Владислав
Южаков

Бес

«Отвяжись, не учи меня смерти, бес.

Прекращай про геенну, слезай с плеча.

Я за годы таких нагляделся бездн…

Мой сегодняшний рай – полумрак и чай.

Лишь когда среди ночи один сижу

И коверкаю грифелем гладь листа,

Растворяется в сумраке жизни жуть –

И как будто за пазухой у Христа.

Но потом, как всегда, наступает день,

Возвращается страх… И при свете дня

Понимаю, вглядевшись в глаза людей –

Каждый третий желает убить меня.

И становится пусто в моём раю

Посреди беспощадной большой страны.

Только им не дождаться – я их убью

До начала объявленной мне войны.

Лишь Надежда и Света, жена и дочь –

Те, которых оставлю навек себе.

Остальных раздавлю. Им уже не смочь

Повлиять хоть на что-то в моей судьбе».

Он ощупал плечо, прекратив писать:

«Слава Богу, исчез». Носовым платком

Вытер шею и лоб. И поднёс к усам

Трубку, туго набитую табаком.

Он взглянул на страну из окна Кремля.

В темноте февраля падал снег с небес.

Занесённая вьюгой, спала земля,

На которой давно поселился бес.

Он курил, размышляя, что в мир иной

Рановато. Что хочется жить пока.

И горели во тьме за его спиной

Два багровых неистовых огонька.

Влажная уборка

Депутат Государственной Думы Игнат Левкоев

Подозвал тётю Тоню, что швабру с ведром несла:

«Антонина Петровна, про вас говорят такое...

Будто вы не техничка, а корень мирского зла.

Мол, помыла полы в кабинете Тычкова Пашки,

И теперь он неделю не может ни пить, ни есть,

И с высокой трибуны вещает не по бумажке,

А забыв про последствия, всё говорит как есть.

Журналюги-подонки такому безумству рады:

«Расскажи, Пал Сергеич, про ваш подковёрный мир!»

Он на камеру плачет, но мелет одну лишь правду...

И в Госдуме с тех пор запретили прямой эфир.

А Баклушин Санёк после вашей уборки влажной

Предпочёл замолчать. Героический человек!

Но за то, что ненужную правду скрывал отважно,

Вы его превратили в надкушенный чебурек.

Я хотя и крещёный, да только не верю бредням

Про чертей, вурдалаков и прочие силы тьмы...

Антонина Петровна, но если вы всё же ведьма,

Можно больше в моём кабинете полы не мыть?»

Тётя Тоня сказала: «Ты лучше бы верил вракам...

Нежелательна правда для тех, кто с гнилым нутром...»,

А потом обратила Левкоева в бублик с маком,

Надкусила, скривилась и выбросила в ведро.

Ворона

Командиру полка позвонили из высших инстанций, 

Передали, мол, всё разрешилось, нет места досаде: 

Из-за драки, понятно, со службой придётся расстаться 

(Это ж надо – побить генерала!). Зато не посадят. 

Он воскликнул в сердцах: «Тыловые продажные суки! 

Мне осколок под вздох, а штабным ордена и медали!» 

Но ему предложили забыть про былые заслуги 

И молиться, чтоб делу дальнейшего хода не дали. 

Телефон замолчал. Он хотел от такого несчастья 

То ли полк по тревоге поднять, то ли просто напиться, 

Но в итоге весь день прослонялся по воинской части, 

Из дарёной «мелкашки» паля по испуганным птицам. 

А когда меж казарм надоело болтаться без дела, 

Он решил прогуляться неспешно по главной аллее, 

Но застыл: перед ним на асфальте ворона сидела; 

На бессильно обвисшем крыле капли крови алели. 

Он стоял перед ней – всемогущий, опасный, огромный. 

Он бы мог дострелить её, чтоб не страдала особо, 

Но увидел себя в искалеченной этой вороне – 

Не убитой ещё, но уже на полёт не способной. 

И увечную птицу погладив по перьям атласным, 

Запихнул под шинель и унёс в темноту за ворота… 

Так они с той поры и живут: подполковник запаса 

И ручная ворона по имени Первая рота. 

Девочка в чёрном

Я сижу у канала. В воде – перевёрнутый город. 

Искажённые формы реальнее, чем наяву. 

И дымит папироса. И падают капли за ворот. 

И по чёрной воде порыжевшие листья плывут. 

По сырому бульвару людская безликая лента 

Между урн и газонов неровным потоком течёт. 

