Ренарт
Фасхутдинов

#питердержись

В Питере пасмурно, столбик пляшет – ноль, плюс два, плюс один,

Мойка догладывает лебяжий остов последних льдин.

По переходам звенят гитары, тают обрывки нот,

Можно сидеть до последней пары, можно сбежать в кино.

Завтра контрольная – не готова, надо бы подучить,

Но вместо этого по Садовой цокают каблучки.

Хочется плакать и улыбаться, просто считать шаги,

Легкие пряди танцуют сальсу возле правой щеки.

Сколько там песен ещё не спето, первый счастливый курс,

В сумочке толстый гранит конспектов не на один укус,

Буквы и цифры – сплошные тайны слишком точных наук.

Просите имя? Допустим, Таня – первое, что на ум.

Плеер в ушах, одета неброско – юбочка, свитерок.

Мама названивает с Московской, значит, пора в метро.

Взглядом окидывая весенний, пасмурный мир земной,

Таня спускается в мир подземный где-нибудь на Сенной.

Поезд уходит во тьму тоннеля, воя музыке в такт.

Как хорошо началась неделя, вот бы и дальше так!

В «Яндексе» пишут, что завтра будет солнечно и плюс семь.

Надо бы встре………………………………………………

В дальнем углу

Хорошо, говорят ему, но ведь это не бесконечно: вольный ветер, степная пыль, барабанная дробь копыт… В самом дальнем углу души для тебя существует нечто, означающее, что все – можно выдохнуть и забыть, развернуться, сползти с коня, повалиться в чабрец и вереск, сердце, полное до краёв, за секунду опустошив. Если скажешь – такого нет, все равно тебе не поверят. Признавайся, что ты хранишь в самом дальнем углу души?

Подступает к нему один, третий, пятый, двадцать четвёртый, солнце катится за холмы, через небо пройдя дугой. Он вздыхает и достаёт из подсумка потёртый свёрток, разворачивает его и разглаживает рукой. Этой карте, он говорит, три столетия, по легенде. Здесь отмечены все пути, реки, села и города. Обещайте любых коней, предлагайте любые деньги, угощайте любым вином – эту карту я не продам.

И склоняется он над ней, ставит палец в заветном месте, словно Бог к усталой земле обращает своё чело. В самом дальнем её углу ослепительно белый крестик нанесён неизвестно кем и неведомо для чего. Здесь, кивает он, мой рубеж, на котором брошу поводья. Я достигну его спустя три-четыре десятка лет, упаду в густую траву и шепну, задыхаясь: «Вот я – открывайте мне, наконец, ожидавший меня секрет!»

Разговорам кладя предел, со стола исчезает карта. Он опять врастает в седло и пришпоривает коня. Волки воют ему вослед, воронье продолжает каркать, сердце бешено бьёт в груди – никому его не унять. Ветер путается в плаще – злой, пронизывающий, резкий. Выбегают наискосок буреломы, овраги, рвы... Там, где кончатся города, реки, горы и перелески, примет всадника океан дикой, пряной, густой травы.

Хоть и нет никаких границ, здесь граница мира, по сути. Впереди на тысячи миль – зверобой, ромашка и хмель. Он придерживает коня и нащупывает в подсумке, в самом дальнем его углу – ослепительно белый мел.

Герой

Мартин, выглядишь ты неважно – шерсть свалялась и не блестит,

Ты ведь слышишь меня, но даже ухом ленишься повести.

То ли вымотан и простужен, то ли выкинул белый флаг…

Слушай, Мартин, а там, снаружи, что-то явно идёт не так.

Приближается мор и голод, чёрный ливень, Бирнамский лес,

Скоро будет темно и голо миль на восемьдесят окрест,

Ощетинился злым металлом неприятельский плотный строй.

В общем, дело теперь за малым – миру требуется герой.

Все приметы его известны: светлый волос, могучий стан,

Из особого сделан теста, обывателю не чета.

У него день рожденья в марте, груда мышц и стальной хребет.

Хорошо ведь, мой верный Мартин, что все это – не о тебе?

