* * *
...а за окном на улице фонарь –
тень на стекле от дерева дрожит.
Пока за облаками спит луна,
он сон её тревожный сторожит.
Он за окном стоит не просто так,
слюнявя светом, словно идиот.
Он пауком вцепился в провода,
он по ночам охотиться идёт.
Прожорлива фонарья голова.
Нацелится без лишней суеты,
прохожего завидев, и давай
выманивать его из темноты…
22 июня
Сгусток серого – ах, не дыши!..
Душно. Бьётся рассвет еле-еле.
По-над Доном горят камыши.
Ветер цвета бывалой шинели.
Обрывает рассветные сны,
давит чувством неясной тревоги
этот запах начала войны,
бесконечно горящей дороги.
Что ты знаешь об этой войне?!
Там дымят камыши, и всего-то.
В чёрный пепел ложится пехота.
Отрывной календарь на стене…
31 декабря
Застывшая в предпраздничном ознобе,
лениво правя новогодним царством,
стояла ёлка в марлевом сугробе
и пахла по-больничному – лекарством.
Покорно проглотив таблетки на ночь,
сердечное дремало отделенье.
Красивый доктор Алексей Иваныч
любезно перемерил всем давленье.
Снегурочка его в халате синем
снежинкою беззвучною летала.
Одна мечта над спящими витала –
проснуться б завтра молодым и сильным!
Был винегрет, нарезанный заранее,
разложен по-нарядному на блюдо.
А баночки от детского питания
сегодня стали праздничной посудой –
искрился спирт, разбавленный умело,
предчувствуя торжественность момента.
Актриса в телевизоре запела…
Осталось только слово президента…
ВДРУГ в яркий бубен праздничного шума
холодным пальцем постучала смерть –
старик какой-то умирать надумал,
как будто до утра не дотерпеть.
Как будто кто-то главный и жестокий,
который всем отмеривает сроки,
решил, что слишком много – до утра,
и приказал: Пора. Уже пора…
Скорее, доктор! – горький брызнул крик
на середине первого глотка.
Медсёстры стайкой выпорхнули вмиг
и разом окружили старика.
И доктор сделал всё, что только смог,
но он всего лишь доктор, а не Бог…
А сын стоял растеряно под дверью,
не слыша бесполезных слов врача.
Хотелось, словно в детстве, закричать:
«Не надо, папа! Папа, я не верю!» –
впервые ощутив, что всё всерьёз…
Наотмашь, как удар по голове,
раскрылись двери – и в глазах вопрос,
и вышел доктор – и в глазах ответ.
А там, за дверью в комнате пустой,
смерть разливалась синей тишиной.
Он пустоту почувствовал спиной –
усталый мальчик, ставший сиротой.
И нянечка в прозрачной тишине
ему сказала: «Ты поплакай, милай…
А помирать не страшно – пострашней,
когда вот так. А ты помочь не в силах…»
И мальчик плакал, сняв свои очки,
на корточках под ёлкою в углу.
Светились тускло полночи зрачки.
Медсёстры снова собрались к столу.
За горизонтом, на краю земли,
в печальном ритме ритуальных танцев
шёл новый год, чертил свои нули
на чёткой грани времени с пространством.
На мокрый тротуар ложился снег
и тотчас таял в миг прикосновенья…
Пронзительно заплакал ЧЕЛОВЕК,
родившийся в родильном отделенье…
1 января 2000 г.
Second hand
Кто носил это дивное платье в горошек?..
Отлетевшая пуговка знала ответ.
Помнит лёгкая ткань очертания ножек
под широким подолом и ласковый свет
от улыбки. Ах, как ей к лицу, темнокожей,
этот белый горох на атласном лугу!..
Это новое платье сегодня поможет
ей встречать восхищение на каждом шагу.
Это платье – образчик отменного вкуса.
Эта женщина чудится мне вдалеке:
вот она надевает жемчужные бусы,
вот губная помада мелькнула в руке…
Я ладонью коснусь переливчатой ткани.
Я тебя не возьму, не мани, не проси,
в магазине подержанных воспоминаний.
Мне своих-то до смерти носить – не сносить…
* * *
…а один приходил с вином,
на гитаре бренчать горазд,
до утра воспевал, хмельной,
глубину моих синих глаз.
…а другой притащил мне торт,
из портфеля достал коньяк.
Угощеньем богатым горд,
сокрушался – печальна я.
…ну, а третий принёс цветы
в целлофане ненужных слов.
А потом появился ты –
неожиданно, как любовь.
Целый ворох озябших звёзд
из прозрачной сырой ночи,
ты мне ветер с собой привёз,
что опавшей листвой горчит.
Пусть у них там за тостом тост,
пусть бранят непутёвых вслед.
Нам дорога – до синих звёзд,
а оттуда возврата нет!
Нас теперь уже не отнять
друг у друга судьбе шальной –
мы с тобою навек родня,
полной венчанные луной…
Арбат
Мы грустно плывём по теченью Арбата.
Струится народишко, мирно журча.
Со знамени Ленин глядит виновато,
такой неподкупный...
Кому Ильича?
Смотри-ка – будёновка. Видишь – тельняха.
Такая, наверно, у деда была.
Шкатулки под Палех – как урночки с прахом,
как будто Россия уже умерла.
Налево – продажа, направо – продажа.
Сливаются вместе в больное лицо
счастливые лица матрёшечьей стражи
с блатными оскалами их продавцов.
Да что нам тут надо? Пошли-ка, ребята,
и ноги устали, и хочется пить...
Вдруг кто-то сказал: «Продаются котята», –
спокойно и тихо, как «Дай прикурить».
Две крошечных кошки, два жалких ребёнка,
друг к другу прижались, друг друга храня.
Смотри, этот чёрный похож на галчонка,
а этот вот – рыжий – похож на меня.
Прохожие лихо подошвами лупят
продажные улицы подлой страны.
Сейчас его купят...
Сейчас меня купят.
Купите котёнка!
Котята нужны?..
* * *
…ах, не надо, не ревнуй, не тревожь!
Позабыла я о нём вспоминать.
Он закончился во мне, словно дождь,
И осталась лишь туман-пелена.
Позабыла, словно детскую корь,
Даже корочка на сердце сошла.
Шрамик крохотный – была эта хворь.
У кого ж такая хворь не была?!
Дело прошлое: настряпала борщ,
Угощала, привечала, ждала…
Только знаешь, он прошёл, этот дождь.
За ночь вымыл тротуар добела.
Так отмыл, что не отыщешь следов
Ни от горечи былой, ни от лжи.
А у нас с тобою будет любовь.
Настоящая. Одна на всю жизнь…
Бабка
Эта бабка в застиранном насмерть платочке…
Пальцы стиснули поручень аж добела.
На сидении женщина, возрастом – в дочки,
вмиг в газету рассеянный взгляд увела.
И парнишки, по возрасту – точно во внуки,
оживлённо смакуют вчерашний тусняк.
А у бабки болят ревматически руки,
и проклятые ноги не держат никак.
Весь автобус, воткнувши наушники в уши
с роком, рэпом, битлами и радио-7,
враз глаза опустив, стал мечтательно слушать.
Будто здесь этой бабки и нету совсем.
А её расспросить, так она вам расскажет:
ей в ночи до сих пор позывные слышны…
Эта тихая бабка на улице нашей
предпоследний участник Великой войны.
Бабушкина сказка
На чёрной глади заоконья
морзянка зимнего дождя.
Размокший снег и ночь воронья
сцепились, пёрышки летят…
Из ниоткуда, из опаски,
что волк зубастый за окном,
обрывок бабушкиной сказки,
уютный шепот перед сном.
– Ну, ба!.. а эту…
– Спи, заноза!
Вот мать услышит, нам задаст…
Окно раскрашено морозом.
