Плейстоцен
Я вписан прочно в пейзаж окрестный
И знаю правила назубок –
Листаю ридер в вагоне тесном,
По понедельникам жду суббот.
Но если вдруг воротник все туже,
А зубы сжаты до ломоты,
Я закрываю глаза – и тут же
Наш мир становится молодым.
Вода прозрачная, камень твёрдый,
Огонь согреет и защитит,
Обрывок шкуры надень на бедра,
С голодным хищником не шути,
У жёлтой ягоды горький привкус,
Зеленоватых не рви плодов,
Потреплешь Серого по загривку –
И он оближет тебе ладонь.
Ты эти правила знаешь чётко:
Ходи бесшумно, не верь врагу,
Остерегайся змеи с трещоткой
И зверя с пятнами на боку.
Сражайся насмерть за то, что ценно:
Подруга, племя, живой очаг.
Эпоха позднего плейстоцена –
Не время грезить о мелочах.
Здесь не бывает ни злых, ни добрых.
Здесь есть понятие «свой – иной».
И ты шагаешь, подтянут, собран,
Копье подвешено за спиной,
Четыре шрама на тёмном теле
И украшение из клыка...
Но между нами на самом деле
Не так уж разница велика.
Когда от долгого перехода
В коленях щелкает и хрустит,
Когда, отправившись на охоту,
Добычу верную упустил,
Когда от вони гниющей туши
Готово вывернуться нутро,
Ты закрываешь глаза – и тут же
Встречаешь питерское метро.
Крылатые
«Признайся, что нет никаких грифонов,
Хотя бы с собою-то будь честна…»
Звонок надоевшего телефона
Тебя вырывает из полусна.
И сразу привычная лихорадка
Ключей, светофоров, коллег, подруг.
Ты хочешь, как лучше, такой характер,
Но все расползается из-под рук.
Слетают заказы, горят дедлайны,
Лагает по-страшному «Фотошоп».
А ты улыбаешься миру втайне,
Поскольку он выдуман хорошо.
Для тех, кто стоит на земле, как камень,
Корнями врастает до самых недр,
Крылатые кошки – удел кунсткамер,
А впрочем и там их, конечно, нет.
Но ту, что с рожденья живёт на свете,
Как будто заброшена в мир иной,
На лестничной клетке однажды встретит
Создание с крыльями за спиной.
По знойным проспектам (рехнулся Цельсий!)
К тому, что откроется впереди,
Шагай, городская моя принцесса,
А если по-честному, то – лети!
Герой
Мартин, выглядишь ты неважно – шерсть свалялась и не блестит,
Ты ведь слышишь меня, но даже ухом ленишься повести.
То ли вымотан и простужен, то ли выкинул белый флаг…
Слушай, Мартин, а там, снаружи, что-то явно идёт не так.
Приближается мор и голод, чёрный ливень, Бирнамский лес,
Скоро будет темно и голо миль на восемьдесят окрест,
Ощетинился злым металлом неприятельский плотный строй.
В общем, дело теперь за малым – миру требуется герой.
Все приметы его известны: светлый волос, могучий стан,
Из особого сделан теста, обывателю не чета.
У него день рожденья в марте, груда мышц и стальной хребет.
Хорошо ведь, мой верный Мартин, что все это – не о тебе?
С тем кошмаром, что здесь творится, зимней стужей, паденьем звёзд
Должен сладить великий рыцарь, а не драный паршивый пёс.
Будто мало тебе досталось тумаков и пустых посуд,
Крепче спи, береги суставы, ибо сказано – всех спасут.
Хватит лаять, срывая бронхи, ты не справишься – без обид!
Наше дело стоять в сторонке, в крайнем случае подсобить.
Впрочем, кто же тебя удержит – шкура дыбом, глаза горят,
Поднимается флаг мятежный, обрываются якоря.
...Дело сделано на сегодня, хоть я тоже не белобрыс.
Мартин рыщет по подворотням, побеждая котов и крыс.
Сердце полнится настоящим – хочет биться, мечтать, творить.
