Сергей
Дрофенко

* * *

А всё, что унесу с собой

под твой, кладбищенская птица,

зелёный куст, звалось судьбой

и никогда не повторится.

Омытый свежей влагой рос,

я больше не вернусь в жилище,

в котором мой ребёнок рос.

Он будет искренней и чище.

Здесь рядом, на замшелом пне,

бывало, мы сидели оба.

Его раздумий обо мне

не омрачи, навет и злоба.

Я снова вспомню явь и сон

и, с чувством радости знакомым,

сюда, во мрак, перенесён,

увижу свет над нашим домом.

И плача близких стану звать,

благословляя всё земное,

а на земле не будут знать,

что под землёй сейчас со мною...

В лесу

Затишье, ты соседствуешь с войной,

удача, ты погибелью чревата.

Нелепость, будь вовек тому виной.

Сама, душа, во всём ты виновата!

Так будь собой и ощути их вес –

тех шумных лет, наполненных тревогой.

В нас целит солнце, севшее на лес,

как фотоаппарат с его треногой.

Сейчас фотограф-ветер сбросит плат,

и по исчезновенье тучи чёрной

запечатлятся наши смех и плач.

Да только что нам оттиск этот чёткий?

Под шляпкой гриб поднялся голышом.

Берёзы – словно свадебные свечи.

Ты слышишь? Они шепчут:

– Хорошо ль?

Спокойно ли тебе, о человече?

Июль зелёный. Снов невпроворот.

Один сморгнул. Другой ещё короче.

Настанет ночь – и утро у ворот.

Какие усыпительные ночи!

Не спи, душа!

Останься на ветру!

Для блага изменяя эту землю,

чтоб жить, я ежедневно поутру

тебя, как оправдание, приемлю.

И лишь порой – в блистании смолы,

торжественны и праведны, как судьи, –

становитесь вы, летние стволы,

дороже нам, чем собственные судьбы.

Я вижу небо в окнах ваших крон.

Какой бы жизнь ни стала получаться,

не нужно мне довольства – этих крох

от яств полубеды и полусчастья.

Вот почему, душа, нам не до сна.

Вот почему, нечаянно, как другу,

мне на плечо суровая сосна

кладёт свою натруженную руку…

В январе

Летел, летел поспешный снег,

За окнами клубилась вьюга.

Я вспоминал свой краткий век,

Лицо любимой, голос друга.

Я ждал, что выглянет вот-вот

Светило зимнее из тучи,

и минет этот трудный год,

и наступивший будет лучше.

И разом всё пойдёт на лад,

И свет у тьмы ответа спросит,

Едва холодный свой наряд

Безмолвный лес однажды сбросит.

Но снег летит сегодня вновь,

и веет силою начальной

к России давняя любовь

и к женщине моей печальной.

И жизнь осталась жизнью той,

сравнимой лишь с дыханьем моря,

и чистотой, и высотой,

и тайным произволом горя…

Голос

Простите меня, если я приносил вам беду.

Я в ад не хочу. Мне приятнее в райском саду

устроиться прочно. Довольно я видел огня.

Простите меня. Если можно, простите меня.

Устроиться в райском, упрочиться в майском саду,

Меня вам не видно, но вы у меня на виду.

А я всё безвестней в кругу нашем день ото дня.

Вы позже. Я раньше. Простите, простите меня.

На небе седьмом я лежу в исполинской траве.

Библейские птицы кружат надо мной в синеве.

Владыка Вселенной ко мне подбежал, семеня.

Тоскливое счастье. Я умер. Простите меня.

Прости, черновик. Ты остался без главной строки,

Простите, наставники, юноши и старики.

Вы были заботливы, душу питомца храня.

Простите меня. Если можно, простите меня.

Давний сон

Выпал снег в начале ноября.

Медленно за окнами светало.

Словно крошки со стола, сметала

тени ночи тихая заря.

Ночью мне приснился дом и сад,

вспомнились затрёпанные толки,

на провинциальной барахолке

слышанные двадцать лет назад.

Это детство манит и болит,

вновь и вновь захватывая душу.

Патефон пел песню про Катюшу.

Матерился пьяный инвалид.

Били вора весело и зло,

голосами хриплыми орали,

по законам голода карали

беженцев голодных ремесло.