А за окошком – хрусткий наст.
Там заяц с рыжей Патрикевной
катают лунный колобок
И сказка стелется напевно,
и тянет сказочный клубок.
И я тихонько засыпаю
тайком от бабушки, хитра.
Не видит бабушка слепая,
и сказка льется через край…
Баллада о братьях
Вот оно, довоенное фото, потускневший затёртый картон.
Здесь отец наш и брат его Фёдор. Просто снимок, каких миллион.
Грише в армию в тридцать девятом, так стремительно время идёт.
Фёдор –старший, но не был солдатом (что-то с метрикой, кто разберёт).
В сорок первом Григорий в учебку, а оттуда – на фронт прямиком.
Фёдор – парень здоровый и крепкий, не до метрик – пиши, военком.
Всю деревню писали в пехоту… Говорили, что в первый же день
Федя с ложкой замешкался что-то, чуть привстал – голова набекрень,
снайпер срезал. И где та могила меж других безымянных могил…
Мать за младшего Бога молила (сам не верил, но Бог сохранил).
И от Волги прошёл до Дуная каждый шаг, за верстою верста.
Ведь была его доля земная – брат за брата, положено так.
А весной сорок пятого года написал он на Венской стене,
что Григорий и брат его Фёдор победили на этой войне…
Бессонница
У бессонницы тоненький голос сверчка
и горячие потные руки жары.
Снова с ней мне играть до утра в дурачка,
соблюдая все правила тёмной игры.
В темноте не игра, а сплошное враньё:
короля от валета нельзя отличить.
Будем ночь коротать, каждой – дело своё:
ей – меня надувать, мне – её сволочить.
А когда этой стерве играть надоест,
мы пойдём с ней на кухню. Я кофе сварю,
а она в холодильнике что-нибудь съест
воровато, тайком, пока я не смотрю.
И довольная, сытая, выпорхнет в ночь,
помелом зацепив за кусты под окном.
А на смену пришлёт свою младшую дочь,
чтобы я не сбежала с каким-нибудь Сном.
А у младшенькой – волосы цвета луны
и печальные очи холодных планет,
музыкальные жесты прозрачно-длинны,
словно дождь, вытекающий тонко в рассвет.
Будем с ней до утра о тебе говорить...
И я буду молить её слёзно помочь:
О, позвольте снотворному сон сотворить,
Ваше Преотемнейшество Вечная Ночь!..
* * *
Блаженны пишущие… Свет
внутри таящей боль скорлупки.
Поэт не больше, чем поэт –
он человек, живой и хрупкий.
Вокруг писательская рать
обильно брызжет словесами.
Талантам надо помогать,
бездарности пробьются сами…
Освобожденья не дано:
в подвале в ожиданье чуда
спит драгоценное вино
в темнице древнего сосуда.
Там сном забвенья спят стихи,
как убиенные невинно.
Их сторожат в стране глухих
и патина, и паутина.
Там терпкий вкус созревших вин
хранят отчаянные строки,
с сиюминутностью любви
и послевкусием глубоким.
Не мне срывать твои цветы,
о, переменчивая слава…
Зато – сосуды не пусты.
Зато – не потчую отравой…
* * *
В полутьме вагон качает,
стук колёс, гитары звон.
Мой попутчик напевает,
что в кого-то он влюблён.
Плачут звуки, пляшут звуки,
в такт колёса тарахтят,
а вокруг – одни разлуки
на плацкартных полках спят.
Одеялом цвета пыли
укрывается печаль.
Распрощались – разлюбили
и не жаль
не жаль
не жаль...
Пляшут звуки, плачут звуки,
звуки сыплются как снег.
Тот, кто выдумал разлуки,
был жестокий человек.
Уголочком вдовьей шали
слёзы вытерла печаль.
Попрощались – потеряли
и не жаль
не жаль
не жаль...
* * *
Весна, голуба! Как мы заждались!
Снег с ноября – такое наказанье.
Осточертело в декабре вязанье,
блеск января и этот – недо-жизнь –
короткий месяц!.. Заходи, погрейся!
Все крокусы свои и эдельвейсы
неси с собой.
Пусть в этот день морозный
подснежники растопят мёртвый снег.
Пусть желтопузый выводок мимозный
в моих руках вопит: «Виват Весне!!!»
Ветер
Скуля по-собачьи и волчьи,
вишнёвым цветением светел,
метался по городу ночью
отчаянный раненый ветер.
Он выплеснул боль в поднебесье
заплаканным тучам на откуп.
Свою бесшабашную песню
он пил, как холодную водку.
Рыдал над поломанной веткой
и, просьбам пощады не внемля,
смеялся над рваной газеткой
и бил её мордой об землю.
Он выбросил в речку с откоса
кораблик из старой тетради.
Мою расплетённую косу,
как мальчик застенчивый, гладил.
Свистел на прохожих нахально,
отнять сигарету готовый,
и в форточку маминой спальни
стучался, как сын непутевый.
Вернулся твой мальчик упрямый,
вернулся, устал и нечаян.
Впусти его, добрая мама,
налей ему водки и чаю.
Он просто иначе не сможет,
таким уж родился на свете –
не тихий, покладистый дождик,
а вольный, порывистый ветер.
* * *
Вот банальная история – бытовая суета…
Повстречала та, которая, ту, которая – не та.
И к суду лихому скорая, закричала на миру:
«Изничтожу ту, которая! В порошок её сотру!»
Обе – складные да спорые, обе любят, хоть убей!..
Но, конечно, та, которая, той, которая, слабей…
Той, которой к бабкам хаживать, воды мутные мутить:
Привороты привораживать – отвороты воротить.
Той, которой – речка с тиною, да любви – на два глотка
С тем, с которым ночка длинная так бывала коротка…
* * *
Вот и ночь прошла… Будильник мечется,
в телефоне запертый, как тать.
Зимняя депрессия не лечится.
В окна тупо смотрит темнота.
В детстве хорошо – сосульки вкусные,
сел на санки задом наперёд.
Взрослым не понять, зачем-то грустно им.
Странные, ведь завтра – Новый год…
Скажешь: «С добрым утром, человечество!» –
зеркалу.
Ах, зеркало, мой свет...
– Зимняя депрессия не лечится, –
молвит снисходительно в ответ.
Новый год наступит, как положено.
Зеркальце, мой свет, не лги в глаза.
Я ль на свете?..
– Ты, моя хорошая.
Только много лет тому назад…
* * *
Вот оно, счастье с дозатором – кап!..
Мимо прогнозов вдруг солнечный день.
Радуйся, милая – грусть коротка,
самое лучшее платье надень!
Самое лучшее – в синих тонах,
цвета твоих удивительных глаз.
Эта по морю, по небу волна –
лишь облаков невесомая вязь.
Самое лучшее, слышишь! Пора!
Белое кружево, вышитый край.
Это игра, это просто игра.
Ну, так играй, дорогая, играй!
Что будет завтра, кто знает? Гроза?
Вьюга? Цунами? Жара сорок три?
Синее небо и море в глазах
синее, как ты мечтала… Смотри!
* * *
Вот осень – драгоценная пора…
И до неё дожившего – с удачей.
Поставь себе ещё одну задачу:
от золота дойти до серебра,
до первых льдинок старого пруда,
до тёплой шали, до мехов и фетра.
Пока есть время, научись удар
держать от с ног сшибающего ветра.
Пока есть время, полни закрома
воспоминаний. Пусть их будет много.
Да будет светлой зимняя дорога!
Дай бог, чтоб впереди была зима…
* * *
Временщик потирает холёные лапки –
наконец-то решен щекотливый вопрос.
Город наш расфасован в секретные папки.
В этих папках расстрельные списки «под снос».