И неважно, что город спящий знать не знает про нас двоих.
Приют пересмешника
Это маленький остров, мираж, фантом,
Светотень и её игра,
Тишина укрывает его зонтом
От радаров и телеграмм.
Если предан, разбит, потерпел провал,
Потерял все то, чем владел,
Ты окажешься там, где растёт трава,
Подступая к самой воде,
Где в минуту проходит любой ушиб,
Заживает любой ожог,
Где лохмотья усталой твоей души
Превращаются в чистый шёлк.
Ты становишься снова лишь тем, кто есть,
Ни о чем теперь не жалей.
Только здесь, путешественник, только здесь
Ты свободен от всех ролей.
Не тверди имена, не храни долги,
Не дрожи над списком побед.
Здесь железный закон: никому не лги,
А в особенности себе.
Это все ненадолго, на пару дней,
Если три – повезло, считай.
Но потом ты раскинешь крылья в огне
И поднимешься со щита,
И вернёшься туда, где закат кровав,
Где гремит бесконечный бой.
А пока – под ногами шумит трава,
Пахнет свежестью и водой,
Ни о чем не жалея, не слыша гром,
Раздающийся вдалеке,
Пересмешник поет на своем родном,
Незаученном языке.
«Титаник»
В час, когда над миром, летящим в бездну,
Трубы заиграют лихой мотив,
Ты пошевелишься плечом железным,
Донное безмолвие возмутив,
Медленно качнёшься оплывшей тушей,
В раненом боку ощущая резь,
Потому что нужно, «Титаник», нужно
Хоть один-единственный сделать рейс.
Ржавая развалина, а не судно,
С рыбами в аквариумах кают,
Двинешься вперёд, уходя отсюда –
С точки, где когда-то пришёл каюк,
В точку, что когда-то звалась Нью-Йорком,
Выполнив задачу от сих до сих,
Как бы там ни всхлипывал и ни ёкал
Двигатель в сто сорок китовых сил.
В общем, не хочу утопать в деталях,
Делая метафору все длинней.
Я ведь не совсем о тебе, «Титаник».
Я ведь о любом, кто лежит на дне…
На новый лад
Кай приходит к её чертогу, бородат и темноволос.
Говорит, что ему дорогу указал одичавший лось.
Наши судьбы, мол, ты же видишь, крепко-накрепко сплетены.
Королева кивает свите, и глаза её ледяны.
Кай шагает, не замечая троллей, гномов, снеговиков,
– Помнишь медный пузатый чайник, шерсть кусачую наших кофт,
Вечера под уютной кровлей в ожидании летних дней?
Королева сдвигает брови, и становится холодней.
Остаётся всего-то сделать три-четыре шага вперёд.
Вьюга хлещет плетями тело и за горло его берёт,
В сердце лезвием проникая, чтоб не смел никого искать!
Королева глядит на Кая, и в глазах у неё тоска.
Он бросает ей сто приветов, словно огненные шары,
От каморки в пятнадцать метров, изнывающей от жары,
От соседних пятиэтажек, от смешного зеленщика.
Королева молчит все так же, но теплеет её щека.
– Я же знаю, – ревёт он хрипло, перекрикивая пургу, –
Что в тебе ещё не погибла тяга к тёплому очагу,
Плачь и радуйся, ошибайся, жги мосты и руби сплеча!
Королева ломает пальцы, чтобы тоже не закричать.
До крови пробивает ноготь промороженную ладонь.
Кай подходит ещё немного, синеглазый и молодой,
Обнимает её за плечи – мир становится невесом.
Герда плачет, хоть плакать нечем, и целует его в висок.
В дальнем углу
Хорошо, говорят ему, но ведь это не бесконечно: вольный ветер, степная пыль, барабанная дробь копыт… В самом дальнем углу души для тебя существует нечто, означающее, что все – можно выдохнуть и забыть, развернуться, сползти с коня, повалиться в чабрец и вереск, сердце, полное до краёв, за секунду опустошив. Если скажешь – такого нет, все равно тебе не поверят. Признавайся, что ты хранишь в самом дальнем углу души?
