Виктория
Михайлова

Груши

Кидать в окно могилы землю, охать, 

Раскачиваться ставней, петь-скрипеть, 

Хор плакальщиков спутывать на хохот, 

Воронам раздавать скупую снедь. 

Мне – шесть. Казалось, похороны – игры, 

Бикфордовым горел свечи фитиль, 

Ограды тень графила в серых тигров 

Кладбищенских безгривых львов, чудил 

Священник, напевая над уснувшим 

Ненужную молитву. Уходил 

Последний человек. Я падал в лужу, 

И слушал через лужу – взаперти 

Лежать не будет он, идёт по кругу, 

Бормочет, появляется в стволе 

Зелёной груши, щурит близоруко 

Глаза, и шапитошное «алле!» 

Должно случиться. Но приходит мама, 

Мы тащимся домой, у нас в руках 

Большие груши в родинках и шрамах, 

Фонариками светятся впотьмах. 

Во мне темнеет радость жарким комом – 

Теперь никто не знает мой секрет. 

Сигналят груши встречным, как знакомым, 

Кивают нам прохожие в ответ.

Зерно

(отзыв на Кофейного чёртика Б. Ахмадулиной)

Во дворе моей хрущёвки – хнычет лавочки ладья,

на верёвках дремлют флаги пересохшего белья,

утро тучами тускнеет, и в подрамнике окна

листья тополя стареют в цвет кофейного зерна.

Водка в кружке вместо кофе. Глуше звуки за окном.

Будто я в чужой квартире, будто это чей-то дом.

И никто не умирал ведь, и никто не предавал.

И маршрутка вроде та же, номер, улицы, квартал.

Только с каждым поворотом – оглянуться бы, сойти

Там, где школьная программа и в кастрюльке – бигуди,

дремлет алгебра в тетради, мы целуемся тайком

с тем, которого не станет самым первым.

Сквозняком

тянет или показалось?

Видишь, вычерчена нить.

Кто бы знал, что одиноким кофе может тоже быть.

Никому не скажешь – зёрна улыбаются тебе.

Присмотреться в сердцевину, там, где дерева побег,

Ветры треплют ветки, руки собирают урожай,

И плывёт корабль с ношей. И звездой пугает даль.

Море в окнах

Море сегодня замёрзло, и можно ходить по нему,

Будто по крыше зелёной, расчерчивать окна,

Иней сметая, заглядывать внутрь и вдыхать из фрамуг

Запах настурций, бисквитов, солёного грога.

Звуки ловить, погружаясь в уютное «мы», и в любви

Ждать постоянство объятий, традиций домашних.

Всё растворилось, застыло каёмкой на дне, каждый квит.

Вязнет разрозненность «я» в равнодушном «не важно».

Только смотреть, распластавшись по крыше медузой, туда

Где обитает тягучее прошлое, вьются

Щупальца улиц от берега к площади, леска моста

Ловит на удочку город, пропитанный юккой,

Влагой, в раскрытые двери домов проникают слова,

Стайкой текучей и зыбкой, скрываются в окнах.

Стоит назвать их, и смысл расползается, будто весла

Блюдце медузы дотронулось, тают волокна

Дредов горгоньих, и всё превращается в тину рутин,

Дрязги, захватанность фраз. Только белые капли

Грузной ночной тишины поднимаются выше к моим

Окнам, стучатся, вовнутрь заплывают и жалят.

Незнакомое

– Наверняка это очень трудно – флиртовать на незнакомом языке.

(Керстин Зильбер. Второй дневник сновидений)

И пока вы усталость врачуете дрёмой, мамита,

на другой стороне океана вечерний час пик,

разомлев от жары, расползается к кухонным плитам.

И к стеклу, в одиночестве, вязаный мишка приник. 

А у нас непогода слетает по кронам самшита,

будто хлопья аниса кидает всевышний в стакан.

Просыпайтесь, экватор бывает холодным. Скажите. 

Незнакомые фразы идут вашим серым глазам. 

Вы уедете. «Аста маньяна» и что-то по-русски

Прокричите в обшарпанный ствол водосточной трубы.

Я в ответ промолчу, будто туго завязаны руки,

И летит самолёт, облакам прошивая горбы.

Новосёлы

И ангелы бросали апельсины

на новенькие наши этажи.

И резали проспекты, как ножи,

Колхозную ухабистую глину.

И слышно было с самых дальних звёзд

Сумятицу ремонта, чей-то пёс

Надрывно выл, судачили соседи.

А дети поселились во дворе.