Выпал снег задолго до зари.

Улыбайся, утренний прохожий,

на румяных сверстников похожий,

сигарету длинную кури.

Оттепель придёт из-за морей,

по местам всё заново расставит,

холод солнца зимнего оставит

разве только в памяти моей...

Державин

Хочу Державина воспеть

за то, что со своею одой

он не торопится поспеть

за изменяющейся модой.

За то, что ночью в тишине,

в минуту внутренней тревоги

он нашептал однажды мне

слова о смерти и о боге.

На небосводе наших лет

строка Державина трепещет:

«Едва увидел я сей свет,

Уже зубами смерть скрежещет».

О боге молвил он слова

среди завистливых и лгущих:

«Я – средоточие живущих,

Черта начальна божества».

Временщиков в постелях будит

Державина могучий стих:

«Восстал всевышний бог, да судит

Земных богов во сонме их».

Писал он оды на соседство,

влюблён в Плениру и пчелу.

России громовое детство

прошлось по дряхлому челу.

И, в этих-то огнях летая,

о вас пел старец молодой:

«Шекснинска стерлядь золотая

И Мозель с Зельцерской водой!»

Солдат Преображенской роты,

эпикуреец, крепостник –

передо мной, шагнув сквозь годы,

сегодня снова он возник.

Не зря ведь Пушкин, ликом светел,

о том, кто был ворчлив и хил,

сказал: «Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил...»

* * *

Душным жаром полей согретый,

в деревянной простой избе

коротал я однажды лето,

предоставленный сам себе.

Солнце меркло.

По волжской глади

вдруг баян рассыпал лады,

ветер гнал до истоков пряди

молчаливой ночной воды.

Будто мир этот внове создан

и природа чудес полна –

вниз без крика бросались звёзды

и дробилась в воде луна.

Волга,

поле и лес,

и зори,

и пространства сквозная синь,

и село на высоком взгорье –

я ваш любящий, верный сын!

* * *

Живописец тщедушный с бородкой,

что сулит тебе век твой короткий,

твой болезненный мозг?

Вот и встретились наши дороги.

И опять ты стоишь на пороге,

новоявленный Босх.

И жена твоя верная рядом

словно сладким отравлена ядом,

адом обожжена.

Достаёт из клеёнчатой сумки

своего властелина рисунки

хлопотунья жена.

Я к глазам подношу их поближе.

Это всё уже было в Париже.

Это делал Сера.

Есть в запасе и нечто другое.

Только это ведь графика Гойи.

Разобраться пора.

Где твои, живописец, находки?

Независимой гордой походки

слишком мало, мой друг,

для того, кто с улыбкой презренья

захотел бы вовлечь моё зренье

в некий замкнутый круг.

А душа твоя сохнет и чахнет.

И так страшно провинцией пахнет

от любого листа.

Но внушает мне девочка с жаром,

что отмечен ты истинным даром.

Её совесть чиста...

Замоскворечье

Старые улицы Замоскворечья.

Особняки.

Арки, ворота, жильё человечье.

Близость реки.

Вот я брожу по твоим переулкам.

Лязгнул засов.

Тянет меня к музыкальным шкатулкам,

бою часов.

Пусть покричит перед боем кукушка,

скроется прочь.

Рядом помолится богу старушка.

Спустится ночь.

Есть ещё камни, калитки, заборы.

Держитесь вы,

скверы, скворечни, подвалы, соборы,

иней Москвы.

* * *

Капель падёт на подоконник,

по ржавой жести полоснёт.

Забрешут псы. Проскачет конник.

Звезда печальная блеснёт.

Дорога озарится светом.

Вздохнёт земли набухший пласт.

И вечность станет спорить с веком.

И тяжба ничего не даст.

Но всадник тороплив и молод,

и ночь апрельская бела,

и обречён был зимний холод,

когда ещё метель мела.

Тьму половодье подхватило.

Ему конца и края нет.

Гори, далёкое светило,

звезда тревожных наших лет!

Влеки, пустынная дорога,

на зов неведомого дня

меня – от моего порога,

ловца удачи – от меня!

Поспешный конь его, как в сказке,

со смехом мчится над рекой.

Я не участник в этой скачке.

Я помашу ему рукой.

