Руслан
Семёнов

10 лет спустя

Сначала впустит в избу за порог,

Накроет стол и испечёт пирог.

Потом, глядишь, появится настойка.

Речей не будет – скорбь и тишина.

И ты поймёшь, она не лишена

Ни мужества, ни честности, настолько,

Что вновь впустила в дом тебя (и пусть

Спустя десятилетье, не берусь

Судить о том, как поступил я сам бы).

Ты всмотришься: уже не молода,

Спиртное, стрессы, главное – года.

Увы, не станцевать ни вальс, ни самбы.

А впрочем, почему не станцевать?

Там, в спальне, есть широкая кровать,

И кожа разрумянилась, взгляни же –

Над ухом нежной прядки завиток,

Меж вами, как и прежде, импульс, ток.

И твой размякший взгляд скользит всё ниже.

Она как будто тоже ищет то,

Что утекло сквозь жизни решето:

Тепло, любовь, а главное интригу.

Игра знакома, правила уже

Рубцами затянулись на душе.

Ты мог бы написать об этом книгу.

На миг ты замираешь, словно лев,

Но двигаешься дальше, осмелев.

Расходятся замки, сползают лямки.

Забудьте всё – замены нет тому,

Кто десять лет назад ушёл во тьму,

Хоть и сейчас глядит из чёрной рамки.

Memento mori

На смерть друга

Во сне солёной сыростью запахнет.

А наяву – какое к чёрту море.

Тут ни кораллов нет, ни черепах нет.

Memento mori.

На окнах свет начертит свой рисунок.

Застынет звук в финальном ля миноре.

С собой ты не возьмёшь вещей и сумок.

Memento mori.

Бежишь, но отстаёшь. Какой ты спринтер,

Ты даже не участник в этом споре.

Но выход есть – неправ, выходит, «Сплин»-то?

Memento mori.

Вот день уже и к вечеру клонится.

Всё как всегда, но страх застыл во взоре.

Пусть долог путь – в конце нас встретит Ницца.

Memento mori.

И сам себя в кровати убаюкав,

Ты голос свой заглушишь в общем хоре.

Никто из нас не встретит твоих внуков.

Memento mori.

В соседнем доме окна жёлты

В соседнем доме окна жёлты. Отмеренные сингл-молты

Подходят, кажется, к концу.

Душа схоронена под плотью, и не достать её щепотью,

И не узреть её слепцу.

Непосещённые заливы всё так же сказочно красивы.

Всё так же девственно юны

Не тронутые нами девы. Ну а затронутые – где вы?

В каких широтах свет луны

Увиден вашими очами? Он тот же самый, что вначале –

Не поистёрся, не поблек.

Всё связано: Москва и Капри, любовь и смерть, дожди и капли,

Катящиеся из-под век.

В который раз, лаская взглядом ещё одну бутылку с ядом

Шотландским, налитым в ноль-пять,

Не устоишь перед соблазном – откроешь, думая о разном,

Но, выпив, выживешь опять.

Всё зло приходит ниоткуда

Всё зло приходит ниоткуда.

И смерть уводит в никуда.

И нет ни праздника, ни чуда,

А только мутная вода.

Туман скрывает море, горы.

Короткий ум не зреет суть.

Мы, вероятно, нищи, голы

Придём когда-нибудь на Суд.

Но и в таком покорном виде

Не жди смягчений от судьи,

Ведь ты не царь в своей Колхиде,

Не рулевой своей судьбы.

А потому, что хочешь делай,

Чтобы разжечь в душе угли:

Хоть пей вино, хоть тешься с девой,

Хоть перечти все корабли,

Что затонули у Эллады…

Есть два закона естества:

Не будет за труды награды

И Пасхи после Рождества.

Всё промысел Божий

Всё – промысел Божий: провал или громкий успех;

иголка под кожей, и радостный девичий смех;

тоска, буффонада, осколки стекла под ногой;

окрестности ада, куда попадаешь нагой.

Да-да, это тоже придумал, как водится, Он –

безрадостный Боже, к которому мы на поклон

спешим всевечерне и утром, продравши глаза.

Ведь что делать черни, толпою погнавшейся за

каким-нибудь смыслом, превыше питья и жратвы?

