* * *
Евгению Попову
Осенний листопад
Бормочет невпопад
И на помойках важно квохчут гули.
Озябшие коты
Исследуют кусты
И ветер воет в дырку от кастрюли.
Помойка – не мираж,
А подлинный пейзаж:
Куда ни глянь – всегда на первом плане.
Изысканный
Восьмой десяток лет
Мы нюхаем, как рыбки на кукане.
Интеллигенция
(А вместе с ней и я)
Вопит «гуд бай» всем памятной цензуре.
Надраив прохаря,
Гуськом на цирлах по литературе.
«Любимое ворьё»
Ушло в небытиё –
Мы помним все, какая это бяка.
Явился «демократ»
Могучий, как домкрат,
А поскребёшь – всё тот же коммуняка.
Они вопят: «Ура!
За нами фраера!» –
Приятные ребята, нету спору.
Мы знаем, что и где
В известном па-де-де
Мешается хреновому танцору.
Куда ты мчишься, Русь?
Ответь, я так боюсь.
Но нет ответа, как это ни странно.
И слушает народ,
Как громко тройка ржёт
Нам с телевизионного экрана.
1992
Памяти Пастернака
Мело, мело по всей земле…
Б. Пастернак
Вчера мело с утра до ночи,
С утра ещё сильней метёт.
Как сумасшедшая хохочет
Метель три ночи напролёт.
И белой пылью сеет ветер
На лес, на пашни, на луга.
Скорее прочь! Сказаться в нетях,
Бежать. Удариться в бега.
Бежать… Куда? Одно и то же
И там, и здесь, напев простой.
Ведь так до жути всё похоже,
До буквы, строчки, запятой.
И от трибуны до кружала:
Доносы, ложь, вода речей,
Моя родная сверхдержава
Чинуш, торговцев, трепачей.
А на снегу, как на странице,
Ещё не тронутой пером, –
Ночами мне всё чаще снится, –
Кого-то рубят топором.
Равнины без конца, пустые,
Тоска – до скрежета зубов…
Мы похоронены в России,
В голубизне её снегов.
1984
Владимиру Высоцкому
Что-то снова не то,
Что-то снова кошмары мне снятся,
И опять по ночам
Кто-то матом ужасно орёт.
Снова душат меня,
И какие-то хари троятся,
И глумятся во сне
Надо мною всю ночь напролёт.
Будто я уж – скакун,
Или, больше того, – истребитель,
Или дикий кабан,
А из меня карбонады кроят.
Не могу больше жить.
Вы найдите такую обитель,
Чтоб ни баб, ни вина,
Ни души, никого, – только я.
Вот намедни сосед
Дядя Петя вернулся из ДОПРа,
И всю ночь напролёт
Пил «шартрез» из коньячной струи,
И ужасно орал,
Что он член какого-то МОПРа,
А в милиции нашей
Сплошные сидят валуи.
А намедни в театре
Какая-то жуткая тётка,
Вся в слезах и в помаде,
И с наганом в лохматой руке,
Разогнала толпу,
Угрожая расправой короткой,
И со мной говорила
На любимом блатном языке.
И не такой я чудак,
Чтоб Париж променять на Расею,
А Поля Елисейские –
На родной Елисейский продмаг,
Я сотру всех в табак
И сквозь мелкое сито просею,
А пока – до свиданья.
Привет, уркаганы. Антракт.
1970-1971
* * *
Александру Городницкому
В баобабе много древесины,
Масса дыма – минимум тепла.
Нам нужней российская осина,
Чем жена французского посла.
Ну, а пальмам место в ресторане
Не идёт туда моя нога…
Где вы пети-мети, мани-мани?
Не поёт о том моя губа.
Мы сидим в Вилюйской синеклизе, сбоку.
Дело дрянь – понятно и ослу.
В нашем деле, видно, мало проку…
Шлём привет французскому послу.
А посол лежит давно в постели. С бабой.
Не своей – чужого атташе.
Мы обычаи французов знаем слабо,
Но похоже, – оба неглиже.
С ихних баб нам никого проку,
Наши бабы тоже далеко.