С тем кошмаром, что здесь творится, зимней стужей, паденьем звёзд

Должен сладить великий рыцарь, а не драный паршивый пёс.

Будто мало тебе досталось тумаков и пустых посуд,

Крепче спи, береги суставы, ибо сказано – всех спасут.

Хватит лаять, срывая бронхи, ты не справишься – без обид!

Наше дело стоять в сторонке, в крайнем случае подсобить.

Впрочем, кто же тебя удержит – шкура дыбом, глаза горят,

Поднимается флаг мятежный, обрываются якоря.

...Дело сделано на сегодня, хоть я тоже не белобрыс.

Мартин рыщет по подворотням, побеждая котов и крыс.

Сердце полнится настоящим – хочет биться, мечтать, творить.

И неважно, что город спящий знать не знает про нас двоих.

Крылатые

«Признайся, что нет никаких грифонов,

Хотя бы с собою-то будь честна…»

Звонок надоевшего телефона

Тебя вырывает из полусна.

И сразу привычная лихорадка

Ключей, светофоров, коллег, подруг.

Ты хочешь, как лучше, такой характер,

Но все расползается из-под рук.

Слетают заказы, горят дедлайны,

Лагает по-страшному «Фотошоп».

А ты улыбаешься миру втайне,

Поскольку он выдуман хорошо.

Для тех, кто стоит на земле, как камень,

Корнями врастает до самых недр,

Крылатые кошки – удел кунсткамер,

А впрочем и там их, конечно, нет.

Но ту, что с рожденья живёт на свете,

Как будто заброшена в мир иной,

На лестничной клетке однажды встретит

Создание с крыльями за спиной.

По знойным проспектам (рехнулся Цельсий!)

К тому, что откроется впереди,

Шагай, городская моя принцесса,

А если по-честному, то – лети!

На новый лад

Кай приходит к её чертогу, бородат и темноволос.

Говорит, что ему дорогу указал одичавший лось.

Наши судьбы, мол, ты же видишь, крепко-накрепко сплетены.

Королева кивает свите, и глаза её ледяны.

Кай шагает, не замечая троллей, гномов, снеговиков,

– Помнишь медный пузатый чайник, шерсть кусачую наших кофт,

Вечера под уютной кровлей в ожидании летних дней?

Королева сдвигает брови, и становится холодней.

Остаётся всего-то сделать три-четыре шага вперёд.

Вьюга хлещет плетями тело и за горло его берёт,

В сердце лезвием проникая, чтоб не смел никого искать!

Королева глядит на Кая, и в глазах у неё тоска.

Он бросает ей сто приветов, словно огненные шары,

От каморки в пятнадцать метров, изнывающей от жары,

От соседних пятиэтажек, от смешного зеленщика.

Королева молчит все так же, но теплеет её щека.

– Я же знаю, – ревёт он хрипло, перекрикивая пургу, –

Что в тебе ещё не погибла тяга к тёплому очагу,

Плачь и радуйся, ошибайся, жги мосты и руби сплеча!

Королева ломает пальцы, чтобы тоже не закричать.

До крови пробивает ноготь промороженную ладонь.

Кай подходит ещё немного, синеглазый и молодой,

Обнимает её за плечи – мир становится невесом.

Герда плачет, хоть плакать нечем, и целует его в висок.

Плейстоцен

Я вписан прочно в пейзаж окрестный

И знаю правила назубок –

Листаю ридер в вагоне тесном,

По понедельникам жду суббот.

Но если вдруг воротник все туже,

А зубы сжаты до ломоты,

Я закрываю глаза – и тут же

Наш мир становится молодым.

Вода прозрачная, камень твёрдый,

Огонь согреет и защитит,

Обрывок шкуры надень на бедра,

С голодным хищником не шути,

У жёлтой ягоды горький привкус,

Зеленоватых не рви плодов,

Потреплешь Серого по загривку –

И он оближет тебе ладонь.

Ты эти правила знаешь чётко:

Ходи бесшумно, не верь врагу,

Остерегайся змеи с трещоткой

И зверя с пятнами на боку.