Дышать углекислым в окрестностях темной Москвы

обрыдло и тошно. Но что Он даёт нам взамен?

Наверное, то, что и может давать сюзерен:

надежду и веру на то, что за крайней чертой,

откинув портьеру, столкнёмся мы не с пустотой,

а с чем-то, что здесь вот познать нам никак не дано.

Незнание бесит, но так чудотворно оно.

Гитарный звук

Гитарный звук, напевный и протяжный,

Вдруг вынырнул на миг из темноты.

Сентябрьский воздух, медленный и влажный,

Ещё хранил остатки теплоты.

Боролась жизнь за место под светилом –

В кустах, в траве, под зеркалом воды.

И милая прощалась где-то с милым

Навечно, но, скорее, до среды.

А я дымил пижонским «галуазом»

И щурил от заката левый глаз.

Жизнь становилась лучше раз за разом.

Как жаль, что это был последний раз.

Дверь

Гул сирены изо рта

Заменяет немота.

Назови мне три причины

Превратиться из мужчины,

Скажем, в мягкого кота.

Окон пять, а дверь одна.

Я забыл все имена,

Паспорта, приметы, клички,

Продолжая по привычке

Постигать глубины дна.

Сильной будь и не реви –

Это химия в крови

Непонятной ворожбою

Загоняет нас с тобою

В подростковый мир любви.

Выход есть. И вопреки

Направлению реки,

Мы гребём опять к началу,

К первозданному причалу.

Что с нас взять – мы дураки.

Проживем одну ли, две ль –

Будет счастье, верь – не верь.

И хоть окон в мире много,

Я в порядке диалога

Предлагаю выйти в дверь.

Дым Отечества

Луны не видно из-за лап платана.

Затихла жизнь на ветках и в траве.

Та медсестра, что нас с тобой латала,

Исчезла в предрассветной синеве.

Утихли пушки, приумолкли ядра,

Рассеялся пороховой туман.

И свежесть сна избавила от яда,

Пусть ненадолго, завитки ума.

Все – от полковника до рядового –

Сейчас не здесь. На полтора часа

Не грянет выстрел, не раздастся слово,

И не пронзит ракета небеса.

А мы с тобой лежим – мешки с бинтами,

Как самовары, да без кипятка, 

И ловим кислород кривыми ртами,

Проглатывая в два глотка.

Пусть простыни в потёках бурых пятен,

Пусть боль пронзает свежие культи,

Но дым Отечества нам сладок и приятен,

Как ни крути.

Зима

Ах, жизнь, как роба арестантская –

Угрюма, в катышках, сера.

Украсить музыкой и стансами

Её давно уже пора.

Но получается, что просьбы да

Портянки жалоб – в никуда.

И остаётся пить без просыпа,

Растапливая корку льда.

Пусть город сила – всё же меч его

Бессилен пред катком зимы.

И кажется, что больше нечего

Просить у матушки-земли,

Как только ласковую оттепель

И луж озёрца-пузыри.

Но то нескоро. И пальто теперь

Потребно с ночи до зари.

Кто будет беспрерывно каяться

За этот ледяной лубок?

Как часто, видимо, икается

Тому, кто выбрал имя Бог.

Блуждаю зло и неприкаянно,

Ищу уютные места.

Зима, ты мне улыбку Каина

Приклеиваешь на уста.

Скрываю нос и щеки в прорези –

Цена за первородный грех.

Плыву на предпоследнем поезде,

Как на триере древний грек.

Спешу домой, но завтра заново

Сражение с тобой, зима.

Ты опускаешь белый занавес.

Сдаюсь – твоя опять взяла.

Камень в лесу

Ежли некому идти нынче по воду —

Все с похмелия лежат вдоль стены,

Встану рано я по этому поводу,

Бо мозги мои тоской стеснены.

Я не вижу в сих краях Света Божьего,

И юродивым средь местных слыву.

Часто слышу: он дурак, ты не трожь его.

С тем по жизни тридцать лет и плыву.

То за пенсией схожу с Марь-Кузьминишной,

То холста большой семье накрою,

Но никто из них не ведает нынешней

Ситуации моей на краю.