Словно очередь в рай. И на входе проверят билеты. 

Только касса сегодня закрыта на переучёт. 

Люди стали прозрачны – к ним прежнего нет интереса. 

Их запросы просты, путь недолог, судьба нелегка. 

Недосып, несварение, тромбы, зубные протезы, 

Телефоны, дисконтные карты в пустых кошельках… 

Чтобы видеть сквозь плоть, нет нужды становиться учёным. 

Прикасаться к бесплотному – вот чему надо учить. 

И опять из толпы появляется девочка в чёрном. 

И садится поближе ко мне. И как прежде, молчит… 

Этот демон-хранитель повсюду со мной, как проклятье. 

Вопросительно смотрит и острым поводит плечом. 

Этот строгий фасон. Эти тонкие ноги под платьем. 

Этот белый, с затейливым кружевом воротничок… 

Что-то школьное. Что-то из сонного, пыльного детства. 

Силюсь важное вспомнить, но помню всё время не то… 

Холодает, и надо бы ей потеплее одеться, 

Только вряд ли у призраков в моде мужские пальто. 

Фонари зажигают, и время подумать о теле – 

Дома кончился чай, на исходе запас папирос… 

Пять минут посидим – и вернёмся к мирской канители. 

«Ну, ответь мне, когда?» – задаю свой привычный вопрос. 

Но она, как обычно, ни слова про дату финала… 

В небе – пёстрая каша из блещущих звёзд и планет. 

Мы сидим на граните. Мы смотрим на воду канала. 

В нём качается город… Но нас в отражении нет. 

Золушкин стриптиз

Она в гримёрке к зеркалу присела,

Салфеткой стёрла губы и глаза.

«А ну, вернись на сцену, Синдерелла! ‒

Шумел за дверью распалённый зал, ‒

Ещё разок, раздвинь, кисуля, ножки –

Изобрази нам стрелки на часах!»

И стало ясно – дальше невозможно

Ни слышать похоть в пьяных голосах,

Ни на пилоне до утра кружиться,

Кривляясь перед потными людьми…

Она сняла парик, надела джинсы

И превратилась в Настю из Перми.

Настенные часы пробили полночь,

Когда она в распахнутом пальто

Порхнула через зал. И в зале полном

Её без грима не узнал никто.

Котёнок для императора

Император котёнка ласкает: «Кис-кис, Генерал!

Буду звать тебя так, мой мурлычущий символ победы».

Он бездомного зверя сегодня в саду подобрал,

По аллее гуляя с придворными после обеда.

Голубые глаза, хвост морковкой, покладистый нрав –

Нет целебней в миру эликсира от буден печальных!

И монарх, все законы дворцовых приличий поправ,

Поселил беспородную тварь в императорской спальне.

Утомил променад. А в покоях уют, тишина…

Как тошнит от вельмож… Как же хочется счастья простого!

Но в провинциях бунт – на пороге большая война.

Вот бы плюнуть на всё и отречься к чертям от престола…

Самодержец лежит на перине, забыв про страну,

Но, к несчастью, пора министерские слушать доклады…

А котёнок на фалде камзола так мило уснул,

Что нет силы будить… Жаль, не дремлет империя. Надо

Встать, поправить парик и манжеты, проследовать в зал

И вершить справедливый закон ради Божьего света…

Чтоб котёнок мурлыкал, беспечно сощурив глаза,

Император парчовую фалду срезает стилетом

И на цыпочках – вон… И чихать, что испорчен наряд –

На чиновников брызжет слюной, то ли зол, то ли весел:

«Что?! Смутьянов щадить?! Тех, что дрянь про меня говорят?!

Подстрекателей – на кол! А всех, кто их слушал – повесить!».

На шеренгу министров сурово глядит сквозь лорнет:

«Всех казнить, кто посмеет прислушаться к вольному зову!

Потому что, хоть власть и всесильна, но выбора нет –

Мы не можем империю резать подобно камзолу».

Император томится в тоске государственных дел –

Не спасают ни чаша с вином, ни омлет с трюфелями.

Он желает вернуться туда, где, мурча в темноте,

Спит котёнок на фалде, расшитой его вензелями.

Кури и пей

Кури и пей, не знай рассудка, 

Прочь выходи из берегов, 

Не экономь на едкой шутке 

Про подлецов и дураков, 

Не прячь гримасы и морщины, 

Чурайся сборищ и знамён 

И для достойных матерщины 

Не подбирай святых имён. 