Не предаться б «тайному пороку»,
Но не дрыгнуть даже и ногой.
Пусть гуляют по Парижу бабы
Всех оттенков, колеров, мастей…
Но зато не смогут баобабы
Прорасти на вечной мерзлоте.
1982
* * *
Александру Розенбауму
Пусть утки высоко, и глухари в крови,
И зайцы разбегаются по полю,
Такая их судьба, короче – се ля ви.
Давай-ка грянем на вторую долю!
Ходить на кабана с двуствольным ружьецом
Или на волка, скажем, – не игрушки
Но это ни к чему – вот рядом озерцо,
И можно – по «сидящим», для закуски.
Конечно хорошо, когда отец и мать
Учили жить и не сгибать колени.
Но в принципе пора не пИсать, а писАть,
Мы в детстве тоже «ботали по фене».
Спиной к спине, увы, не увидать лица.
Давай-ка объяснимся напрямую!
Зачем тревожить тень уснувшего Певца
И обдирать кладбищенскую тую?
Ах, Саня, Александр, ты же фраерам
Подкованной колодой карты мечешь?
Век воли не видать и водки по утрам –
Пора кончать, – кого ты, доктор, лечишь?
1984
* * *
Аде Якушевой
Что делать, память – ведьма злая,
И не забудешь времена:
Пожарища, вороньи стаи, –
Недавно кончилась война,
Когда, тоскуя об утратах,
Пересчитали всех живых.
… И вот конец пятидесятых
Сменил конец сороковых.
И пережили – мор и голод,
Но нам поставят всем в вину,
Что мы тогда ходили в школу
И не успели на войну.
Выходит так, что не успели,
Остались где-то в стороне
Войны свинцовые метели
И лагеря на Колыме.
Мы стали взрослыми до срока
В победной лихорадке дней,
И музыка плыла из окон
Вдоль улиц и очередей.
И мы тихонечко запели,
Нам в пальцы врезался металл
От почерневшей канители
Фанерных шиховских гитар.
Теперь поют совсем другие –
Нейлоновые голоса,
А нас всё носит по России
Сквозь часовые пояса.
Пусть кое-кто пожмёт плечами:
Мол семиструнный лад – не тот…
Играй, Адель, не знай печали,
Теперь так вряд ли кто споёт.
1987
Василию Шукшину
Есть по Чуйскому тракту дорога…
Народная песня
Меркнет свет в оконной раме,
Мухи мечутся в стакане,
А другие вверх ногами
Надо мной, по потолку.
Я в предгориях Алтая,
Где-то около Китая,
Но и здесь нехватка чая
И, конечно, сахарку.
Здесь, в предгориях Алтая,
Чуйский тракт бежит, петляя,
На спидометры мотая, –
Много ездит шоферов.
Здесь жила красотка Рая, –
Обогнать её желая,
(Но не вывезла Кривая)
Сгинул Коля Снегирёв.
И на людном перекрёстке
Есть село с названием Сростки.
Здесь Шукшин ещё подростком
Начал классиков читать.
Кем он стал бы? Русофилом?
Или западником хилым?
Может, бросил край свой милый?
Ни за что не угадать.
Эти споры, споры, споры, –
Все исписаны заборы,
И, «о темпоро, о морэ»
До сих пор в дерьме и лжи.
Эти правы, те не правы, –
Сколько выплыло отравы.
Не скажите, боже правый,
Как мы дальше будем жить?
Перестройка, перестройка –
То похмелье, то попойка.
И, конечно, как ни горько,
Все мы, в общем, «волчья сыть».
Этот тешит дрын дубовый,
Тот вопит: «Ломай оковы!»
И они уже готовы
Всех за Родину убить.
Где-то на реке, в сторонке
Воздух режет вопль громкий,
Этот, ляпнув самогонки,
Всласть горланят мужики.
А на Чуйском – самосвалы,
За увалами увалы,
И мигают стоп-сигналы,
Словно волчьи огоньки.
1989
Виктору Берковскому
Плутают в сугробах дороги,
Бредут облака чередой.
И месяц – козлёнок двурогий
Бодается с первой звездой.