Это зло пострашнее и глада, и мора,
и войны – ведь отстроили ж после войны…
Для него наш старинный купеческий город –
просто серая точка в масштабах страны.
– Что хотят эти дурни? – вздыхает устало,
ведь сражаются насмерть за каждый фасад.
Я построю им рай из стекла и металла,
а вокруг разобью синтетический сад.
Из потомственных глуповцев сам, не иначе,
этот градоначальник, откормленный кот.
Лишь внутри головы не старинный органчик,
там, в мозгу – калькулятор и счётчик банкнот.
Сколько было их, временных? Старые зданья
помнят тех, что рвались в свой решительный бой,
бесноватых, горланящих «до основанья-а-а…»
Город выдержал всё и остался собой.
А теперь этот шустрый… Неужто разрушит
всё, что строили предки для нас на века?..
Этот ворон у города выклюет душу.
Даже память о городе смоет река…
* * *
Вы помните, как в рамочке окна
был нарисован краской акварельной
дождь?..
Лист кленовый – крест нательный
в кирпичных складках прятала стена
чужого дома. Таяли сердца
снежинок первых.
Помнится, как снится,
та девушка, похожая на птицу,
с растерянною грацией птенца.
Вы помните?
Дождинки на щеке
как слёзы…
Боже, как она летела!
Неловко, удивлённо и несмело.
Осталось только перышко в руке.
Стреляйте же, она ещё видна,
сквозь небеса просвечивает тело.
Сквозь чёрный бархат светится луна –
стреляйте же, пока не улетела.
Вы помните? О, как она летела!
Вы тяжело дышали на бегу.
Вот эта птица – белая на белом
забрызганном рубинами снегу.
* * *
Глаза обвела бессонница
чёрным карандашом.
Посередине лица – шов,
где раньше была улыбка,
крепко зашиты красной ниткой
искусанных губ два слова:
НЕ УХОДИ.
Уходи...
Оторвался глагол
и повис
беспомощным лоскутом –
он просто не знал,
что осталась ещё частица.
* * *
До чего ж это я дожил, –
говорил мне, – прости, Таня.
Я и пить, говорил, брошу,
вот увидишь, как жить станем.
Будет отпуск – махнём в Сочи
или в Ялту, даю слово.
Телевизор куплю, хочешь?
Холодильник куплю новый.
Мы и дом, говорил, снимем
или лучше того – купим.
Деньги будут. Да хрен с ними!
Что нам деньги, раз мы любим.
Как ребёнок сидел кроткий.
Он таким никогда не был.
Я на стол собрала: водки,
огурец и кусок хлеба.
Пить не буду! Сказал – брошу…
По-собачьи смотрел грустно,
по клеёнке катал крошки.
Огурец, говорил, вкусный…
Я, конечно, не принц звёздный…
Ты всё время была странной.
Ты иди, говорю, поздно.
Мне вставать, говорю, рано.
Усмехнулся в ответ хмуро –
уж куда, говорил, нам уж…
Только ты, говорил, дура,
и тебя не возьмут замуж.
Я уйду, говорил, где мне…
Оставайся, сказал, с Богом.
Вдруг зачем-то достал деньги –
вот, смотри, у меня много.
И ушёл в пустоту ночи.
Память жалобно вслед ныла.
Я любила его очень,
только это давно было…
* * *
Догулялась над быстрой рекой
до озноба, до горькой беды –
ведь у губ его привкус такой!..
Как у талой весенней воды.
Речка полная – пей, не хочу! –
с ледоходом до самых краёв.
Поцелует – с обрыва лечу
в непутёвое счастье моё.
Полетели вишнёвые дни
лепестками в прохладный поток.
Мне бы всю мою жизнь изменить!..
Всю бы реку – на счастья глоток...
А у глаз его отблеск такой!..
Как влекущего, в искрах, огня.
И беду – словно щепку рекой.
Потому что он любит меня.
Дюймовочка
Сказка для девочек не выданье
Опостылело в тесной крысиной норе,
попрекает хозяйка ячменною крошкой.
Холодна и пронзительна ночь в ноябре.
И за столько-то лет износилась одёжка…
Видно, это не всем, чтоб сбывалась мечта,
Чтобы рядом всегда ненаглядный и любый.
Остаётся одно – выходить за крота
И носить под землёй его чёрные шубы.
А с другой стороны – ну, подумаешь, крот!
Ведь бывают же где-то полярные ночи!
В темноте этот крот не такой уж урод,
И летучие мыши завидуют очень!
А у ясного солнца прямые лучи,
Откровенные, словно влюблённые взгляды.
Хоть кричи, хоть молчи – до того горячи,
Зажигают живые костры листопада.
Солнце быстро садится, вокруг синева
Разливается горьким холодным чернилом.
Солнце, солнышко! Ты меня не отдавай!
Я сильней, чем тебя никого не любила.
Жар-птица
Позвала меня вольная стая в бесконечный простор неземной –
он сказал мне: «Моя золотая, всё бросай, полетели со мной!»
Платье серое сброшено тенью, беспокойное пламя в руках –
золотое своё оперенье я достала со дна сундука.
«Королева – не больше, не меньше, – шепчет радостно зеркало мне, –
из породы сверкающих женщин, чья волшебная сила в огне».
Ах, как весело сердце стучится! До чего ж я сегодня легка –
я лечу, золотая Жар-птица, сквозь летящий навстречу закат.
Разобьюсь ли, сгорю ли, растаю – дорогою ценой заплачу.
Я твоя.
Я твоя золотая.
Больше знать ничего не хочу!
* * *
Жизнь – стремительная птаха…
У меня в окне
тает, тает лунный сахар
В чёрной глубине.
Там ещё осталась малость
подсластить слегка.
Всё, о чём давно мечталось,
скрыли облака.
А луна, известно, лгунья,
вот её игра:
новолунье, полнолунье,
чёрная дыра
в обрамленье звёздных строчек
манит в даль свою.
Только ты не плачь, сыночек,
баюшки-баю…
Это просто ночь такая
тёмная пришла.
В чёрном небе след растает
белого крыла…
* * *
За окном шелестят пустотелые пёстрые дни,
Как шары разноцветные, шаркая ветром по спинам.
Как живём? Как всегда – каждый сам по себе и один, –
Как шары разноцветные, связаны общей бечёвкой.
Только тронь – и посыплемся прочь от земли,
Как шары разноцветные, яркими брызгами в небо…
* * *
Захлопнул, как прочитанную книжку,
решил: отцеловал – колесовать.
Я накажу несносного мальчишку
за равнодушья полные слова.
Я не возьму на телефоне трубку,
не стану плакать и просить: «Вернись!»
А я такой длины надену юбку,
что он ещё не видел за всю жизнь!
Я там, где надо, подчеркну, что надо,
округлости оставив на виду,
и самою красивою помадой
улыбчивые губы подведу.
И пусть потом разлучница-Наташа
бульдожьей хваткой держит мужика!
А я уйду по улице по нашей
на просто невозможных каблуках...
* * *
Змиёвская балка как рана в степи.
Цикорий ощерился грозно.
Иди осторожно – куда ни ступи,
наступишь на детские слёзы…
Вон там, где кузнечик к травинке приник,
теряя последние силы,
споткнулся и замертво рухнул старик,
ещё не дойдя до могилы…
А там, где стоит одуванчик седой,
заплакала женщина тонко…
Застывшее небо слепою слюдой
смотрело глазами ребенка.
Тяжелую косу откинув с лица,
кровавые прыгали комья…
Ну, как тебе там, господин полицай,
в аду твоём это не помнить?!
Идём по спирали – эпоха лиха.
Забыли былую науку –
прыщавый гадёныш в приветствии «хайль»
подкинул опять свою руку.
А что будет дальше? Кровавой волной
жги, режь – москаляку не жалко?!
