Владислав Южаков

Владислав Южаков

Четвёртое измерение № 2 (458) от 11 января 2019 года

Остров

Перед трапезой

 

Был День шестой. В борьбе со скукой 

Имелись первые победы. 

И Он уже над глиной руку 

Занёс, наметив до обеда 

 

Ударно вылепить Адама, 

Но вдруг представил на секунду 

Века страданий, боли, срама… 

И эту кровь, и грязь повсюду… 

 

В который раз предавшись сплину, 

Он подчинился мыслям чёрным 

И раздражённо бросил глину: 

«Да ну, какие люди к чёрту… 

 

А ну, на стол подайте блюдо! 

Я ждать бифштекс не буду вечно!». 

…И было на Земле безлюдно, 

Но не было бесчеловечно. 

 

Золушкин стриптиз

 

Она в гримёрке к зеркалу присела,

Салфеткой стёрла губы и глаза.

«А ну, вернись на сцену, Синдерелла! ‒

Шумел за дверью распалённый зал, ‒

 

Ещё разок, раздвинь, кисуля, ножки –

Изобрази нам стрелки на часах!»

И стало ясно – дальше невозможно

Ни слышать похоть в пьяных голосах,

 

Ни на пилоне до утра кружиться,

Кривляясь перед потными людьми…

Она сняла парик, надела джинсы

И превратилась в Настю из Перми.

 

Настенные часы пробили полночь,

Когда она в распахнутом пальто

Порхнула через зал. И в зале полном

Её без грима не узнал никто.

 

Девочка в чёрном

 

Я сижу у канала. В воде – перевёрнутый город. 

Искажённые формы реальнее, чем наяву. 

И дымит папироса. И падают капли за ворот. 

И по чёрной воде порыжевшие листья плывут. 

 

По сырому бульвару людская безликая лента 

Между урн и газонов неровным потоком течёт. 

Словно очередь в рай. И на входе проверят билеты. 

Только касса сегодня закрыта на переучёт. 

 

Люди стали прозрачны – к ним прежнего нет интереса. 

Их запросы просты, путь недолог, судьба нелегка. 

Недосып, несварение, тромбы, зубные протезы, 

Телефоны, дисконтные карты в пустых кошельках… 

 

Чтобы видеть сквозь плоть, нет нужды становиться учёным. 

Прикасаться к бесплотному – вот чему надо учить. 

И опять из толпы появляется девочка в чёрном. 

И садится поближе ко мне. И как прежде, молчит… 

 

Этот демон-хранитель повсюду со мной, как проклятье. 

Вопросительно смотрит и острым поводит плечом. 

Этот строгий фасон. Эти тонкие ноги под платьем. 

Этот белый, с затейливым кружевом воротничок… 

 

Что-то школьное. Что-то из сонного, пыльного детства. 

Силюсь важное вспомнить, но помню всё время не то… 

Холодает, и надо бы ей потеплее одеться, 

Только вряд ли у призраков в моде мужские пальто. 

 

Фонари зажигают, и время подумать о теле – 

Дома кончился чай, на исходе запас папирос… 

Пять минут посидим – и вернёмся к мирской канители. 

«Ну, ответь мне, когда?» – задаю свой привычный вопрос. 

 

Но она, как обычно, ни слова про дату финала… 

В небе – пёстрая каша из блещущих звёзд и планет. 

Мы сидим на граните. Мы смотрим на воду канала. 

В нём качается город… Но нас в отражении нет. 

 

Ворона

 

Командиру полка позвонили из высших инстанций, 

Передали, мол, всё разрешилось, нет места досаде: 

Из-за драки, понятно, со службой придётся расстаться 

(Это ж надо – побить генерала!). Зато не посадят. 

 

Он воскликнул в сердцах: «Тыловые продажные суки! 

Мне осколок под вздох, а штабным ордена и медали!» 

Но ему предложили забыть про былые заслуги 

И молиться, чтоб делу дальнейшего хода не дали. 

 

Телефон замолчал. Он хотел от такого несчастья 

То ли полк по тревоге поднять, то ли просто напиться, 

Но в итоге весь день прослонялся по воинской части, 

Из дарёной «мелкашки» паля по испуганным птицам. 

 

А когда меж казарм надоело болтаться без дела, 

Он решил прогуляться неспешно по главной аллее, 

Но застыл: перед ним на асфальте ворона сидела; 

На бессильно обвисшем крыле капли крови алели. 

 

Он стоял перед ней – всемогущий, опасный, огромный. 

Он бы мог дострелить её, чтоб не страдала особо, 

Но увидел себя в искалеченной этой вороне – 

Не убитой ещё, но уже на полёт не способной. 