Ханжам не оставляй покоя – 

В мораль врезайся, как сверло… 

Но сделай что-нибудь такое, 

Чтоб до мурашек пробрало, 

Чтоб мысль твоя, сродни занозе, 

Уму не позволяла спать, 

Чтоб вопреки житейской прозе 

Пришла охота жить опять. 

А если чудо сделать нечем, 

Поскольку нет огня внутри, 

Тогда чего ж… Тогда конечно 

Не пой, не пей и не кури. 

Тогда общественные нормы 

Блюди по мере скромных сил. 

И целомудренность как форму 

Превыше смысла возноси. 

Живописуй высоким штилем 

Свет беспорочного пути 

Для тех, кого не совратили. 

И громче всех других тверди, 

Что ради образа благого 

Готов сменить алмаз на медь. 

И за грехи суди любого, 

Кто смел хоть что-нибудь суметь. 

Остров

Этот остров похож на нарядный большой шатёр.

Он багров от осиновых крон. На Онеге осень.

Седовласый старик, у воды запалив костёр,

Деловито по-фински коптит на доске лосося.

Стол стоит на пригорке – отсюда закат видней.

На столе поллитровка, закуска, коврига хлеба.

Я приплыл к старику на моторке на пару дней –

Навестить. Да и просто давно на природе не был.

Вот и рыба готова. «Как пахнет – сойти с ума!

Дед, да ты кулинар!». Хороша в сентябре Онега…

И старик наливает, довольный собой весьма,

Прорицая: «Увидишь – наутро дождёмся снега…»

Я сижу, на колени накинув ворсистый плед.

Выдыхаю не пар – суету городского шума.

А старик молодец – несмотря на преклонность лет,

Ловко рыбу коптит… И не знает, что мной придуман.

Да и остров – лишь выдумка, лёгкая форма лжи.

Лишь попытка раскрасить рутину багряным цветом.

Но покуда старик между букв на экране жив,

Я ещё погощу. И тебе расскажу об этом.

И когда ты поймёшь, что теряешь былую прыть,

И свинцовую тяжесть судьбы осознаешь остро,

Нос напрасно не вешай. Ты знаешь, куда уплыть –

У тебя с этих пор на Онеге есть личный остров.

Перед трапезой

Был День шестой. В борьбе со скукой 

Имелись первые победы. 

И Он уже над глиной руку 

Занёс, наметив до обеда 

Ударно вылепить Адама, 

Но вдруг представил на секунду 

Века страданий, боли, срама… 

И эту кровь, и грязь повсюду… 

В который раз предавшись сплину, 

Он подчинился мыслям чёрным 

И раздражённо бросил глину: 

«Да ну, какие люди к чёрту… 

А ну, на стол подайте блюдо! 

Я ждать бифштекс не буду вечно!». 

…И было на Земле безлюдно, 

Но не было бесчеловечно. 

Послесловие

Он сидел за столом, погружённый в свои дела,

Но она, появившись бестактно, сказала строго:

«У тебя в кабинете, Андрюша, опять бедлам.

Разве сложно прибраться? Противно смотреть, ей-Богу...

Да и, кстати, зачем налегаешь на алкоголь?

Вот опять за портьерой стоит коньяка бутылка...

Ну к чему тебе лишние трудности, дорогой?

Поберёг бы себя... Говорят, ты влюбился пылко?

Что ж, семь футов под килем семейному кораблю...

Ни к чему сомневаться, женись на своей Надежде.

Только помни, Андрей, я безмерно тебя люблю.

Что бы ты ни решил, всё останется, как и прежде».

Он с болезненной миной, как будто терпеть невмочь,

Встал со стула, шепнув: «Не хватало ещё беды нам...»,

И прошёл сквозь неё. И подался из дома прочь.

А она, всколыхнувшись, растаяла лёгким дымом.

Он шагнул из подъезда в промозглый осенний мрак,

Вспоминая, как вечность назад повенчались в храме,

И о том, что три года стоит посреди бумаг

На рабочем столе фотография в чёрной раме.

Он смотрел на горящую лампу в своём окне,

Монотонно по детской площадке мотая петли,

И терзался вопросом, привиделось, или нет.

И она не совсем понимала, жива ли, нет ли.

Тише, Таня

Наша Таня громко плачет: уронила Мишку на пол, 

А потом на Мишку рухнул платяной дубовый шкаф. 

Нету мужа – лишь трепещут сандалеты из Анапы, 

Те, что он украл на пляже у бухого мужика. 