Я пред церковкою днями воскресными

Наблюдаю за движением глаз,

И такими нахожу их нечестными,

Что пронзает моё сердце игла.

Нет в них помыслов о Боге иль дьяволе —

Души эти столь пусты и черны,

Что коль мысли в них когда-то и плавали,

То в щепу разбились эти челны.

Каждый смотрит подозрительно, искоса,

Упреждающе готов дать отпор.

От такого человечьего дискурса

Я готов уйти в глухой тёмный бор.

Сяду там под крону ели иль тополя,

Созерцая то лося, то лису.

Чтобы благость моё сердце заштопала,

Надо камешком лежать во лесу.

Надо птичкою летать, да за облаком

Лицезреть простые Божьи дела.

Эх, расстаться б с человеческим обликом,

Но другого Его власть не дала.

Любовь прошла

Любовь прошла, как тот осенний дым,

стоявший над рекой в низине.

Теперь там пусто – ни меня, ни вас.

Хотелось бы быть вечно молодым,

но плюсы есть: для водки в магазине

давно уже не нужен аусвайс.

Всегда казалось, был какой-то прок

в словах, произносимых с хрипотцою,

но мы его забыли, променяв

на что-то, что важней, чем русский рок.

Теперь нам больше, чем посмертно Цою.

Ты вряд ли вспоминаешь про меня.

А я доныне помню: был концерт,

мы целовались пьяные в толпе. На

все лады вокруг под стать певцу

орали «Хой!», лилась пивная пена.

И ты спросила: «Что нас ждёт в конце?»

И вот мы подошли к тому концу.

Здесь ждут дела, важнее, чем тогда,

когда мы покупали сигареты,

боясь, что продавщица сдаст отцу.

Здесь есть хозяйство, дети в два ряда,

застиранные временем портреты,

любовь к селёдке, водке, холодцу.

Есть будущее, и оно теперь

весьма неплохо ляжет нá три ноты:

диван, дом, телевизор – ДДТ.

Мы слушали когда-то их – тебе ль

не вспоминать о том, идя с работы,

а после грея ужин на плите.

Но ты забыла всё. И только мне,

парламентёру слоя индивидов,

которым в жизни выпал сектор «грусть»,

все впечатления авансом выдав,

судьба оставила лишь зеркало в стене.

И я смотрю в него, всё помня наизусть.

Отступление

Почти тепло, не слышно свиста

не знающих разбора пуль.

И ночь безветренна и мглиста,

как будто вновь июль.

Я всё бросаю. Эта бездна

поглотит нас с тобой, увы.

Твоя винтовка бесполезна –

напрасен жест вдовы.

В четверг погиб твой бедный Отто,

оставшись с «вальтером» одним.

А впрочем, знаю отчего-то,

что скоро встречусь с ним.

Кругом леса, болота, рощи;

мой китель превратился в рвань.

От нашей фюреровской мощи

осталась только дрянь.

Тогда, в далеком сорок первом,

идя в смертельную юдоль,

мы верили безумным перлам,

что пел нам всем Адольф.

«Мы Прометеи, – плёл твой Гюнтер, –

несущие сквозь тьму огонь»...

И что? – ты спрятался в свой бункер,

а нас толкает бронь

советских танков в эту морось,

промозглость, лагерную стынь.

Они наращивают скорость

средь скифских сих пустынь.

И мы бежим, mein lieber Гретхен,

обратно в Польшу, сквозь года,

по деревням, пустым и ветхим.

В моих лаптях вода.

Но лучше так, чем вовсе босо,

как, знаю, многие из нас –

ну как, модели Хуго Босса,

такой вот вам показ?

Связала нас с тобой без ниток

остервенелая судьба.

Мы слышим грохот их зениток.

Твой завиток со лба

я убираю грязным пальцем –

да, Гретхен, это дно.

А впрочем, мы к неандертальцам

скатились уж давно.

И Шамбала, и Аненербе –

о бедный европейский ум,

надолго ты теперь в ущербе.

Cogito ergo sum –

не наша формула отныне.

Мы распрощались с головой.

Там, где смолкает звук латыни,

Её сменяет вой.

Нас сваливает с ног усталость.

Все ближе слышен русский мат.