 

И увечную птицу погладив по перьям атласным, 

Запихнул под шинель и унёс в темноту за ворота… 

Так они с той поры и живут: подполковник запаса 

И ручная ворона по имени Первая рота. 

 

Кури и пей

 

Кури и пей, не знай рассудка, 

Прочь выходи из берегов, 

Не экономь на едкой шутке 

Про подлецов и дураков, 

 

Не прячь гримасы и морщины, 

Чурайся сборищ и знамён 

И для достойных матерщины 

Не подбирай святых имён. 

 

Ханжам не оставляй покоя – 

В мораль врезайся, как сверло… 

Но сделай что-нибудь такое, 

Чтоб до мурашек пробрало, 

 

Чтоб мысль твоя, сродни занозе, 

Уму не позволяла спать, 

Чтоб вопреки житейской прозе 

Пришла охота жить опять. 

 

А если чудо сделать нечем, 

Поскольку нет огня внутри, 

Тогда чего ж… Тогда конечно 

Не пой, не пей и не кури. 

 

Тогда общественные нормы 

Блюди по мере скромных сил. 

И целомудренность как форму 

Превыше смысла возноси. 

 

Живописуй высоким штилем 

Свет беспорочного пути 

Для тех, кого не совратили. 

И громче всех других тверди, 

 

Что ради образа благого 

Готов сменить алмаз на медь. 

И за грехи суди любого, 

Кто смел хоть что-нибудь суметь. 

 

Тише, Таня

 

Наша Таня громко плачет: уронила Мишку на пол, 

А потом на Мишку рухнул платяной дубовый шкаф. 

Нету мужа – лишь трепещут сандалеты из Анапы, 

Те, что он украл на пляже у бухого мужика. 

 

Прибежали в избу дети, закричали: «Тятя, тятя!», 

И, понятно, появилась раздражённая свекровь: 

«Сын! А я предупреждала – не бери жену не глядя! 

Неужели было мало в педучилище коров?»

 

Мишка вылез из-под шкафа: «Ты меня почти убила! 

Что ты бельмами моргаешь, что ты щёлкаешь таблом? 

Говорил – держи ровнее, криворукая кобыла! 

Как же я повешу дверцу, если дверца под углом?!»

 

Таня плачет, растирая по щекам потёки туши. 

Сколько читано про счастье, только в жизни всё не то: 

Обстоятельных инструкций «Как Татьяне выбрать мужа» 

Нет ни в пушкинских поэмах, ни в наследии Барто. 

 

Тише, Таня, всё в порядке – сборка шкафа в Лету канет, 

Жизнь тебе взамен подарит бездну новых неудач. 

Просто надо было раньше разбираться с мужиками, 

А теперь, конечно, поздно – не утонет в речке мяч.

 

Влажная уборка

 

Депутат Государственной Думы Игнат Левкоев

Подозвал тётю Тоню, что швабру с ведром несла:

«Антонина Петровна, про вас говорят такое...

Будто вы не техничка, а корень мирского зла.

 

Мол, помыла полы в кабинете Тычкова Пашки,

И теперь он неделю не может ни пить, ни есть,

И с высокой трибуны вещает не по бумажке,

А забыв про последствия, всё говорит как есть.

 

Журналюги-подонки такому безумству рады:

«Расскажи, Пал Сергеич, про ваш подковёрный мир!»

Он на камеру плачет, но мелет одну лишь правду...

И в Госдуме с тех пор запретили прямой эфир.

 

А Баклушин Санёк после вашей уборки влажной

Предпочёл замолчать. Героический человек!

Но за то, что ненужную правду скрывал отважно,

Вы его превратили в надкушенный чебурек.

 

Я хотя и крещёный, да только не верю бредням

Про чертей, вурдалаков и прочие силы тьмы...

Антонина Петровна, но если вы всё же ведьма,

Можно больше в моём кабинете полы не мыть?»

 

Тётя Тоня сказала: «Ты лучше бы верил вракам...

Нежелательна правда для тех, кто с гнилым нутром...»,

А потом обратила Левкоева в бублик с маком,

Надкусила, скривилась и выбросила в ведро.

 

Послесловие

 

Он сидел за столом, погружённый в свои дела,

Но она, появившись бестактно, сказала строго:

«У тебя в кабинете, Андрюша, опять бедлам.

Разве сложно прибраться? Противно смотреть, ей-Богу...

 

Да и, кстати, зачем налегаешь на алкоголь?

Вот опять за портьерой стоит коньяка бутылка...

Ну к чему тебе лишние трудности, дорогой?