Прибежали в избу дети, закричали: «Тятя, тятя!», 

И, понятно, появилась раздражённая свекровь: 

«Сын! А я предупреждала – не бери жену не глядя! 

Неужели было мало в педучилище коров?»

Мишка вылез из-под шкафа: «Ты меня почти убила! 

Что ты бельмами моргаешь, что ты щёлкаешь таблом? 

Говорил – держи ровнее, криворукая кобыла! 

Как же я повешу дверцу, если дверца под углом?!»

Таня плачет, растирая по щекам потёки туши. 

Сколько читано про счастье, только в жизни всё не то: 

Обстоятельных инструкций «Как Татьяне выбрать мужа» 

Нет ни в пушкинских поэмах, ни в наследии Барто. 

Тише, Таня, всё в порядке – сборка шкафа в Лету канет, 

Жизнь тебе взамен подарит бездну новых неудач. 

Просто надо было раньше разбираться с мужиками, 

А теперь, конечно, поздно – не утонет в речке мяч.

Ударения

«Посмотри на себя! На кого ты похожа?! Слушай,

До чего ты дошла, уязвимость свою душа!

Ты боишься зеркал, по утрам выходя из душа,

Потому что и так нестерпимо болит душа.

Только нет никого, кто бы смог оценить глубины

Королевского сердца – на троне сидишь одна.

В антикварном буфете стоят дорогие вина.

Жаль, что выпить их не с кем. И в этом твоя вина.

Ты не ставила в грош недалёких ровесниц-самок –

Всех милее была! Ни один устоять не мог.

Что же суженый твой ускакал, не достроив замок?

Только шпоры сверкнули, да щёлкнул дверной замок…

Нынче нет у тебя ни друзей, ни родных, ни близких –

Разбежались подальше от барской глухой тоски.

Ты в салоне покрасила локоны цветом виски.

Это больно – смотреть, как блестят сединой виски.

Но куда б ты ни вышла в своей дорогой одежде,

Каждый встречный тебя за глаза назовёт каргой.

Имя с отчеством в паспорте те же, что были прежде,

Только смысл в них сегодня заложен совсем другой.

Ну, а что ты в итоге хотела себе в награду?

Жизнь, печатая книгу дежурной кривой судьбы,

Расставляет свои ударения там, где надо –

То в макушки целует, то в кровь разбивает лбы.

Ты как будто не слышишь, о чём я тебе толкую…

Но довольно болтать – завтра рано вставать. Отбой!».

В этом мире никто не увидит меня такую –

Как рыдаю всю ночь и ругаюсь сама с собой.

Чёртова жизнь

Сутенёр оказался на деле совсем не схожим 

С проходным, безнадёжно-киношным своим клише: 

Без мехов и цепей, необщительный, бледнокожий. 

И с улыбкой – поддельной, как фрукт из папье-маше. 

Зуев, вспомнив про фразы, которым его учили 

Искушённые в теме интимных услуг друзья, 

Оглядел проституток с лицом знатока-мужчины 

И спросил осторожно: «А всех посмотреть нельзя?»

Показали. К стене под лучами косого света 

Встали девушки в ряд, на него поглядев хитро. 

Он кивнул на шатенку с губами: «Пожалуй, эту…», 

И она ухмыльнулась, клубничный жуя «Дирол». 

Сутенёр на купюры резинку надел тугую: 

«Мы в расчёте. Но всё же ещё повторю для вас: 

Эта жизнь – навсегда, вам уже не найти другую. 

Жизнь – не девка, её выбирают один лишь раз». 

Зуев бросил задумчивый взгляд вдоль лихой шеренги:

«Я давно всё решил, и на этом теперь стою: 

Жизнь прекрасную лучше, конечно, купить за деньги, 

Чем без всяких гарантий упорно искать свою». 

…………

Всё промчалось. И неинтересно, что будет дальше. 

Эта чёртова жизнь промелькнула, как два часа, 

Оставляя осадок от лжи, пустоты и фальши. 

Зуев сел на кровать и устало прикрыл глаза.

Проститутка с губами надела бельё и шубку. 

И когда, наконец, перестала скрипеть кровать, 

Подошёл сутенёр, и игриво, как будто в шутку, 

Поднял тёмные брови: «Намерены продлевать?». 

Да какой там, ей-Богу… Бессмысленно длить печали… 

Зуев, глядя в пространство, ответил: «Пожалуй, нет». 

Сутенёр усмехнулся, привычно пожал плечами 

И в сознании Зуева выключил белый свет.