Недолго нам с тобой осталось.

Как холоден их март.

Ведь было много шансов вроде ж –

мы покорили целый мир...

Хорош тандем, ты не находишь?

Вдова и дезертир.

Я не увижу милый Дрезден,

не выпью пива на углу,

а буду вечно злым и трезвым

бежать с тобой во мглу.

Винтовка нам нужна всего лишь,

чтобы отсюда выйти вон.

Зачем ты, Гретхен, нас неволишь?

Представь, что это сон.

Мне стыдно называться немцем!

Несокрушим их Третий Рим.

Нас ждет наш внутренний Освенцим –

мы вместе в нём сгорим...

Памяти Юлии Виноградовой

Дребезжащий трамвай, как хабалка в стальных бигуди.

Не на нём ли, забыв остановку, ты сгинула где-то?

И в какой мегафон ни кричи тебе вслед: «Погоди!»,

Не дождёшься ответа.

Быстро тающий снег пеленает и слепит глаза,

Будто мы лилипуты, а он – гулливерова перхоть.

Бесполезно теперь пресловутые жать тормоза –

Ты успела уехать.

Как-то глупо уже возвращаться насильно туда,

Где твой образ живёт. Это всё – умозрительный фетиш.

Но, позволишь ли нет, буду я приходить иногда,

Ты меня не заметишь.

Всё сотрется в муку: города, человеки, зима.

И в назначенный срок каждый в рот заполучит монету.

Много было потерь, не сходить же по этой с ума –

Перетерпим и эту.

Пить по ночам нельзя

Пить по ночам нельзя, петь по ночам нельзя,

ездить в машине тоже не очень хочется.

Капли дождя, вниз по стеклу скользя,

будто перечисляют признаки одиночества.

Капли, не стóит: в мертвенном полусне

все-то его приметы неплохо помню я.

Капли в какой-то миг превратятся в снег,

снег же потом растает под солнцем полудня.

Вот он – миниатюрный круговорот вещей.

Должен какой-то вывод сделать на этой основе я,

не о конкретном чём-то, а обо всём вообще –

это, наверно, оды моей условие.

Что бы я мог сказать, впрочем-то, раз давно

суть тут и там, как камни, по мне раскидана:

что нам, что нам, кроме тоски, дано?

Что нам, кроме тоски, дано?

Предвестник рая

Выбирая

из шкворчащих картошинок ту, что уже не сырая,

отправляй её в рот.

Твой компьютер не врёт,

называя возможным предвестником рая

этот огненный грот.

Обезболен

твой клокочущий мозг православным битом колоколен –

это призрачный знак,

что всё то, что ты делал не так,

больше делать не волен.

Но и это

не даёт ни покоя, ни сил, не является частью ответа,

что ты ищешь вокруг,

то беря, то бросая зелёную склянку из рук

в ожиданье рассвета.

Беспробуден

беспокойный твой сон в череде одинаковых буден.

Ты в себе ковыряешься средь

невозможных развалин, из коих побег многотруден,

пятниц, вторников, сред.

Ну а если

не в пехотном дыму, а в удобном продавленном кресле

ты решишь, что улов четырёх газоблочных углов –

это ты, собирай всех ударом по сказочной рельсе –

и друзей, и врагов.

И что хуже –

эти вкруг бесовские с бензиновой плёнкою лужи,

или в общем и целом чужие нам всем небеса,

что хранят чудеса,

до конца непонятно,

но и в этих, и в тех,

возвращаясь под утро со стыдных, но сладких утех,

замечаешь не только потёки и пятна,

а и большее нечто.

Но молчок – дальше ниже травы, незаметней воды,

потому как все те, что

по уставу следят, чтоб сценарные наши ходы

соблюдались, не любят чужой суеты,

а своей и подавно, конечно,

глядя в спины нам строго и всё же немного сердечно

из своей темноты.

Привязалась привычка с утра

Привязалась привычка с утра

Пить бальзам из лекарственных трав,

А потом говорить с силуэтом,

Возникающим в мутном окне –

Я спрошу, он ответствует мне,

Но не смотрит в глаза мне при этом.