Куда же ты катишься, шарик земной?
Неужто в Змиёвскую балку?..
Золушка
Поучительная сказка
для взрослых девочек
Ах, Золушка, несчастная душа –
то мачеха зацепит, то отец:
да взяли б тебя замуж, наконец –
в голодном доме нету ни гроша.
Поняв, что счастье не придёт само,
однажды поборов девичий стыд
решилась Принцу написать письмо
и во дворец записку отнести.
Писала на клочке календаря,
для цвета ткнув карандашом в золу,
что не была ни разу на балу,
и оттого вся жизнь идёт зазря.
Что мачеха задёргала отца,
а мамка пятый год как померла,
что ей бы хоть ступенечку дворца,
она б и на ступеньке жить смогла…
Проснувшись в восемнадцатом часу,
прекрасный Принц, опухший от пиров,
рассеян был и не совсем здоров,
и тут ему записочку несут.
Отпив боржоми с кубиками льда,
записку снисходительно прочёл.
А девочка хорошенькая, да? –
привратника спросил через плечо.
И вдруг пофилософствовать решил
и приказал бумагу и перо,
и стал писать, что в мире всё старо,
что в мире нет услады для души,
что он не понят, что любить готов,
что ищут ласки страстные уста…
Он исписал полдюжины листов,
потом проголодался и устал.
Уже к письму теряя интерес,
он торопливо дописал в конце:
«Голубушка, как тошно во дворце
среди капризных сказочных принцесс!» –
и разорвал, поняв, что смысла нет.
Послал монетку к заднему крыльцу,
где Золушка под дверью ждёт ответ,
размазывая слёзы по лицу.
* * *
И снова поезд. Дальний путь.
Прощанье скомканное, слёзы.
– Забудь-забудь, забудь-забудь, –
всю ночь выстукивать колёсам.
Не тот – не тот, не тот – не тот –
по нотам правильно, без фальши.
И время в поезде идёт
в двух измереньях: дольше-дальше.
А мне коснуться бы хоть раз
в последний – время не залечит –
к тому, кто в тамбуре сейчас
закурит в поезде навстречу.
Но не вернуться, не вернуть,
не вымолить за ради Бога.
– Забудь-забудь, забудь-забудь, –
твердит железная дорога…
Из жизни коронованных особ
О, как избежать
урагана монаршего гнева?!
Прикрыв пеньюаром
молочную свежесть плеча,
– Ах, Ваше Величество, –
робко шепнёт королева, –
Изволите ль в спальню?
Уже догорает свеча...
– Ах, Ваше Величество! –
скрипнет перо недовольно, –
Мне с Вашим Величеством
нежиться в пене перин?!
Держава в опасности,
заговор в городе стольном.
Заснём ли в объятьях?
Проснёмся ли мы средь руин?
– Я, Ваше Величество,
буду решительно краток:
я, Ваше Величество,
занят и очень сердит!!
И что же, сударыня,
нынче в свечах недостаток?!!
Вас очень тревожит,
что скоро свеча догорит?
– Ах, Ваше Величество, –
дрогнули рыжие букли.
Ну, как королеве
не быть королевской женой?
Опять он относится к ней,
как к бесчувственной кукле!!!
Мне, Ваше Величество,
холодно в спальне одной.
– Ах, Ваше Величество,
что за наивные речи!
Пусть топят пожарче,
к чему экономить дрова?!
Вот плед Вам, Мадам,
и прикройте, пожалуйста, плечи.
– Ах, Ваше Величество,
Ваши жестоки слова...
– В чём, Ваше Величество?
Разве я езжу налево?!!
Указы, приказы, рассказы
всю ночь до зари.
– Но я – королева...
– Вот именно, Вы – КОРОЛЕВА!
Так будьте же ею,
О, ЖЕНЩИНА, чёрт подери!
* * *
Из разлуки и тьмы, из погасшего дня
мы придумали МЫ из тебя и меня.
Математик-таксист зря не тратил слова,
наше мы разделил без остатка на два.
Твоё грустное ТЫ в переулок скользнёт,
язычок темноты тебя в щёку лизнёт.
А меня отдают в мой заплаканный дом,
где меня узнают после счастья с трудом.
Вот они говорят обо мне за стеной,
что теперь сотворят с непутёвой со мной;
может, двери запрут, зарешетят окно,
мою радость сотрут темнотой, тишиной.
А когда все уснут в нашей спальне большой,
будет раненой птицей тянуться душой
из решёток, сетей
к твоим светлым краям,
к половинке твоей
половинка моя...
* * *
…из тысяч чужих сердец
я слышу твоё на стук.
На шею – кольцо из рук,
детдомовкой льну – ОТЕЦ!
Не знаю, кто виноват,
что лучшие годы – врозь.
Ты видишь меня насквозь.
Понятное дело – БРАТ.
Губами коснусь седин,
пусть небо тебя хранит!
Ведь ты мне по крови СЫН,
роднее родной родни.
От холода смертных стуж
укрою тебя собой.
Сын, брат, и отец, и муж…
Пожалуйста, стань судьбой!..
* * *
Имя Господне затаскано всуе,
вера не та и пророки не те.
Сгорбленный старец устало рисует
профиль планеты на чёрном холсте.
Пьяное яблоко грешного древа,
звёздных лампад удивлённый огонь.
И непутёвая девочка Ева
к счастью доверчиво тянет ладонь.
Милая девочка, как безыскусно,
просто звучат роковые слова:
– Ну-ка, попробуй, Адам, это вкусно...
Господи, кругом идёт голова!..
Праведный гнев, наказанье Господне
и искупления тягостный груз –
это потом, а сегодня...
Сегодня
первого грешного радостный вкус.
Господи.... Яблоки зреют до срока.
Сладкие росы дрожат на листах.
Тёплая капелька терпкого сока
на нецелованных спелых устах.
Святости мерой и грешности мерой
ныне и присно во веки веков –
таинство счастья и таинство веры,
имя Господне и имя Любовь.
* * *
Интровертка проклятая! Лозунг: не лезь,
не высовывай нос свой, улитка, дикарка.
Одиночество, словно дурную болезнь,
снова прячешь под смайликом на аватарке.
У тебя есть работа – учитель того,
что во век не постичь малолетним дебилам.
Не сумев достучаться до детских мозгов,
посылаешь проклятья египетской силы.
У тебя есть семья – деспотичная мать.
Не забудь принести ей картошки и хлеба!
Постепенно в неё превращаясь сама,
ты займёшь её место. Храни её небо!
Есть в друзьях на фейсбуке кумир твоих снов.
Не дыша, ты заходишь к нему на страничку.
Ты поздравишь его с днём рождения в личку,
он ответит: «Спасибо.» И это – любовь.
Ты хотела котёнка себе завести,
но нельзя, ведь у мамы на шерсть аллергия.
Хорошо, что на свете есть Дмитрий Нагиев,
нахлебалась бы уксуса, чтоб не спасти…
«Сдохни, тварь!» – обзывал тебя пьяный сосед.
Не понравилась музыка – в стену каталкой.
Ты картинку запостила – море, рассвет.
Я поставила «лайк», мне ей богу, не жалко…
* * *
Как из приюта бездомных щенков,
старые книги беру на развале
по три рубля, что тихонько позвали
жалобным взглядом своих корешков.
Рваный Есенин, истерзанный Блок,
я их к груди прижимаю, как мама.
Кто зачитал их до этого срама?
Старая книжка – бродячий щенок…
Мне уж породистых не потянуть,
пусть золочёным своим переплетом
мнимым величием манят кого-то.
Разве в обложке сверкающей суть?..
Колыбельная
Не плачь, сынок, закончилась бомбёжка.
Спи, мой хороший, я тебе спою…
У нас с тобой убило только кошку,
а у соседей – сразу всю семью…
Не плачь, взамен обугленного сада
когда-нибудь посадят новый сад.