Поберёг бы себя... Говорят, ты влюбился пылко?

 

Что ж, семь футов под килем семейному кораблю...

Ни к чему сомневаться, женись на своей Надежде.

Только помни, Андрей, я безмерно тебя люблю.

Что бы ты ни решил, всё останется, как и прежде».

 

Он с болезненной миной, как будто терпеть невмочь,

Встал со стула, шепнув: «Не хватало ещё беды нам...»,

И прошёл сквозь неё. И подался из дома прочь.

А она, всколыхнувшись, растаяла лёгким дымом.

 

Он шагнул из подъезда в промозглый осенний мрак,

Вспоминая, как вечность назад повенчались в храме,

И о том, что три года стоит посреди бумаг

На рабочем столе фотография в чёрной раме.

 

Он смотрел на горящую лампу в своём окне,

Монотонно по детской площадке мотая петли,

И терзался вопросом, привиделось, или нет.

И она не совсем понимала, жива ли, нет ли.

 

Чёртова жизнь

 

Сутенёр оказался на деле совсем не схожим 

С проходным, безнадёжно-киношным своим клише: 

Без мехов и цепей, необщительный, бледнокожий. 

И с улыбкой – поддельной, как фрукт из папье-маше. 

 

Зуев, вспомнив про фразы, которым его учили 

Искушённые в теме интимных услуг друзья, 

Оглядел проституток с лицом знатока-мужчины 

И спросил осторожно: «А всех посмотреть нельзя?»

 

Показали. К стене под лучами косого света 

Встали девушки в ряд, на него поглядев хитро. 

Он кивнул на шатенку с губами: «Пожалуй, эту…», 

И она ухмыльнулась, клубничный жуя «Дирол». 

 

Сутенёр на купюры резинку надел тугую: 

«Мы в расчёте. Но всё же ещё повторю для вас: 

Эта жизнь – навсегда, вам уже не найти другую. 

Жизнь – не девка, её выбирают один лишь раз». 

 

Зуев бросил задумчивый взгляд вдоль лихой шеренги:

«Я давно всё решил, и на этом теперь стою: 

Жизнь прекрасную лучше, конечно, купить за деньги, 

Чем без всяких гарантий упорно искать свою». 

…………

 

Всё промчалось. И неинтересно, что будет дальше. 

Эта чёртова жизнь промелькнула, как два часа, 

Оставляя осадок от лжи, пустоты и фальши. 

Зуев сел на кровать и устало прикрыл глаза.

 

Проститутка с губами надела бельё и шубку. 

И когда, наконец, перестала скрипеть кровать, 

Подошёл сутенёр, и игриво, как будто в шутку, 

Поднял тёмные брови: «Намерены продлевать?». 

 

Да какой там, ей-Богу… Бессмысленно длить печали… 

Зуев, глядя в пространство, ответил: «Пожалуй, нет». 

Сутенёр усмехнулся, привычно пожал плечами 

И в сознании Зуева выключил белый свет.

 

Котёнок для императора

 

Император котёнка ласкает: «Кис-кис, Генерал!

Буду звать тебя так, мой мурлычущий символ победы».

Он бездомного зверя сегодня в саду подобрал,

По аллее гуляя с придворными после обеда.

 

Голубые глаза, хвост морковкой, покладистый нрав –

Нет целебней в миру эликсира от буден печальных!

И монарх, все законы дворцовых приличий поправ,

Поселил беспородную тварь в императорской спальне.

 

Утомил променад. А в покоях уют, тишина…

Как тошнит от вельмож… Как же хочется счастья простого!

Но в провинциях бунт – на пороге большая война.

Вот бы плюнуть на всё и отречься к чертям от престола…

 

Самодержец лежит на перине, забыв про страну,

Но, к несчастью, пора министерские слушать доклады…

А котёнок на фалде камзола так мило уснул,

Что нет силы будить… Жаль, не дремлет империя. Надо

 

Встать, поправить парик и манжеты, проследовать в зал

И вершить справедливый закон ради Божьего света…

Чтоб котёнок мурлыкал, беспечно сощурив глаза,

Император парчовую фалду срезает стилетом

 

И на цыпочках – вон… И чихать, что испорчен наряд –

На чиновников брызжет слюной, то ли зол, то ли весел:

«Что?! Смутьянов щадить?! Тех, что дрянь про меня говорят?!

Подстрекателей – на кол! А всех, кто их слушал – повесить!».

 

На шеренгу министров сурово глядит сквозь лорнет:

«Всех казнить, кто посмеет прислушаться к вольному зову!

Потому что, хоть власть и всесильна, но выбора нет –

Мы не можем империю резать подобно камзолу».