Огни словно жёлтые волки
В вечерней бегут синеве…
Московской злой скороговоркой
Про чьи-то дрова на траве,
Про Карла, который кораллы
У Клары несчастной украл, –
Бормочут колёсные пары
И бред их уносит в астрал.
По снегу бегут светотени –
Пустые в ночи невода,
И, будто бы судеб сплетенья,
Скользят вдоль столбов провода.
Какая смешная ошибка,
Что выпало жить на земле,
Где Родины волчья улыбка,
Где вечно сияют во мгле
Тюрьма, полусытое рабство,
Несбыточный рай для детей…
Осталось по сути лишь братство
От старых французских идей.
Бессонница. Полночь. Усталость.
Шьёт золотом ночь по канве.
Российский глухой полустанок.
И жёлтый флажок в рукаве.
1996
Анатолию Марченко
Ещё одна ночь не ответит,
Тоска разгорается в боль.
И пляшет на сером рассвете
В железной печурке огонь.
Не видно дымов от кочевья
В белёесой предутренней мгле.
Как взвод отступивший, деревья
Стоят, примерзают к земле.
Так стало жить невмоготу,
Так непрерывно душу давит.
Что жизни этой маяту
Почти что хочется оставить.
А с наступлением весны
Бежать по северным пределам,
И видеть снова те же сны,
И делать дело между делом.
Бросать к утру золу костров,
Ласкать собак, во всём послушных,
И слышать крики каюров,
К твоим печалям равнодушных.
И по тайге весь день кружить,
Ступать по оловянным лужам.
Так непереносимо жить
В стране, которой ты не нужен!
Нас ждут мордовские леса
Таков, увы, итог печальный
И в хоре песни величальной
Потонут наши голоса.
Стихает вчерашняя вьюга
И тонет в снегах без дорог
За кромкой Полярного круга
Глухая река Оленёк.
1981
* * *
Игорю Ситнову
В архангельских лесах осенняя пора.
Желтеет лист берёз, краснеет лист рябины,
И в солнечных лучах волшебная игра –
Как будто строчкой слёз прошита паутина.
Ещё нет пенья вьюг, но вот над головой,
Не ведая границ и тяжести закона,
Уже пошёл на юг изломанный конвой
Неподконтрольных птиц под синим небосклоном.
Они покинут край бревенчатых церквей.
Где чёрные кресты простреляны дождями,
Последние «прощай» над сединой полей –
До будущей весны, до новой встречи с нами.
И мы за ними вслед. «Пора, мой друг, пора, -
Как говорил поэт, – покоя сердце просит»,
И горький дым вдохнуть последнего костра,
И слушать как поёт по перелескам осень.
1985
Слушая Моцарта
Доре Левенштейн
Когда вечернюю порою
Кружатся мысли невпопад
И над берёзовой страною
Бредёт хрустальный снегопад.
Вдруг голос скрипок так негромко,
И в полночь – Моцарт, соль-мажор…
Словно испуганный ребёнок, –
А ты был этому виной...
О чём поют ночные скрипки?
Да всё об истине простой,
Что все мы платим за ошибки
И, как всегда, двойной ценой.
Про детство, про игру «в лошадки»,
Про Воркуту и Колыму,
Про старые, как мир, загадки:
Зачем, за что и почему?
Никто на это не ответит,
Лишь только скрипок голоса,
И бьётся в окна белый ветер,
Как сорванные паруса.
Как будто под смычком Гварнери
Снег над берёзами шуршит.
И вторит пению метели
Больная музыка души.
И, кажется, взлетают руки
Над белоснежным париком…
Ах Моцарт, Моцарт – скрипок звуки
И пенье вьюги за окном.
В побеге маленьком из буден
Сквозь эту музыку и снег
Обнимем тех, кого мы любим,
И вспомним тех, которых нет.
1989
Баллада о побеге
Я уеду куда-нибудь так далеко,
Где найти меня будет совсем нелегко,
По январской хрустальной пороше.
Я крутну головой, словно волк на бегу,
Я запутаю след на алмазном снегу,
И что было со мною – отброшу.
Да и было всего-то считай ничего,
И спросить я теперь сам не знаю с кого…
Что же было на самом-то деле?