Там будет в полдень сладкая прохлада,
и ласточки весною прилетят.
Не плачь, потом построят новый город,
где карусели в парке и кино…
Так пела мать… А ночи чёрный ворон
просунул клюв в разбитое окно.
Не плачь! Поешь – чуть-чуть осталось хлеба…
Настанет утро – выйдем за порог.
Там тихо, там гуляет ветерок,
рассеет копоть – будет видно небо…
В каком году? Под Грозным? Под Смоленском
или Славянском?.. Пряча боль свою,
на русском, украинском и чеченском
все мамы одинаково поют…
* * *
...кричал, как ребенок игрушку требовал:
– Хочу эту женщину, хоть умри!..
Она же (гори ему фонари! )
летела, гордая. Небу – небово!
Жар-птица алая, в цвет зари…
Жар-птица ли, курица – скрыл закат,
В лучах тех пламенных все – красавицы.
Гори ей звёзды – лететь да каяться.
Он умер. Кто теперь виноват…
* * *
«Кррым…» – мурлыкнет волна и ко мне поползёт по песку,
белый котик морской непоседливый соткан из пены.
«Крым, крым!» – чаячий крик навевает тоску.
Этот берега край, словно край бесконечной вселенной.
Чьи вы, гордые скалы, скажите, какой вы страны?
Эти вечные волны, что бьются о ваши изножья,
на каком языке шелестят Айвазовского сны?
Тёплый ветер морской отвечает мне на ухо: «Божьи…»
Лебёдушка
Грустная сказка для женатых Иванов-царевичей
Лебедь белая – прозрачное крыло.
Лебедь белая, как белая строка.
Сине-озеро – туманное стекло,
под стеклом вода туманная сладка.
Добрый молодец, не хмурь своё чело,
не тянись за луком, добрый человек.
Лебедь белая – прозрачное крыло.
Лебедь белая – невытоптанный снег.
Я отбилась от своих родимых стай,
красоты своей нетронутой стыжусь.
Погоди, Иван-царевич, не стреляй!
Я тебе, Иван-царевич, пригожусь.
Если ранит басурманская стрела
чёрным вороном любимого в ночи,
забинтуют рану нежные крыла,
будут слёзы, как живой воды ключи.
Отвечал Иван-царевич не спеша:
– Ты, Лебёдушка, прекрасна и нежна,
но прости меня, красавица-душа,
дома ждёт меня любимая жена.
По её приказу тропы я топчу,
по её капризу ноченьки не сплю.
Я лебяжию подушечку хочу,
а иначе – говорит – не полюблю.
Я для жёнушки, голубушки своей,
на подушечку для шёлковой косы
постреляю всех на свете лебедей!
Ты прости меня, Лебёдушка, прости...
Он летел обратно, весел и удал,
словно ветер, обгоняя паруса.
Не заметил, как над озером звезда
покатилась – лебединая слеза.
Он спешил, как будто выиграл войну.
Он коня стегал безжалостно кнутом.
Он застал свою любимую жену
в светлой спаленке с уродливым шутом.
Засмеялся он, хоть не было смешно:
– Хороша же ты, любимая жена!
Он печаль свою, как красное вино
выпил залпом, словно выплеснул, до дна.
А вино светилось тускло, словно кровь,
словно озеро туманное в глазах.
И осталась лебединая любовь
белым пухом в его чёрных волосах.
* * *
Памяти ушедших друзей
Мы есть друг у друга, нас будет кому хоронить,
когда завершится для нас отведённое время...
Мы будем с тобой друг для друга единственно теми,
кто будет потом себя долго жестоко казнить
за то, что когда-то ленился достать телефон,
набрать и сказать, мол, привет, как дела… Ну и всё там такое…
Попробуй теперь разглядеть в беспросветном покое
твой город – быльём поросло, суетой занесён.
Так глупо откладывать целую жизнь на потом.
А что там потом? Только суп с пресловутым котом...
Хватай свою ложку, не будь непростительно глуп –
хлебай с наслажденьем солёный шагреневый суп.
Мы есть друг у друга, и этого не изменить.
Как славно, что кто-то приедет тебя хоронить...
* * *
На дерево за тютиной слабо?
Какая сладость от её чернил…
Твой детский талисман – куриный бог,
который никого не сохранил.
О времени не скажешь «далеко»,
но как давно отсюда этот дом,
где параллели сходятся легко.
И даже память отдаёт с трудом…
Твой камешек без дырочки, смотри –
портрет без глаз... Открой ему глаза!..
Вернуться и бечёвку развязать,
и камешек по волнам – раз, два, три…
* * *
Надпись на русском «Иван…»
Родина кажется ближе
в Сент-Женевьев-де-Буа,
недалеко от Парижа.
Как твой талант ни велик,
ты без отчизны бессилен.
Жить от России вдали –
петь и писать о России…
Азбука детства, азы
в сердце занозой – не вынуть.
Русский бессмертный язык –
весь твой багаж на чужбину.
Память в России жива,
прочими прочно забыты
Сент-Женевьев-де-Буа
мёртвые серые плиты…
* * *
Не правда, что самый короткий – февраль.
Я думаю, август намного короче.
И солнечный шёлк, ускользающий жаль,
и бархат расшитой пайетками ночи.
Теперь им храниться в глухих сундуках
под осени бронзой, под скатертью белой
зимы.
Что там август, ведь так коротка
сиреневым облаком жизнь пролетела.
Кто вспомнит сирени?..
Настала пора
сусальное золото клеить берёзам.
Ах, август!.. Мой спелый, мой щедрый, мой звёздный!..
Останься хотя бы ещё до утра.
Запомнить, как пахнут ночные цветы,
что дремлют весь день, смежив тонкие веки.
Потом вспоминать на краю пустоты,
где вечные снеги…
Незнакомый прохожий
Незнакомый прохожий окликнет меня: «Как дела?»
Я отвечу: «Нормально», – лицо своё вынесу к свету.
Обознался, чудак, я похожа на некую Свету…
Говорю, что бывает, прощаюсь и дальше пошла.
Незнакомый прохожий… А может быть, просто ему
Не с кем вечером выпить по чашке индийского чая?
Он на улицу вышел и стал одинок и случаен,
И теперь просто так он бесцельно шагает сквозь тьму.
Светка, выйди на улицу! Выключи свой сериал:
Там сейчас без тебя разберутся крутые бандиты!
Он шагает по улицам, всеми на свете забытый.
Он искал тебя, Светка, он так тебя долго искал!
Я привычно ныряю в холодный колодец жилья.
Он не смотрит мне вслед. Он упрямо идёт по дороге.
На мгновенье, как молния – как же мы все одиноки!
И ужасно обидно за Светку, что Светка – не я.
* * *
Нелепость, придуманность, глупость,
чужая залётная грешность...
Ты пьёшь мою нежную грубость,
я пью твою грубую нежность.
Античную гордую шею
горячим дыханьем пригубишь.
Пусть я не твоя Галатея,
ты мрамор мой ласковый любишь.
Прости меня, я улетаю
из клетки любви твоей тесной.
Моя журавлиная стая
зовёт меня вольною песней.
Вот медный листок тополиный
на землю, как решкой монета...
Я – лёгкий твой сон журавлиный,
видение бабьего лета,
распутница, фея, мадонна,
позёмка вишнёвой метели
сквозь взгляд равнодушного клёна
в осенних мазках акварели.
* * *
Обронённый в степи полустанок, как колечко, надет на дорогу.
Поезд тронулся прочь спозаранок, набирая свой ход понемногу.
Поезд скорый. Его остановки – пассажирам в вагонах купейных.
Надо ж, вдруг привязался неловкий полустанок – дорожный репейник.