Прислушаюсь, усердный школьник,

как, разбивая острый лёд,

капель падёт на подоконник

и смолкнет всадника полёт…

* * *

Картофельное поле.

Съедобное гнильё.

Победа будет после.

Три года до неё.

Пустуют в хатах клуни.

От урожайных лет

в земле остались клубни,

насущные, как хлеб.

Харчей не покупаем.

Себя не продаём.

Картошечку копаем

и варке предаём.

Недолго ей вариться.

Мороз её сварил.

Кипи, кипи, водица,

чтоб голод не свалил.

Сейчас посолим круто.

Начнём картошку есть.

И танки есть у Круппа,

и самолёты есть.

А видел он то поле,

где голо и мертво?

Победа будет после.

Но наша – не его...

* * *

Мы знаем, что обречено

и безнадёжно наше дело.

Зачем же сердцем завладело

и не даёт вздохнуть оно?

Зачем за край ночной черты

нетерпеливо и тревожно

сквозь слёзы молча смотришь ты?

Его увидеть невозможно –

день завтрашний.

Там вижу я

полупрозрачный жизни призрак,

разлуку и зловещий признак

совсем иного бытия.

Там солнце зимнее горит,

и голос сдержанный природы

о наших бедах говорит

и нам отсчитывает годы

последние.

Но всё равно

мы благодарны будем оба

мученью жара и озноба,

минувшему давным-давно.

Благословим же этот дар,

и ночи с прерванными снами,

и то, что и озноб, и жар

однажды приключились с нами.

Слёз откровенных не таи.

Что нам стихия чуждой прозы?

Свободно льются эти слёзы.

Они мои. Они твои…

* * *

Начинался быт

без кастрюль и плошек,

вешалок и ложек,

вёдер и корыт.

Зелен, свеж и юн,

расправляя плечи,

сто берёз, как свечи,

выставил июнь.

Начинался ритм –

шум ветров по роще.

Не листву полощет –

ворох пыльных рифм.

Начиналось Я:

Голос, Слух и Зренье –

составные звенья,

части бытия.

Тайна и режим

воздуха и тверди,

с малых лет до смерти

вам принадлежим.

Новый Иерусалим

Время к ночи. Солнце село.

В печке тяги больше нет.

И в подушке пахнет сено

вечерами прошлых лет.

Но опять неутолимо

мы глотаем над рекой

воздух Иерусалима

легкомысленный такой.

Снова здесь тебе не спится.

Омрачаясь и шутя,

запеваешь ты, как птица,

безглагольное дитя.

Рыба, дремлющая в Истре,

вся – литое серебро,

прямо в сердце бьёт, как выстрел,

как поэма – под ребро...

Но не выверились сроки,

и не обращает май

в независимые строки

лунный свет и пёсий лай.

О доме

У кого из нас был дом?

У меня-то не бывало.

Угол, печка, поддувало –

в это верилось с трудом.

Тишина. Бумага. Стол.

А в душе покой и воля.

Упоительная доля!

Фантастический простор!

Ежедневные дела.

Ежечасные заботы.

Среды, пятницы, субботы –

всё одна метла мела.

Встречи с чуждыми людьми.

Разговоры. Пересуды.

Грохот лифтов. Звон посуды.

Пытки родственной любви.

Лишь во сне была видна

где-то за пределом мира

одинокая квартира.

Десять метров. Два окна.

…И позвякивала лира

про иные времена.

Окно

Когда в дому уже темно,

ни зги, ни силуэта,

продолговатое окно –

скупой источник света.

Луна и звёзды бьют в стекло,

и снег струится с неба,

и в тёмной комнате светло

от медленного снега.

И с ближней крыши светит лёд,

и посредине ночи

мигает тихий самолёт,

на Адлер или Сочи.

Ах, голос мой не так высок,

не так далёк, чтоб дали,

чтоб лунный пепел и песок

на строчки оседали.

Но до могилы всё равно,

до той привычной вести,

поэзия – моё окно

в мир чистоты и чести.

Я тесный ворот распахну,

в работе взмокший ворот,

и ночью подойду к окну

и погляжу на город.

И от прозрачного окна

и кровель в полудрёме

повеет в душу тишина

и растворится в доме…

Осень

Пустынной осени черты.

Последних трав скупые всходы.