И двор был смехом, кажется, согрет.

И метеопрогнозом – на две трети.

Вселенная светлела в глубину

Намытых окон, – солнце и луну

Развешивая каждому в квартиру.

Там счастье поселилось заодно.

И тесто поспевало и росло,

Поглядывая в окна за пунктиром

Несущихся по КАДу огоньков

К началам всех историй и веков.

Она позвонила вчера

Она позвонила вчера, говорила с акцентом,

Наполненным винами южными, медленным летом

Страны, уплывающей в море зелёным горбом

Верблюда, – мы ленту ему повязали на ухо.

Ладони смешила взъерошенность рыжего пуха.

Там солнце прильнуло к вершинам горячечным лбом,

Лимоны свисали душистыми каплями воска.

Я, к трубке прижавшись, как будто в цветочном киоске,

Протяжную исповедь юга вдыхала зимой.

Сугробы горбатые жались друг к другу боками,

И месяц лимонного цвета бледнел за домами,

Кружила тропинка под окнами белой тесьмой.

Она приглашала приехать, и я обещала.

Автобус, промерзшие стекла, четыре квартала,

Центральная площадь, бегут в проводах фонари

К игольчатой кроне, и светится каждая ветка

Рождественской ели. Я греюсь, обняв её крепко,

Качается ствол, и вздыхает верблюд изнутри.

Она умерла

Она умерла, он лепил ей в улыбку рот,

и, словно печаль, отгоняя от гроба мошек,

рассказывал что-то и врал, что совсем не пьёт.

Кивал на меня, малахольная, мол, поможет.

Улыбка сползала, он мял, будто глины ком,

когда-то податливый профиль. А я привыкла,

к нему, пропитому, прижавшись холодным лбом.

И кажется, что оторваться была не в силах.

Она уходила, уступчиво рот скривив.

Он в яму подкинул цветы, как в огонь поленья,

теплея лицом. Сорок дней я брела за ним

и той, чью усмешку к лицу моему приклеил.

Птеродактиль возвращается домой

Последним птеродактилем плывёт

по небу мой бумажный самолёт.

В бугорчатости спящих облаков

раскиданы бабухины перины.

Спуститься бы к бабухе

по трамплину

крыла,

проснуться в запахи блинов,

в деревню, где коровы и «мойбох».

А мама говорила – воздух свежий.

Так море отступает с побережья,

затягивая гальку, – шумный вдох,

и я кричу – влетел, мол, птеродактиль

вовнутрь меня.

«Уж вымерли, мечтатель!»

бабуха усмехалась и пекла

баранки.

Сквозь их дырочки смотрел я.

На небо.

Различимый еле-еле

На синем, будто смелая стрела,

Стремился самолёт к себе домой

И ящера я выдохнул вдогонку.

Бабуха бормотала: «Слава богу».

Я к маме возвращался, но пустой

был словно изнутри…

А мама говорила, что другой.

Пуговицы

Так пуговица смотрит близоруко

Сквозь битые очки на твой подъезд.

Я вздрагиваю, кажется, от стука

Костяшного – с насиженности мест

Срываются застёжки друг за другом –

Ты учишься по-гречески считать.

А я тебе – про остров с полукруглым

Прибрежьем, зеленеет моря гладь

В июне... Как же холодно в подъезде

Рассказывать про пальмы и лимон,

Дотошную луну. Кружит в зюйд-весте

Её, большую, небо. Ходуном

Качает над, где рваными стежками

Петляют переулки вниз к реке.

И жители на площадь выбегают,

На ловлю перламутровых, в пике

Свалившихся созвездий и салютов.

Мы – в страхе за оторванность небес –

Отыскиваем пуговицы. Гулко

Звонками отзывается подъезд.

У мамы руки – ссохшейся лозой

У мамы руки – ссохшейся лозой

Бессрочно притороченные к швабре.

Уборщица в столовой городской.

Я этого стыдился и с гитарой

Разучивал «шансоны» на балконе

О времени ко мне неблагосклонном.

А вечером – с работы пирожки.

Мы пили чай. Мечтали – к морю, в отпуск.

И лунный глаз в окно, по-воровски,

Заглядывал. Крутился где-то глобус

Ракушек, побережий и пионов,

Распластанных медуз и брызг солёных.

Мы к морю не поедем никогда.

Не станет мамы. Жалок и растерян

Я спрашивал дремавшего Христа

На тумбочке у маминой постели:

«Куда ты смотришь? Где же справедливость?»

Порвал его и выбросил пугливо.