Передачи в Бутырку, этап на Восток,
Усть-Печора да злой казахстанский песок,
Да под Вязьмой пробитые ели
Бесконечность угрюмых очередей,
Толстозадая тупость мордатых вождей,
Нищета в белой слизи неона.
Одиночество в серых морщинах дорог,
Время – нечто иное как лагерный срок,
И пространство – колючая зона.
Караульный устав: шаг налево – тюрьма,
Шаг направо – психушка и ты без ума.
Злая сказочка: жили да были.
Глянешь в чёрное зеркало… Боже ты мой!
Да ведь это не я, это – кто-то другой.
Разве нас до сих пор не убили?
Кто-то там далеко, а иных уже нет.
Продолжается бег через бешенный век,
Сквозь флажки по кровавой пороше.
Я запутаю след на январском снегу,
Я крутну головой, словно волк на бегу,
И что было со мною – отброшу.
1992-1997
* * *
Юлию Даниэлю
Бывает, что бессрочный арестант
Вдруг перестанет высекать зарубки
И, опустив израненные руки,
Заплачет и поймёт, что он устал.
Ловить шаги охраны на посту,
Следить, как меркнет свет в глухом оконце,
И, как последний раз блеснув на солнце,
Погаснет паутинка на лету.
Считать шаги, и по диагонали
Пространство клетки мерить, а к утру
Услышать крик вороний на ветру
И звон ключей, и скрип дверей в централе.
И пролетит, как кони по стерне.
Вся жизнь, как сон, пройдёт перед глазами,
И он не разобьёт висок о камень,
А сделает зарубку на стене.
… Всё так похоже – я пою друзьям,
Стихи своей любимой посвящаю,
И жду команды: «Выходить с вещами!»,
И всё пишу. Зачем? Не знаю сам.
1987
* * *
Не хватает времени, не хватает сердца,
А дороги длинные – не видать конца.
Вьюга заметает, вьёт свои коленца
И черты стирает милого лица.
Заблудилась наглухо троечка прогонная
И в белёсой замети пропадает след.
Не пробраться пешему, не пробраться конному,
Ни письма, ни весточки ниоткуда нет.
Всё пройдёт, любимая, отболит головушка.
Вот двенадцать пробило, вот и все дела…
В золочённых туфельках убегает Золушка,
Снова печки-лавочки, веник и зола.
Птица сероглазая, маленькая Золушка.
Не грусти, не мучайся, не вздыхай тайком.
Даже в мире сказочном – ты же знаешь, солнышко,
Не бывает сразу просто и легко.
До поры до времени пусть позёмка мечется.
Вот мелькнули в облаке звёздочка с луной.
Мы затопим печечку, мы затеплим свечечку
И споём тихонько про тебя со мной.
Не хватает времени, не хватает сердца,
А дороги длинные – не видать конца.
Вьюга заметает, вьёт свои коленца
И черты стирает милого лица.
1984
* * *
В который раз – окраины России,
Снега, гусиный крик, – в который раз?
…Мы никогда у сильных не просили,
Не жили в долг, не пели на заказ…
Мы жили от вокзала до вокзала,
А по весне, когда растает снег,
Мы уходили вверх по перевалам
И пили воду безымянных рек.
Краюху хлеба поровну делили,
Не делали другим, что плохо нам.
И одиночек впятером не били
По тёмным заколоченным дворам.
Не спрашивали там, где нет ответа,
Молчали, где не нужно лишних слов.
Расстрелянных по сталинским заветам,
Хранили фотографии отцов.
Им на могилу камень не поставят:
Всё меньше тех, кто помнит не простив.
Нам новые учебники составят,
Дела пронумеруют и – в архив.
И всё же мы смеялись и шутили
(Как быстро мы успели постареть!).
За право быть собою – заплатили
И пели всё, что нам хотелось петь.
В который раз – окраины России,
Снега, гусиный крик… В который раз?
Мы никогда у сильных не просили,
Не жили в долг, не пели на заказ.
1982
© Владимир Туриянский, 1970–1997.
© 45-я параллель, 2023.