
сказав о том, к чему не все готовы.
* * *
Хряк не сожрал, господь не выдал,
судьба-злодейка довела:
стихи не бродят с умным видом
вокруг да около стола.
И не колотят, словно грушу,
так называемый талант,
а то ли тело, то ли душу
зело мурыжат и томят.
По подсознанию намаясь,
приходят, как срамные сны,
но никакой психоанализ
природы их не объяснит.
* * *
Цены не зная бедам и победам,
молчу о чём и что сказать хочу,
каких закономерностей ищу
я проявлений, кто бы мне поведал
и проклятым вопросом одолжил:
зачем не колдовал, не ворожил,
а мимоходом забавлялся речью
и, не считая времени и сил,
окольными путями колесил,
когда земля летела мне навстречу?
* * *
Человек не разумеет,
почему живёт…
Солнце греет, ветер веет
и вода течёт.
Производит, строит, сеет,
блага создаёт…
Солнце греет, ветер веет
и вода течёт.
Ничего не уцелеет,
прахом всё пойдёт…
Солнце греет, ветер веет
и вода течёт.
* * *
Чернильные капли
с какого пера? –
не типа, не как бы:
мы брат и сестра.
Скажи-ка на милость:
ни для, ни назло –
как это сложилось,
что нам повезло
в согласии тесном
парить и дурить?
Кого, неизвестного,
благодарить,
что лихо и весело
нас пронесло
иметь не профессию,
а ремесло?
* * *
Что я хочу найти в ночном окне,
когда смотрю на небо сиротливо?
Себя? Или вселенную во мне,
рождённую огнём большого взрыва?
Живу порой на медные гроши,
всегда готовый к выходу с вещами.
Какие бесконечности вмещаю
в матрёшке неприкаянной души?
Невзгоды принимаю со смиреньем.
Вы незнакомы с пятым измереньем?
Я тоже, к сожаленью, незнаком.
Как бал весенний в проклятой квартире,
так макромир, возможный в микромире,
скрывается от мысли под замком.
16 мая 2010
* * *
Это чудо и таинство,
и блаженство, и гнёт,
сколько бы ни пытался,
никогда не поймёт,
кто меж правдой и ложью
равновесья достиг.
Ибо замыслом Божьим
всяк поэт – еретик,
и сердца очищают
только те письмена,
чьи костры освещают
тьму во все времена.
3–4 декабря 2011
* * *
Я в ударе, я в угаре,
я токую и пою.
Я толкаю на базаре
по дешёвке жизнь мою.
Промышляю, как лоточник
папиросами вразнос,
не шутейно, понарошку,
а взаправду и всерьёз.
Дни проходят, словно пальцы
пробегают по ладам.
Налетайте! Покупайте!
Непоценно – так отдам.
* * *
Я говорю а кто такие мы
лелеющие мелкие обиды
имеющие призрачные виды
в полшаге от сумы или тюрьмы
паломники бредущие из тьмы
во тьму и не хулящие планиды
искатели Эдема Атлантиды
и золота в бассейне Колымы
высокие и подлые умы
прекрасные творенья инвалиды
быки и матадоры без корриды
в болоте ежедневной кутерьмы
на фоне лета осени зимы
весны до жизни после панихиды
* * *
Я из тех, для кого Интернет – лабиринт Минотавра
и единый кормилец на все времена – Гуттенберг,
для кого побережье Колхиды, подножие Тавра –
не потерянный рай, а начало дороги, ведущей наверх.
И на что уповать уроженцу имперских окраин,
где чуть новый игумен, так следом новейший устав?
Слава Богу, не Авель ещё и, надеяться смею, не Каин,
а только Исав.
Март – апрель 2006
* * *
Я не верю в дурные приметы –
суеверия впрок не идут,
только странные люди, поэты,
неспроста на планете живут.
Настоящие и графоманы,
про космический свой неуют
необъятные пишут романы,
бесконечные песни поют.
Непригодные к правильной жизни,
благ общественных не создают,
а исчезнут – и вмиг катаклизмы
человека дотла изведут.
* * *
Я памятник воздвиг из горстки слов.
Достойный поклонения волхвов,
он интересен, судя по всему,
мне одному.
И потому непрочный, как слюда,
мой памятник исчезнет навсегда
бесследнее языческих могил.
Но всё-таки он был.
* * *
Я по первому браку заочный вдовец,
но такие потери не в счёт.
И не то, чтобы я лихой удалец,
и не то, чтоб вина гнетёт,
и пускай не попрёшь поперёк судьбы –
не закусывай удила:
вдруг, не расстанься мы – может быть,
дольше б она прожила.
* * *
Я просто разучился жить зимой
и мне теперь сложнее год от году
пускаться с непокрытой головой
в дорогу без поправки на погоду.
Всё чаще поступаю по уму,
по сути, по расчёту, по резону
и сам себе завидую – тому,
кто молод и одет не по сезону.
* * *
Я рано встал и посмотрел в окно
на небо, где последний месяц лета
за несколько мгновений до рассвета
неосторожно расплескал вино.
И я спросил тогда: – За что мне это
прекрасное мучение дано
и эта радость уронить зерно?
Но мой вопрос остался без ответа.
В конце концов, не всё ли мне равно –
взбираться в гору, уходить на дно,
выслушивать советы и наветы,
когда всё решено и сочтено
и каждому до смерти суждено
разыгрывать библейские сюжеты.
16 августа 2009
* * *
Я себе говорю: не сметь
немо
вопить о своём
противлении приближению,
ибо смерть –
последняя проблема,
которую мы создаём
окружению.
* * *
Я тот самый безвестный прыгун в высоту,
для кого на сто первую в небо версту
встала радуги планка,
кто по шару земному шагал на руках,
словно вечный Шагал, пронося в облаках
свою душу, увязшую в малых грехах,
постоянную, как
постоянная Планка.
Не пристало рядить и рубить сгоряча,
если впору кольчужка с чужого плеча
и солёная влага в четыре ручья
по лицу персональный Эдем орошает,
а неверия змей,
непомерный являя размер,
искусать не спеша, искушает.