Подступает к нему один, третий, пятый, двадцать четвёртый, солнце катится за холмы, через небо пройдя дугой. Он вздыхает и достаёт из подсумка потёртый свёрток, разворачивает его и разглаживает рукой. Этой карте, он говорит, три столетия, по легенде. Здесь отмечены все пути, реки, села и города. Обещайте любых коней, предлагайте любые деньги, угощайте любым вином – эту карту я не продам.
И склоняется он над ней, ставит палец в заветном месте, словно Бог к усталой земле обращает своё чело. В самом дальнем её углу ослепительно белый крестик нанесён неизвестно кем и неведомо для чего. Здесь, кивает он, мой рубеж, на котором брошу поводья. Я достигну его спустя три-четыре десятка лет, упаду в густую траву и шепну, задыхаясь: «Вот я – открывайте мне, наконец, ожидавший меня секрет!»
Разговорам кладя предел, со стола исчезает карта. Он опять врастает в седло и пришпоривает коня. Волки воют ему вослед, воронье продолжает каркать, сердце бешено бьёт в груди – никому его не унять. Ветер путается в плаще – злой, пронизывающий, резкий. Выбегают наискосок буреломы, овраги, рвы... Там, где кончатся города, реки, горы и перелески, примет всадника океан дикой, пряной, густой травы.
Хоть и нет никаких границ, здесь граница мира, по сути. Впереди на тысячи миль – зверобой, ромашка и хмель. Он придерживает коня и нащупывает в подсумке, в самом дальнем его углу – ослепительно белый мел.
* * *
Тимка рисует в альбоме чаек,
Батареи береговые,
Броненосец, который вот-вот отчалит,
И флаг, пробитый навылет,
Белых акул с огромной пастью
И ещё всякое…
У Тимки на левом запястье
Родинка в форме якоря.
Он мечтает о море, что пахнет йодом
Вперемешку с машинным маслом.
У каждого крейсера до последней йоты
Знает осадку, длину и массу,
Называет любую верёвку шкотом,
Цунами не путает со штормом.
У него на полке Буссенар со Скоттом,
Карточка отца в чёрной форме –
Плечистый, смотрит на кого-то,
Не попавшего в кадр…
А в закатных багровеющих водах
Идёт Вторая эскадра.
Так далеко, что даже слишком –
Почта свихнётся, пока догонит!
Тимка показывает мальчишкам
Открытку с пагодой и драконом.
Вбегает вечером, весь вихрастый,
Проголодавшись за день.
Нянька ворчит на него – хоть раз ты
Можешь прийти без ссадин?
А рядом, как будто пробита осколком,
Такая белая, что невыносимо,
Застыла мама, телеграмму скомкав:
Цусима…
#питердержись
В Питере пасмурно, столбик пляшет – ноль, плюс два, плюс один,
Мойка догладывает лебяжий остов последних льдин.
По переходам звенят гитары, тают обрывки нот,
Можно сидеть до последней пары, можно сбежать в кино.
Завтра контрольная – не готова, надо бы подучить,
Но вместо этого по Садовой цокают каблучки.
Хочется плакать и улыбаться, просто считать шаги,
Легкие пряди танцуют сальсу возле правой щеки.
Сколько там песен ещё не спето, первый счастливый курс,
В сумочке толстый гранит конспектов не на один укус,
Буквы и цифры – сплошные тайны слишком точных наук.
Просите имя? Допустим, Таня – первое, что на ум.
Плеер в ушах, одета неброско – юбочка, свитерок.
Мама названивает с Московской, значит, пора в метро.
Взглядом окидывая весенний, пасмурный мир земной,
Таня спускается в мир подземный где-нибудь на Сенной.
Поезд уходит во тьму тоннеля, воя музыке в такт.
Как хорошо началась неделя, вот бы и дальше так!
В «Яндексе» пишут, что завтра будет солнечно и плюс семь.
Надо бы встре………………………………………………
© Ренарт Фасхутдинов, 2017–2021.
© 45-я параллель, 2021.