За окнами сплетался и шумел,

Проклевываясь почками и свистом,

Мой взрослый мир. Сквозь проволоку дел

Цеплялся за фасады и карнизы

Корявыми, но цепкими ростками.

А с фото на меня смотрела мама...

Упираясь в мир

Однажды отправляешься в поход,

считая расстояние в неделях.

Планетой выпирающий живот

покоем и надеждами грузнеет.

Круглеет день с тобою по пути,

шарами по обочинам – деревья,

макушка церкви выпукло блестит,

метро качает спешку в душном чреве.

Вселенная вращается клубком,

сплетается из разного – единство.

И пахнет наутюженностью дом.

И, пальцы растопыривая,

листья

как дети любопытствуют в окно.

Пятнистой переполненной маршруткой

подкатывает кошка –

заодно

мы ждём его: стоногий и сторукий

толкается внутри у нас народ.

И, кажется, весь мир чего-то ждёт.

Утром

В Вашем городе реки – затейливой сеткой,

Там шаманят мосты, поднимая руки.

Обветшалость фасадов бранит по соседству

Незахватанный глянец высоток узких.

А в моём городке – молчаливые сосны

Продавили макушками в туче дыры.

И снежинки летят, несмотря на прогнозы,

Превращая нагие кусты в пломбиры…

Вы вернулись ко мне, отряхнув штукатурку

Подворотен и сумрачных коммуналок,

Постучались в окно нашаманенным утром.

Только я Вас без города не узнала.

Шмели

Я знаю дни, которым нет исхода

В отдельно взятом городе Земли.

В стекло жужжат упрямые шмели,

Меняет легкомысленность погоды

Причёски заплуталым облакам.

Вчерашнее ворчит по чердакам

Газетными обрывками, ругая

Сквозняк и управдома заодно,

Сбегая в незакрытое окно

По спутанному неводу вай-фая

В дворовый глобус острых языков.

Там запахи домашних пирогов,

Напичканных счастливым чем-то туго,

Как вязаный чулок на Новый год.

В квартиру заплывает небосвод,

Грозя дождём рассыпаться от стука.

Никто не постучит, не позвонит…

В шмелиной хаотичности орбит

Отыскивает Солнце верный вектор.

Обломком возвращается назад.

Часы блуждают, будто наугад,

Раскручивая стрелки так и эдак.

Мне нравится тягучесть этих дней

В спасительном гудении шмелей.

Эсэмэсками

Мы расстанемся просто – придут эсэмэсками

два коротких прощания. С плачущим смайликом –

от меня, и занятное Ваше – с потресканным

самоваром, похожим на парусник маленький,

вертолёт или шар – мне разглядывать праздными

вечерами без Вас. И тогда я придумаю –

говорите со мной незнакомыми фразами,

на чужом языке троглодита угрюмого,

дикаря, что вещает победу тамтамами

у пещерной стены для меня в том столетии,

где валились на землю косматыми храмами

побеждённые мамонты, гасли букетики

безымянных созвездий под утро, и сочными

виноградными гроздьями тучи развесились…

Говорите и вспомните – знаками, точками

на камнях о далёком Вы мне эсэмэсили.

Мы мечтали, что здесь, впереди, талисманами

Будут камни, они оградят от безумия

одиночества, если когда-нибудь разными

языками о нашей разлуке подумаем.

Я люблю вас до снега

Я люблю вас до снега. Зимой, будто серые звери,

заночуют сугробы под окнами наших квартир.

А пока-светлячки сигарет в номерном интерьере

отправляют сигналы друг другу, и пепла пунктир

осыпается, жалит ладони. Курить не умею.

Нам «трубу» эсэмэсят в желаемость метаморфоз.

Мы – сотрубники тайны. Заношенность быта страшнее

пертурбации душ во вселенских масштабах. Взасос

прилепилась луна любопытная к стеклам балконным

и глядит, отражаясь в мгновениях пыльных картин.

Завтра выпадет снег. Улыбнётся озябшее солнце

в кронах белых деревьев, как праздничный фрукт мандарин.

Неуклюжесть возни придаёт перемене позиций

обстоятельства спешки. Опаздывая по делам,

мы всплываем китами над волнами простынь. Так спицей

выпирает ромашка в графине. Гостиничный гам

раздаётся и гаснет в этажном клубке лабиринтов.

Нам-налево от лифта, по лестнице молча, бегом.

Всё изменится раньше, чем ждали мы, так деловито

распрощавшись. Люблю вас. До серых зверей под окном.