 

Император томится в тоске государственных дел –

Не спасают ни чаша с вином, ни омлет с трюфелями.

Он желает вернуться туда, где, мурча в темноте,

Спит котёнок на фалде, расшитой его вензелями.

 

Остров

 

Этот остров похож на нарядный большой шатёр.

Он багров от осиновых крон. На Онеге осень.

Седовласый старик, у воды запалив костёр,

Деловито по-фински коптит на доске лосося.

 

Стол стоит на пригорке – отсюда закат видней.

На столе поллитровка, закуска, коврига хлеба.

Я приплыл к старику на моторке на пару дней –

Навестить. Да и просто давно на природе не был.

 

Вот и рыба готова. «Как пахнет – сойти с ума!

Дед, да ты кулинар!». Хороша в сентябре Онега…

И старик наливает, довольный собой весьма,

Прорицая: «Увидишь – наутро дождёмся снега…»

 

Я сижу, на колени накинув ворсистый плед.

Выдыхаю не пар – суету городского шума.

А старик молодец – несмотря на преклонность лет,

Ловко рыбу коптит… И не знает, что мной придуман.

 

Да и остров – лишь выдумка, лёгкая форма лжи.

Лишь попытка раскрасить рутину багряным цветом.

Но покуда старик между букв на экране жив,

Я ещё погощу. И тебе расскажу об этом.

 

И когда ты поймёшь, что теряешь былую прыть,

И свинцовую тяжесть судьбы осознаешь остро,

Нос напрасно не вешай. Ты знаешь, куда уплыть –

У тебя с этих пор на Онеге есть личный остров.

 

Ударения

 

«Посмотри на себя! На кого ты похожа?! Слушай,

До чего ты дошла, уязвимость свою душа!

Ты боишься зеркал, по утрам выходя из душа,

Потому что и так нестерпимо болит душа.

 

Только нет никого, кто бы смог оценить глубины

Королевского сердца – на троне сидишь одна.

В антикварном буфете стоят дорогие вина.

Жаль, что выпить их не с кем. И в этом твоя вина.

 

Ты не ставила в грош недалёких ровесниц-самок –

Всех милее была! Ни один устоять не мог.

Что же суженый твой ускакал, не достроив замок?

Только шпоры сверкнули, да щёлкнул дверной замок…

 

Нынче нет у тебя ни друзей, ни родных, ни близких –

Разбежались подальше от барской глухой тоски.

Ты в салоне покрасила локоны цветом виски.

Это больно – смотреть, как блестят сединой виски.

 

Но куда б ты ни вышла в своей дорогой одежде,

Каждый встречный тебя за глаза назовёт каргой.

Имя с отчеством в паспорте те же, что были прежде,

Только смысл в них сегодня заложен совсем другой.

 

Ну, а что ты в итоге хотела себе в награду?

Жизнь, печатая книгу дежурной кривой судьбы,

Расставляет свои ударения там, где надо –

То в макушки целует, то в кровь разбивает лбы.

 

Ты как будто не слышишь, о чём я тебе толкую…

Но довольно болтать – завтра рано вставать. Отбой!».

В этом мире никто не увидит меня такую –

Как рыдаю всю ночь и ругаюсь сама с собой.

 

Бес

 

«Отвяжись, не учи меня смерти, бес.

Прекращай про геенну, слезай с плеча.

Я за годы таких нагляделся бездн…

Мой сегодняшний рай – полумрак и чай.

 

Лишь когда среди ночи один сижу

И коверкаю грифелем гладь листа,

Растворяется в сумраке жизни жуть –

И как будто за пазухой у Христа.

 

Но потом, как всегда, наступает день,

Возвращается страх… И при свете дня

Понимаю, вглядевшись в глаза людей –

Каждый третий желает убить меня.

 

И становится пусто в моём раю

Посреди беспощадной большой страны.

Только им не дождаться – я их убью

До начала объявленной мне войны.

 

Лишь Надежда и Света, жена и дочь –

Те, которых оставлю навек себе.

Остальных раздавлю. Им уже не смочь

Повлиять хоть на что-то в моей судьбе».

 

Он ощупал плечо, прекратив писать:

«Слава Богу, исчез». Носовым платком

Вытер шею и лоб. И поднёс к усам

Трубку, туго набитую табаком.

 

Он взглянул на страну из окна Кремля.

В темноте февраля падал снег с небес.

Занесённая вьюгой, спала земля,

На которой давно поселился бес.

 

Он курил, размышляя, что в мир иной

Рановато. Что хочется жить пока.

И горели во тьме за его спиной

Два багровых неистовых огонька.