В огне закаты и восходы.

И дали ровные чисты.

То, что горело, отожгло.

Сменила стужа время зноя.

И всё минутное и злое

куда-то вовсе отошло.

На зелень редкую лугов

слетает робкий снег без края.

И я тебя благословляю

за позднюю твою любовь

Благодарю за доброту.

В твоих глазах и сердце светлом

и в соснах, говорящих с ветром,

я снова силу обрету.

Спасибо, осень, за слова,

которые ты шепчешь утром.

Простор земли открыт и убран.

В полях не встретишь ни снопа.

Пора приняться за дела.

Мир постижим, как в годы детства.

Рассудок ясен.

Время действий.

Бумага жадная бела...

* * *

Поля не знают, что они поля,

и полевой дороге не морока

не знать о том, что имя ей дорога, –

петляет, под колёсами пыля.

О назначенье говорящих крон

не помышляют тёмные деревья.

Шумят они, исполнены доверья,

и одинокий осеняют кров.

От щедрости своей несёт река

тебя, рассвет, качающийся утло.

Не оскорби ж доверчивости утра,

поспешности бездумная рука!

Я следовать старался тишине,

и шелесту листвы, и вешним водам

и слушал, как упорно год за годом

ты зрело, бескорыстие, во мне.

Смотрели хмуро тучи из-под век.

И кроме пенья птиц и солнца, кроме

всего, чем живы люди, запах крови

ты приносил в дома, практичный век.

Ты грозные забавы затевал

и временность расчётливую славил.

И всё-таки ведь я с тобою сладил

тем, что пример меня не задевал.

Зачем вы существуете, стихи?

Зачем луной украшен звёздный вечер?

Зачем цветёт акация, а ветер

без привязи гуляет по степи?

Добро не может душу не задеть,

воплощено в улыбку, ливень, колос.

И если есть у человека голос,

то человек не может не запеть.

Праздники

Ю. Ряшенцеву

Пришла прекрасная пора.

Настали праздники. Ура!

Сын Алексей кричит «Уа!»

в восторге.

Луна восходит по ночам,

желта, как квашеный кочан,

и недоступны москвичам

«Мосторги».

В быту заметен перелом.

Обивкой манит поролон.

Журналом неким полонён,

ты дремлешь.

Ревёт будильник петухом,

но и его во сне глухом

ты как-то пополам с грехом

приемлешь.

Потом к тебе заходит гость

и шапку вешает на гвоздь

и новостей сырую гроздь

туда же.

Он говорит уже года.

Речь льётся ровно, как вода.

Сегодня видел он «Всегда

в продаже».

Потом, питомец резвых муз,

ты пробуешь домашний мусс

и святостью семейных уз

гордишься.

На подвиг божия раба

зовёт архангела труба.

Сегодня ты и для труда

годишься.

Спасибо, праздники, за дни,

когда в дому, почти одни,

мы теплим давние огни

надежды.

Забыт курсив, забыт петит.

Ликует хищный аппетит,

и сон угодливо летит

на вежды.

Но яркий цвет календаря,

часы беспечности даря,

как нашей юности заря,

не вечен.

И, словно пушечной пальбой,

ты оглушён своей судьбой,

её пристрастьем и мольбой

привечен.

Катают дети снежный ком.

И друг спешит за молоком.

И кто-то верною влеком

конторой.

Один вытачивать винты.

Другой накладывать бинты.

И весело шагаешь ты,

который...

* * *

А. Межирову

Суета и томление духа.

Зимний лес неподвижен и гол.

Не касается мёртвого слуха

божества первородный глагол.

Привыкая к изменчивой тверди,

в безотчётном желании жить

боязливо я думал о смерти,

забывал о страдальцах тужить.

Расточал я легко обещанья

и разменивал душу свою.

И теперь на ветру обнищанья,

на пороге молчанья стою.

Начинаю по-новому мерить

за плечами оставшийся путь.

Не могу не грустить и не верить

в бытия сокровенную суть.

Понимаю, что прожил убого

три десятка скитальческих лет.

Если нет в мироздании бога,

то и адского хаоса нет.

Принимаю презрение леса,

поневоле смиряюсь с бедой,

словно птица, лишённая веса

и примёрзшая к ветке седой…

Не боюсь этих нищенских ёлок,

в трудный час не бегу от суда.