Ты останешься, тихий и кроткий, как ларёк привокзальный покорный.
Тепловоз, подхватив свои чётки, на прощанье присвистнет задорно.
Зря ты смотришь мне вслед с укоризной – поездам не судьба возвращаться.
Улетает состав моей жизни на огонь восходящего счастья.
Одеялом нетопленной ночи поезд сбросил с себя полустанок:
здесь стоит в расписании прочерк. Здесь у скорого нету стоянок.
* * *
Одиночества нет – есть закат, уплывающий в море.
В каждом всхлипе весла по мерцающей глади огня
Ощущенье тоски и огромного детского горя
От безмерной потери ушедшего летнего дня.
Одиночества нет – есть дождя золотистые блики
В хризантемных лучах прорывающих ночь фонарей.
Одиночества нет – есть хорошие верные книги,
Есть чужие шаги и звонки у соседских дверей.
Одиночества нет – есть рассвет на израненных лапах,
Что крадётся всю ночь и скулит, словно брошенный пёс.
Одиночества нет – есть устойчивый въедливый запах:
Холод лестничной клетки ударит прокурено в мозг.
Одиночества нет – есть упрямая вера: так надо!
Есть привычная боль, от которой не больно уже,
И запёкшийся след, как на чашке губная помада,
В неожиданно так опустевшей, остывшей душе.
Одиночества нет – есть окурки на брошенных блюдцах,
Неуютность уюта в обломках чужого добра.
Одиночества нет – есть желанье попозже вернуться
И в раскрытую дверь заходить, словно в чёрный квадрат.
Откровения жар-птицы
Я – гадкий утёнок, птенец непутёвой жар-птицы,
что бросила сдуру своё золотое яичко.
А курочка Ряба, ну надо ж такому случиться,
взяла меня в дочки – хозяюшка, добрая птичка,
учила кудахтать меня, ковыряться в навозе…
Родители бедные чуть не лишились рассудка!
А после решили: наверно, я всё-таки – утка,
и выгнали вон, не способную к жизненной прозе.
А важные утки и злобные тётки-гусыни
пинали меня, и щипали меня, и клевали,
толстушки-индюшки бросали мне взгляды косые,
а все их мужья оскорбляли плохими словами…
Хотела топиться, над озером нашем летая.
Увидела: белые лебеди вдаль уплывают.
Меня прогнала лебединая дружная стая
за то, что я – рыжая: рыжих у них не бывает!..
За что наказала судьба меня, ведьма-злодейка?!
Нелепая птица, ошибка в великой природе.
Была бы я лучше убогою Серою Шейкой,
дружила бы с зайцем… А так – меня зайцы обходят.
Своё отраженье я видела как-то однажды,
в рассветных лучах пролетая над озером синим –
горячее пламя колышется в пёрышке каждом.
Не знаю, как вам, но, по-моему, это – красиво!
Пусть серые гуси шипят ненавистно и грозно,
а я рассмеюсь и отвечу им: «Сами уроды!»
Мне крыльями машут блестящие рыжие звёзды,
я с ними одной ослепительной дивной породы!
* * *
Поэты – они ранимы, они в себе
не могут сдержать всей боли,
и боль – навзрыд.
Поэты швыряют нимбы слепой толпе,
жующей своё, земное, на дне корыт…
Поэты – они как дети, они почти
помешаны на признании. Не сгореть –
жги рукопись!!!
Молит строка: «Прочти!..»
Услышать: «Старик, ты гений!» – и умереть…
Куда тебе дальше – Елабуга, Англетер?..
Там выход один, если выхода больше нет…
Потомки рассудят по высшей из высших мер,
а кто-нибудь скажет, мол, был он плохой поэт…
Вдруг ветром упругим с моря, как в паруса.
Упрятаны в памяти под толщиной вранья –
больные ошметки неба в его глазах.
Как ждал он «Старик, ты гений!»
А я, а я…
Про спряжение глаголов
Вслед незаслуженной обиде
твердишь, как мантру, без конца:
«терпеть, зависеть, ненавидеть» –
стократ от первого лица.
Другая девочка, другая,
не ты – тебе не по плечу,
легко решительно спрягает:
«летать, летит, летишь, лечу»
Какое вольное движенье!
Какой пленительный простор!
Отбросив правила спряженья,
своей судьбе наперекор.
А ты – отличница, зануда,
не впрок урок тебе пошёл,
напрасно ожидаешь чуда:
«терпеть» – неправильный глагол…
* * *
Пусто так, даже плакать не хочется…
И к чему горевать о былом?
Захлестнуло петлёй одиночество,
напросилось стоялицей в дом.
Незнакомкою зеркало пялится,
в равнодушных глазах пустота.
Напекла пирогов постоялица –
в пирогах всё беда-лебеда…
Зачеркнув её планы решительно:
не грустить – целовать-миловать! –
ты приехал весёлый, стремительный,
загорелый…
как «Адлер-Москва»…
Ростовское время
На каждой странице – лицо незабвенного друга…
А кто ещё живы – о, Господи, как далеко!..
И нежные хлопья теряющих снег облаков
попарно кружатся, ромашки небесного луга.
...и раз, два, три, раз! И опять телефонный звонок,
письмо по email, прощание там и тогда-то…
Пока к нам вторая ещё не приставлена дата,
мы раз-два-три-раз меж ещё не написанных строк.
Так больно смотреть фотографии прожитых лет…
Наверно, старею – мне прошлое снится и снится.
Как снежные хлопья, кружатся любимые лица,
вальсируют строчки – единственный след на земле.
Русалочка
Ужасно грустная сказка
Расскажу я вам сказку, дети.
Только, чур, в конце не реветь!
Раз попалась русалка в сети,
Как лосось попадает в сеть.
Побежали глядеть на диво
Всей деревнею – стар и мал.
Срамотищи такой красивой
Отродясь никто не видал.
Рыбаки-то, народ не слабый,
Аж вспотели тянуть со дна.
То ли рыбина, то ли баба –
Не поймут они ни хрена.
Всё глазищи таращит, дура!
А глаза-то как глубоки…
– До чего ж хороша фигура, –
Рты разинули рыбаки.
Бабы стайкой бегут с пригорка.
Нюрка – первая среди них,
Потому как рыбак Егорка
Третий год, как её жених.
А у Нюрки с фигурой туго,
Вся землица дрожит окрест.
Только где ж её взять, подругу:
Больше нету у нас невест.
Подкатилась она как мячик,
Парню в волосы:
– Ах ты, гад!
На русалку глазеешь?! Значит,
Дело ясное – виноват!!
Ах, бесстыжая ты скотина,
Надоело твоё враньё.
Не от речки пропах ты тиной –
От разлучницы, от неё!
Раскричалась, что спасу нету
(бабы в наших краях лихи!):
– Порубать её на котлеты,
Наварить из неё ухи!
А русалочке слушать горько,
И сама-то вся не своя.
Не нужон ей рыбак Егорка,
Ей бы в море бы, в окиян.
Там отважные флибустьеры,
Все красавчики – нету слов!
У невольников на галерах
Песни складные про любовь…
Людям вроде обеих жалко:
Эта воет и та – в слезах.
Но русалка и есть – русалка.
Нюрка – здешняя, что сказать!..
– Отпусти меня, сделай милость, –
Шепчет девушка рыбаку.
Я нечаянно заблудилась,
Замечталась на берегу…
Принесу тебе жемчуг-злато
Из подводных пещер глухих.
Нюрка рядом вопит:
– Ребята!!
Не пущайте! Хочу ухи!!!
Как решилось – понятно дело:
Спорить с Нюркой никто не смел.
Вся деревня ухи поела.
Лишь Егорка ухи не ел…
Утром встали – не счесть окурки:
Не сомкнул он глаз до утра.