Я пытался приблизиться, но

Утыкался ноздрями в окно:

Глядь и нет никого – только ворон

Прокудахчет, взлетая с ветвей.

Что-то важное в жизни моей

Прошуршало полуночным вором,

И исчезло, оставив следы

В сердце, полном остывшей воды,

Не морской, но такой же солёной.

Всё я жду: в середине ль, в конце ль

Обозначится чёткая цель.

Ну, а нет – так закончу без оной.

Сигнал артиллеристу

Смотри, уже сползают краски с гжели.

Погашен свет на дальнем берегу.

Шепчу в прицел: о Боже, неужели.

Глухой хлопок – и пуля в лоб врагу.

Что, больно? Ну, подумаешь, несчастье!

Поверь мне, будет легче через миг.

Ты лучше вспомни, как ты рвал на части

Мою семью: сынок за воротник

Повешен на березе был, с супругой

Вы сделали такое, Боже мой,

Что кровь, струёй бегущая упругой,

Разумной представляется ценой.

К врачу идти бессмысленно, пожалуй,

И милый Дрезден где-то далеко.

И снег вокруг тебя стал тёмно-алый,

Как будто джем добавлен в молоко.

Свело виски. Вот-вот начнётся приступ.

Бычкую в снег горящее чело.

Успеть подать сигнал артиллеристу б,

А больше мне не надо ничего.

Смерть шпиона

Меня взяли на выходе из магазина

Без картинности и суеты:

Трое в штатском вдруг вышли из чёрного ЗИМа,

Словно демоны из темноты.

Я всё понял в момент, лишь увидел их польта –

Сразу видно конторский фасон.

У меня как назло ни гранаты, ни кольта.

Был сюрпризик один припасён,

Но его я использовал позже, в машине,

Когда эти ребята слегка

Подрасслабились, так как, наверно, решили,

Что я сдался их славной ЧК.

Надкусив воротник, я почувствовал, жидкость

Потекла между сдавленных губ.

Тут один, проявив запоздалую прыткость,

Перегнулся и выбил мне зуб.

Затряслись, заскулили проклятые черти,

Ибо знали – карьере кранты.

Ну а я погружался в объятия смерти

Без картинности и суеты.

Собака

Видишь нос мой, опухший от слёз?

Это детство, дружок, это детство.

Под ногами крутился наш пёс,

Но куда-то пришлось ему деться.

Вот шипит в чёрной луже карбид.

Вот пугач мой нацелен им в спины.

Отомщу им за всё – пёс убит

Арматуриной этой детины.

Оборачивается кретин,

Смотрит мимо, зрачками вращая.

Их тут трое, а я тут один.

И стреляю в него с пугача я.

Дальше зарево, зарево, за...

Ничего больше толком не помню.

Тот пугач ему вырвал глаза.

Стало вдруг так спокойно, легко мне.

Будет следствие, может быть, суд;

Будет мать его плакать до дрожи.

Ну а пса на помойку снесут,

Да и всех нас когда-нибудь тоже.

Станцуем свою пустоту

Я был первым, увидевшим отблеск на лицах

И в туман прокричавшим об этом.

Ветер мчался стрелою в крутящихся спицах.

Песня полнилась третьим куплетом.

Не святая вода разливалась по кубкам,

Но настойка кровавого цвета.

Весть, вплетённая в крылья летящим голубкам,

Сообщала, что кончилось лето.

Но ничуть не смущал этот факт нас с тобою,

Ведь пока мы горим и не тускнем,

Мы дождю не сдадимся, пожалуй, без бою,

А станцуем свою пустоту с ним.

Сумерки степь схоронят

Смотришь – сумерки степь схоронят.

Конь крадётся, как кот, который

что-то в кухне ночной уронит,

копошась в темноте за шторой.

Всё мы видели, всё мы знаем:

каждый отзвук, что скрыт устами,

нами с грустью опознаваем.

Мы устали, мой друг, устали.

Дальний свет в пустоте маячит.

Дай немного ещё поспим мы.

Он в глаза тебе светит, мальчик,

ну а нам уже только в спины.

Темнело небо за окном

Темнело небо за окном, сгущались тучи.

Чертили молнии нездешние параболы.

Свои желания вам так и не озвучив,

Я вдруг засобирался: всё, пора бы мне.