Есть поблизости добрый посёлок.

Мне нельзя торопиться туда…

* * *

Ударили к ночи морозы.

Скрипит под ботинками снег.

И надобна пристальность прозы,

чтоб всё описать без помех:

как лепится голубь к карнизу;

как едет на санках дитя;

как дым расстилается книзу,

от ветра в испуге летя,

чернея густыми клоками

на марле январской фаты;

как, лязгая хищно клыками,

голодные бродят коты;

как дальняя звёздная карта

некрепким сулит старикам

в трамваях инфаркт миокарда;

и стынет железо к рукам.

Я шторы раздвину пошире,

увижу, что рядом луна.

Наверно, в Коломне, в Кашире

похоже сияет она.

Похожее снежное море.

Похожий безвестный поэт.

И труд. И удача. И горе.

И только спокойствия нет...

* * *

Умирает атеист.

Холодеет понемногу.

За окном кленовый лист

опустился на дорогу.

День осенний, слава богу,

безмятежен, тих и чист.

За окном светлым-светло,

высоко, пустынно, сухо.

Тычась в пыльное стекло,

ноет жалобная муха.

Отошла тоска и мука.

Мглою взор заволокло.

Над посёлком купола

обособленного храма.

Слишком жизнь была мала

и вела дорога прямо.

Над душой звонят упрямо

старые колокола.

Провожают душу вон

из болезненного тела.

Но согласен ли и он

с тем, чтобы душа летела

на гудящий оголтело

колокольный перезвон?

Вот приёмник под рукой.

Безучастно и нелепо

над полями и рекой,

магазином ширпотреба

музыка колышет небо

и приносит в дом покой.

Не забуду никогда.

Громкий джаз и колокольня.

Небо, суша и вода,

потрясённые невольно.

А покойнику не больно.

С тех минут прошли года.

* * *

Хвораю. Пауз лишена,

бессонниц музыка, исчезни!

Утраченная тишина –

название моей болезни.

Что ночь ближайшая таит?

Я помню, как во мне звучало:

стихии противостоит

души разумное начало.

Пришедший с тишиной на свет,

я убеждаюсь, что отныне

во мне её покоя нет.

И мать печалится о сыне.

Грустит – Господь не приведи,

ласкает добрыми руками.

Что ей скажу, когда в груди

эпоха движется рывками?

И чей-то беззащитный крик,

и чьи-то слёзы и упрёки,

и неосуществлённых книг

предполагаемые строки –

всё это слышу я в себе,

склонившись над стопой бумажной.

Завидуй же такой судьбе,

любитель трудностей отважный!

А ты во имя той любви,

что сквозь года ведёт упрямо,

на жизнь и смерть благослови

своею тишиною, мама!..

Эстрада

На закате, на рассвете

репродуктор с высоты:

«Ты милее всех на свете,

королева красоты!»

Что за дьявольская сила?

Что за идольская спесь?

Неужели так красива

эта клюква, эта смесь

откровений графомана

с тягой к верному рублю?

Может, сдуру или спьяну

я всё это полюблю?

Может, заработка ради

я скопирую слова

и однажды на эстраде

предъявлю свои права,

закачу такие трюки,

нарожу таких калек,

что падут безвольно руки

у завистливых коллег?

Мне ни холодно, ни жарко.

Бойким не на что пенять.

Графоманов мне не жалко.

Жаль профессию менять.

* * *

Этот порт, этот город приморский

не запомнит на склоне зимы,

как бродили здесь малою горсткой

молодые, влюблённые мы.

Этот ветер сырой и ненастный,

эти спящие в бухте суда

не узнают, что случай прекрасный

нас привёл ненадолго сюда.

Не заметят деревья и травы,

как в беспамятстве мартовских дней

без приятелей, денег и славы

нам дышалось ровней и вольней.

За дождями и снегом ненастья,

закрывая глаза, как во сне,

расточительным голосом счастья

пела птица на старой сосне.

Дальней ночью на грани рассвета,

только выбелит окна мороз,

к нам вернётся однажды всё это,

оживёт и взволнует до слёз.

И в причудливом чистом узоре

повторится в неведомый час

бесконечная линия моря,

навсегда породнившая нас.