Сражайся насмерть за то, что ценно:

Подруга, племя, живой очаг.

Эпоха позднего плейстоцена –

Не время грезить о мелочах.

Здесь не бывает ни злых, ни добрых.

Здесь есть понятие «свой – иной».

И ты шагаешь, подтянут, собран,

Копье подвешено за спиной,

Четыре шрама на тёмном теле

И украшение из клыка...

Но между нами на самом деле

Не так уж разница велика.

Когда от долгого перехода

В коленях щелкает и хрустит,

Когда, отправившись на охоту,

Добычу верную упустил,

Когда от вони гниющей туши

Готово вывернуться нутро,

Ты закрываешь глаза – и тут же

Встречаешь питерское метро.

Приют пересмешника

Это маленький остров, мираж, фантом,

Светотень и её игра,

Тишина укрывает его зонтом

От радаров и телеграмм.

Если предан, разбит, потерпел провал,

Потерял всё то, чем владел,

Ты окажешься там, где растёт трава,

Подступая к самой воде,

Где в минуту проходит любой ушиб,

Заживает любой ожог,

Где лохмотья усталой твоей души

Превращаются в чистый шёлк.

Ты становишься снова лишь тем, кто есть,

Ни о чём теперь не жалей.

Только здесь, путешественник, только здесь

Ты свободен от всех ролей.

Не тверди имена, не храни долги,

Не дрожи над списком побед.

Здесь железный закон: никому не лги,

А в особенности себе.

Это всё ненадолго, на пару дней,

Если три – повезло, считай.

Но потом ты раскинешь крылья в огне

И поднимешься со щита,

И вернёшься туда, где закат кровав,

Где гремит бесконечный бой.

А пока – под ногами шумит трава,

Пахнет свежестью и водой,

Ни о чём не жалея, не слыша гром,

Раздающийся вдалеке,

Пересмешник поёт на своём родном,

Незаученном языке.

* * *

Тимка рисует в альбоме чаек,

Батареи береговые,

Броненосец, который вот-вот отчалит,

И флаг, пробитый навылет,

Белых акул с огромной пастью

И ещё всякое…

У Тимки на левом запястье

Родинка в форме якоря.

Он мечтает о море, что пахнет йодом

Вперемешку с машинным маслом.

У каждого крейсера до последней йоты

Знает осадку, длину и массу,

Называет любую верёвку шкотом,

Цунами не путает со штормом.

У него на полке Буссенар со Скоттом,

Карточка отца в чёрной форме –

Плечистый, смотрит на кого-то,

Не попавшего в кадр…

А в закатных багровеющих водах

Идёт Вторая эскадра.

Так далеко, что даже слишком –

Почта свихнётся, пока догонит!

Тимка показывает мальчишкам

Открытку с пагодой и драконом.

Вбегает вечером, весь вихрастый,

Проголодавшись за день.

Нянька ворчит на него – хоть раз ты

Можешь прийти без ссадин?

А рядом, как будто пробита осколком,

Такая белая, что невыносимо,

Застыла мама, телеграмму скомкав:

Цусима…

«Титаник»

В час, когда над миром, летящим в бездну,

Трубы заиграют лихой мотив,

Ты пошевелишься плечом железным,

Донное безмолвие возмутив,

Медленно качнёшься оплывшей тушей,

В раненом боку ощущая резь,

Потому что нужно, «Титаник», нужно

Хоть один-единственный сделать рейс.

Ржавая развалина, а не судно,

С рыбами в аквариумах кают,

Двинешься вперёд, уходя отсюда –

С точки, где когда-то пришёл каюк,

В точку, что когда-то звалась Нью-Йорком,

Выполнив задачу от сих до сих,

Как бы там ни всхлипывал и ни ёкал

Двигатель в сто сорок китовых сил.

В общем, не хочу утопать в деталях,

Делая метафору все длинней.

Я ведь не совсем о тебе, «Титаник».

Я ведь о любом, кто лежит на дне…