Не женился Егор на Нюрке.
Утопился Егор вчера…
Сказка про Принцессу и Трубадура
Грустная сказка с надеждой на счастливый конец
Все вокруг потешаются – дура,
разогнала таких мужиков!
Ждёт она своего Трубадура
почитай уже тридцать годков.
В духе сказочных лучших традиций,
как положено – всё без затей,
вышла Золушка замуж за Принца,
и у них уже трое детей.
А Дюймовочка – бабушкой стала,
водит в садик своих мотыльков.
Уж, бедняжку судьба помотала,
натерпелась от жаб и жуков.
А Принцессе чего не хватает?!
Вон приданого целый ларец…
От инфляции денежки тают,
без ремонта дряхлеет дворец –
без хозяина ясное дело.
А Принцесса весь день у окна
на дорогу глаза проглядела.
А дорога пуста, холодна…
Постаревшие фрейлины выйдут
лузгать семечки вечером в сад:
– Вышла б замуж хотя бы для вида,
ведь на будущий год – пятьдесят.
Уж давно бы была королева,
заменила б на троне отца.
Не видать тебе, старая дева,
ни короны теперь, ни венца…
Прёт фигура, бледнеет фактура,
мышь в подвале приданое ест.
Говорят, у того Трубадура
в каждом городе – десять невест.
Трубадурам свои интересы:
как начнёт голосить под окном,
дескать, жить не могу без Принцессы –
в кухне кормят и поят вином.
Не понять её черни убогой
королевскую гордую кровь –
всё глядит и глядит на дорогу,
и отчаянно верит в любовь…
Слово
Памяти Гарри Лебедева – учителя и друга.
…от кого, скажи, придёт подмога,
кто теперь мудрейший даст совет?..
1.
...всё времени нет – не прочитана книга.
Закладка торчит, словно в ране кинжал.
Глухая жестокость тупого ножа
Не слышит пронзительность книжного крика.
Опять не хватает каких-то полдня,
Чтоб выстирать память и вычистить душу.
А время становится жёстче и суше,
Наверно, ему не хватает меня…
Маршрутка летит бесконечною трассой.
Потом объясняй на последнем суде,
Что, мол, не хватило какого-то часа
Обнять напоследок любимых людей…
2.
…оберег мой, оберег
талисман мой, ладанка…
...до чего ж короткий век,
хоть до ста живи, а мал…
Оберег твой, оберег,
не сберёг, не удержал…
Ты тонул в её любви.
Вдруг внезапно в глубину
сам ушёл, а ей – живи!
Ей – в обратную волну…
К свету вытолкнул – иди!..
Будет вечной боль в груди…
Старый друг, он лучше двух?
Старый друг дороже ста…
Дружбы новые – не вдруг,
пустословье, суета…
До сих пор раз пять на дню,
хоть давно остыл и след,
старый друг, тебе звоню
мудрый выслушать совет…
3.
…стихи начинаются с поиска…
…Гарик, Гарька – горячий огарок
богатяновский.
Жжётся строка…
Ты стихи до кровавых помарок
перекраивал – СЛОВО искал.
Как ты мне говорил:
– Понимаешь,
вроде гладко, да что-то не так.
Слово слабое – строчка немая,
не звучит…
Мне казалось, чудак.
Что там суффиксы – «-инька» да «-енька»?
Ты опять мне талдычишь:
– Смотри:
вот «деревня», а вот «деревенька».
Слово тёплое, свет изнутри…
Как мы спорили – стружка летела…
Уходила пустая вода…
Что стихи – не шутейное дело,
я усвоила раз навсегда…
4.
...о, как нестандартно, изящно, свежо! –
поют рифмоплеты. А ты – хохотать:
– Брось, Танька, наплюй! И пошли они в жо…
Сплошная синтетика – чушь, скукота.
Не надо, как модно – нетленку пиши.
Пиши, как Ахматова, Пушкин и Блок.
Пусть солнечный свет твоей русской души
проступит живым янтарём между строк.
Всё эти медальки и звания – бред.
Поэт номер года?! Совсем ерунда!
Есть высшее звание – РУССКИЙ ПОЭТ.
Почётней не будет уже никогда…
2015-2022
Сон об острове Хайнань
Переведи меня на свой язык,
я чужестранка в этом далеке.
Пусть задрожит полётом стрекозы
тот вольный перевод на языке
китайским. Щёлкни, фотообъектив!
На фоне Будды с лотосом в руке.
Ах, птичка вожделенная, лети!..
Мне снится, как навстречу мне бежит
босая океанская волна.
На пальце Будды стрекоза дрожит.
Стрекозы там такие, как у нас…
* * *
Сон разноцветный – колдун многоликий!
Месяц достал золотую юлу.
Вкусом своей переспевшей клубники
манит тебя, словно мой поцелуй.
Манит, заманит, а после – обманет
бросит бродить по рассветной росе,
станет кружить в тополином тумане
на карусельном своём колесе.
Радость моя! Я тебя нагадала,
ты мне написан теперь на роду –
в грешную ночь на Ивана Купалу
ведьмой полночной тебя уведу.
Сладким дыханием склею ресницы,
заворожу, зацелую всего!..
Будешь в отместку когда-нибудь сниться
суженым-ряженым на Рождество…
* * *
Старый город брусчат и трамваен.
Закурив, он присел у реки.
Новостройки безликих окраин,
как заоблачный мир, далеки.
Не спугни невесомое чудо
птичьей музыки на проводах.
Эти улочки, все ниоткуда,
льются, тянутся – все в никуда.
В этот тающий вечер осенний
колокольный пронзительней звон,
старомодный, как запах варенья
из распахнутых настежь окон.
Краски выцвели, стёрты ступени...
В этот сладкий малиновый час
в старый город спускаются тени
всех, когда-то покинувших нас...
Стихи, написанные ночью
...а в голове несётся конница,
а за окном – слепая тишь.
– Не спи, не спи! – твердит бессонница.
Вдруг что-то важное проспишь…
Опять хвостом влияет, просится:
– Веди выгуливай во двор.
А чуть задремлешь – в переносицу
стреляет, меткая, в упор.
Пиф-паф – и ты уже покойница…
Стекает тенью по стене
и тормошит меня бессонница.
И не даёт уйти во сне…
* * *
Умные люди всю ночь на балконе курили.
спичечной вспышкой на миг освещая глаза,
и говорили, опять ни о чём говорили,
словно не зная: словами исправить нельзя.
Время стучалось в часах и просилось наружу.
Время – материя тонкая, словно вуаль…
Кот удивлённо смотрел на нетронутый ужин,
так ему было нетронутость ужина жаль.
Умные люди! Хорошие умные люди!
Как не понять вам, что там, на другом берегу,
чуда не будет, увы, воскресенья не будет –
только холодный рассвет и цветы на снегу.
Ветер по небу размазывал лунные пятна.
Снова «Что делать?» цеплялось за «Кто виноват?».
Время стучалось в часах и просилось обратно.
Время – материя прочная, словно канат.
Урок родного языка
Вот городок, которых тьма:
больница, школа и тюрьма.
Толпятся у реки дома.
Огни на трассе.
Течёт великая река.
Собаки лают на зэка.
Урок родного языка
в четвёртом классе.
Выводят строчки малыши,
в них «ни», и «не», и «жи», и «ши»,
«чижи», и «лыжи», «ни души»,
слова и даты.
И ядом в детские умы
собачий лай летит с тюрьмы.
Из букварей «рабы – не мы»
давно изъяты.
И немы русские рабы…
Что делать? Быть или не быть?
Всё – по велению судьбы,
и не пытайся…
Течёт великая река.
А ты учись, малыш, пока
урок родного языка
не стал китайским…
Хлеб
Она ко мне пристала в детстве к мелкой,
привычка эта моего отца.