За мною следом поспешив, – вам не зажечь ли

В прихожей свет? – с ехидством вопрошали вы.

Как много было в вас презрения и желчи.

Сказав «о нет», я тут же полку с шалями

Или с какими-то похожими вещами

Внезапно снёс всем телом гуттаперчевым.

Когда волхвы о чудике вещали,

Вестимо, я родился этим вечером.

Я вышел в тёмный двор, бурля подобно

Цветному морю, скованному скалами.

И свора диких псов, смотря недобро,

Мне в спину щерилась прогнившими оскалами.

Я больше не вернусь сюда – я дальше,

Как можно дальше убегу отсель, уеду ли!

Вам подавай фанфары генеральши,

А мне родители и комнатки-то нé дали.

Зачем я вовсе к вам пришёл – обман, позорище!

Как хорошо, ваш папенька не видел нас.

Мой взор скользил по улицам мозоляще...

Из снов пора вернуться мне в обыденность.

В обыденности ж утро серым маревом

Вспухало, словно пот на лбу покойника.

И чёрный силуэт в стеклянном «Марриотт»

Взирал в окно без штор и подоконника.

Тишина

Тишина бескрайнего пространства.

Равнодушье внеземных орбит.

Не имеет на спасенье шанса

Тот, кто по умершим не скорбит.

Ночь накрыла город всею гущей,

Как коробку спичек в пятерне.

Брюс, увы, отнюдь не всемогущий.

Или тот пацан подрос во мне.

Ничего, что жизнь пережевала

И вот-вот отплюнет, как слюну.

Мама за меня переживала,

А теперь лишь шепчет: ну и ну.

Я же для уверенности пущей

Буду тем мальчишкой для битья.

Человек, по лезвию бегущий,

Ждёт от жизни крема для бритья.

У неё всё тот же телефон

У неё – всё тот же телефон,

Но уже с совсем другими цифрами.

Мерить бы нам жизнь свою не циклами,

Подставляя сзади нужный фон,

А звонками – теми, что спеша,

И порой совсем необязательно

Посылаем спозаранку, затемно,

Мы друг другу, охая, дыша

Перегаром, трезвостью, весной.

А потом, вздыхая, всё вычеркиваем

Ручкою или курсором чёрненьким

Имена из книжки записной.

Но пока в нас теплится душа,

Будем же звонить, и слушать птичий гул,

Перегаром, трезвостью дыша,

Тем, кто нас самих ещё не вычеркнул.

Художник

А что там было? Разные объедки,

Коробки из-под пиццы, пирогов,

Естественно, бутылки – как без них;

Другие непонятные объекты.

Но главное – был слышен стук шагов.

И он всё ждал, чтоб кто-то вдруг возник

В каморке захламлённой: на пороге

Ему хотелось девушку в плаще,

Под коим нет ни платья, ничего,

А только лишь чулки и ноги, ноги,

И всё, что между ними. Но вотще

Он ждал ту гостью – пусто и черно

Всё это время было в коридоре.

Лишь изредка старуха из второй

Свой волочила для постирки таз.

Читалось что-то странное во взоре;

Каких-то мушек всё кружился рой;

И дёргался зачем-то левый глаз.

Ах да, совсем забыл – массив полотен

Пространство занимал до потолка;

Палитры, краски, мятые холсты.

На фоне их он был почти бесплотен,

Какой-то мужичонка в три вершка,

С каким любой общается на «ты».

Единственной им проданной картиной

Была работа «Смерть Антона Ч.» –

Её писал он целых восемь лет.

Австриец тот с уверенностью львиной

Сказал: «Рисуйте в заданном ключе.

В таком сегменте равных больше нет!»

Он обещал известность, биеннале,

Подписан был какой-то договор,

Но, к сожаленью, пару дней спустя

Австрийца ультрас насмерть запинали.

И он вернулся снова в коридор,

Где бабка таз таскала свой, кряхтя.

Порой весной из грязных мутных окон

В каморку заползал неяркий луч,

Светя ему в недергавшийся глаз.

Быть может, он прорвёт свой тесный кокон,

И в мир войдёт, что странен и колюч,

Как в вену медицинская игла.