Учил, чтоб доедала до конца.
А после – вытри хлебушком тарелку…
Нет, мы не голодали никогда,
хотя и жили очень небогато.
Но чёрный хлеб до крошки доедать –
простая мудрость русского солдата.
Привычка эта у меня в крови.
Будь на столе севрюжка и икорка,
но – память предков! – так и норовит
моя рука за крайней хлебной коркой…
Я замечала взгляды свысока:
мол, нищенка, плебейка, что ей – мало?!
Ведь даже в самых лучших кабаках
я хлебушком тарелку вытирала…
Поспела рожь, стоит златой стеной.
Скривились иностранные туристы –
давно забытый вкус Бородино
напоминает хлеб наш неказистый.
И мне плевать. Насмешки – ерунда.
А будет хлеб – и будет Русь живая.
Со мной она, со мною навсегда
отцовская привычка фронтовая…
Царевна-лягушка
Сказка для сильно пьющего Ивана-царевича
У колодца судачили бабы:
– Глянь, царевич-то – пьяный с утра:
Выбрал в жены заморскую жабу
(много дали за жабой добра).
– Так нальётся, сидит и икает.
Жабу в руки и ну ей шептать:
«Василиса моя дорогая!
Покажи свою девичью стать».
– Тошно Ваньке от зелени склизкой…
Жаба раз в полнолунной ночи
обернулась змеёй-василиском –
он от страха-то как закричит!!
Дед Михеич сказал откровенно:
– Ты, Иван, на меня не серчай.
Обратится в лягушку царевна –
это, паря, обычный случай.
Маникюром своим, педикюром
заморочит тебя, молодец.
А потом – не признаешь фигуры,
что с тобою пришла под венец!
Очевидное – невероятно,
но мужчинская доля – лиха.
А из жабы в царевну обратно,
я, Иван, об таком не слыхал!
Ты, Ванюшка, как муторно станет,
плюнь на жабу – живём только раз.
Взял бы в жёны соседскую Таню –
ты бы, дурень, не плакал сейчас!
И на что ты польстился, Ванюша!
На меха, жемчуга и шелка?!
Русской женщины русскую душу
не заменит златая река!
Ты проспись, да седлай поскорее,
да по утренней первой росе
поспешай – у седого Кащея
Танька слёзы проплакала все!
И поплёлся растеряно Ваня
(как же жить-то, Господь, рассуди!) –
с изумрудной лягушкой в кармане,
с синеглазою Таней в груди…
* * *
Что будет потом? Тишина, обелиски,
бумажные глухонемые цветы.
Прошу вас, пожалуйста, балуйте близких
сейчас, не дойдя до последней черты.
Им после не важно – гранит или мрамор.
Наряднее мрамор, прочнее – гранит…
Опять с чепухой постаревшая мама
раз двадцать на дню на работу звонит.
Ведь есть у неё очень срочное дело,
важнее других неоконченных дел:
чтоб дочь непокорная шапку надела,
и внук непременно кальсоны надел.
А ты снова злишься: «Ну, мама! Ну, хватит!!»
Как ангел-хранитель стоит у окна
босая, в своём полинялом халате.
Вокруг наползает, растёт тишина.
А ты не покрытая выскочишь смело
опять без шарфа, нараспашку пальто.
А я бы сейчас эту шапку надела…
Скафандр бы надела!!!
Не просит никто…
* * *
Шёл с другой он, а я горевала,
убивалась, дурёха, зазря.
Целовала его, миловала
тёплым ветром по вольным кудрям.
Мой соколик, потешь свою душу!
Я не стану тянуть удила,
я свободы твоей не нарушу –
подожду, я ведь дольше ждала.
Ветру вольному – вольная воля,
нагуляется – слаще любовь.
Первым снегом покроется поле –
за невестою тройку готовь.
А с другой – что б там ни было, было,
мой ты, мой! Не уйти от судьбы.
Ведь она тебя так не любила!
Да и ты её так не любил…
* * *
Эта женщина – жена, только месяц стаж семейный.
Слово страшное – война, вой озлобленной сирены…
Сын любимый богом дан. Лейтенант, красивый мальчик.
Слово горькое – афган, словно дикий лай собачий…
Будто гром средь бела дня – автоматным разговором
слово грозное – чечня – передёрнуло затвором.
Эти женщины – страна, где не сыщешь виноватых:
для солдат нужна война, для войны нужны солдаты.
Искорёженный металл, груды чёрного на красном.
Материнский капитал – вам за пушечное мясо…
* * *
...эта мудрость старушечья: плакать не надо!..
С нас довольно и ветра – застрял в проводах.
Это время такое, чтоб яблокам падать,
разбиваясь о землю в печальных садах.
Как Владимир Шаинский по клавишам лупит
дождь весенний своею водою живой…
Но теперь это в прошлом. И «любит – не любит»
бесполезно гадать над опавшей листвой.
Ведь вода эта – мёртвая…
Плакать не нужно!..
Поболит и пройдёт.
А на том берегу,
словно в песенке глупой: «...бегут неуклюже…»
Не догнать, не вернуть –
всё бегут и бегут…
* * *
Это было не яблоко, был виноград…
Как Венера своей безупречною статью,
я тебя поманила изгибом бедра
сквозь дрожащее кружево красного платья.
Это было не яблоко, был виноград…
Ты губами срывал наше первое счастье.
Удивлённо застыл потревоженный рай,
ощутив глубину человеческой страсти.
И античный твой тополь лоза обвила,
положив свои кисти на сильные плечи.
Прикрывая сплетённые наши тела,
нас хранил над Эдемом склонившийся вечер.
Я хочу умереть, не дожив до утра,
чтоб остаться навек бесконечно желанной.
Мой любимый! Как сладко, как больно, как странно…
Это было не яблоко – был виноград.
* * *
Моему сыну
Я боюсь за тебя, чтоб земля под твоими ногами
не стонала от взрывов, чтоб тропы не спутал песок.
Я боюсь за тебя, чтобы брошенный кем-нибудь камень
не попал тебе в спину, чтоб смерть миновала висок.
Я боюсь за тебя, чтобы взгляд твой, прозрачен и честен,
никогда не туманился страхом, бедой и тоской,
чтобы сердце твоё не испачкалось лестью и местью,
чтобы ватой его не окутал ленивый покой.
Я боюсь за тебя, чтобы женщин проворные пальцы
не вплели в твою душу безвременных чёрных седин.
Я боюсь за тебя. Как же мне за тебя не бояться?!
Ты один у меня. Словно Бог. Словно Солнце – один.
* * *
Я в юности писала о любви.
Ни дня без строчки, всё о ней, проклятой.
Тогда себя считала виноватой,
что все стихи писала о любви…
Как будто слов других на свете нет,
«любовь» с «любовью» страстно рифмовала.
Перечеркну, опять начну сначала.
Опять влюбляюсь, вот и весь сюжет.
Ах, мальчики любимые мои
(иных уж нет), простите мне, простите –
я вас забыла в суете событий,
я больше не умею о любви…
Так влага родниковая сладка,
когда весне, щебечущая, вторит.
Так солона становится река,
свой путь далёкий выплеснувши в море…
* * *
Я не жена, я – бортмеханик.
Я – провожающий в полёт.
Упрямый странник – мой избранник.
Я – та, что молится и ждёт.
Я – та, которая прощает.
Я – санитарка на войне.
Кассандра мечется, вещает...
Я – Ярославна на стене.
Я провожу к аэропорту,
я поцелую на краю.
Пароль «Ни пуха!», отзыв «К чёрту!».
Пока ты виден – я стою!
Я – та, которая – до гроба,
из не умеющих чуть-чуть.
Я – не жена, я – Пенелопа!
О, не забудь обратный путь...