Юрий
Белопольский

* * *

Бредут коровы, колокольчики на шеях,

В тумане берега висят, кисельны,

Солдаты спят, измучены в траншеях,

Им снятся сны о барышнях кисейных.

В тиши предутренней капустницы-белянки

Из листьев пьют росу, как чай из блюдца.

Земля обожжена. Поют овсянки.

Солдаты спят. Солдаты не проснутся.

Весне

Вы здесь уже?! Мы рады Вам безмерно! Всю зиму жили мыслями о Вас! Окоченели зверски. Мой Пегас сломал себе копыто, роя землю. Промёрзло в мире всё до самых недр. Немудрено, замёрзли даже слёзы, такие мы пережили морозы. И даже днём на улице темно. Взгляд всё ещё оптимистичен, но... нам в этом помогали наши грёзы, надежда встретить Вас да тёплый чай из липы, девясила или розы и, знает бог, какой ещё травы. Хотя в начале были мы резвы, себе активно цели намечали, боролись за места, ура кричали, а к марту, глядь, и не осталось сил. Да вирус настроенье подкосил... Куда идти?! Нам лучше б отсидеться, постричься, выпить рюмку... Как из детства являются причудливые сны, где мы смеёмся просто, без причины, и не боимся темноты пучины, а планы необъятны и ясны.

Живица вытекает из сосны...

* * *

Вкус гречишного мёда на холодных губах,

снова тесто свободы подошло в погребах,

мысли движутся кругом по судьбы колее,

мы не слышим друг друга – под водой двести лье

одичавшей в неволе, откричавшей любви.

Впереди – чисто поле, позади – головни.

Впору с ветром ненастным ускользнуть на восток,

но рутина бесстрастна, как зыбучий песок.

Вот и тянем годами, словно те бурлаки.

Не садись в ожиданье у бурлящей реки…

* * *

Жизнь выпить жадными глотками, но всё же не спеша,

быть скрытой частью оригами – той частью, где душа,

беречь летящие секунды, не тратиться на тлен...

Мой дед был в детстве членом Бунда, а папа был – Вилен.

Другой мой дед с большевиками в Сибири отгремел

свою «десятку» кандалами – там снег был бел, как мел.

Он не терпел «рябого чёрта», не потaкал хамью –

ушёл из их «большого спорта» и сохранил семью.

Mой прадед в гетто Брест-Литовском убит и в яму лёг

с любимым братом – так раввинов в семье был кончен срок…

Врачи, строители, поэты, картёжники, лжецы,

и все воители – «с приветом» таланты и спецы.

Их били, гнали, их боялись, травя исподтишка,

они же горько улыбались: «Ну-ну, тонка кишка!».

Их жгли, стреляли, предавали, на них точили зуб –

они лишь раны бинтовали, кровь слизывая с губ,

и пили жадными глотками корёженную жизнь,

и были частью оригами над пропастью во ржи.

* * *

Жизнь оплачена болью, окрашена красным и чёрным,

Векселя предъявляют на станциях и на причалах,

Оправдания наши расклёваны вороном вздорным,

И слова покаянья едва ли вернут нас в начало.

Нам платить по счетам – за себя, за детей и любимых,

За отцов, за друзей, за ошибки судьбы бестолковой.

Крик фламенко, гремучей змеи маракас, время схимы...

Заблудилась душа, пьёт кисель в институтской столовой.

* * *

Изливается елей вперемешку с ядом,

Но от плевел отделить зёрна нету сил.

Рёв из окон и дверей: всех стращают адом –

Разум теплится, пока страх не подкосил.

Травмы детства, горький смех, стрижка «гитлерюгенд»,

Несоветский пионер учится стрелять...

Повторяется кино – воскресает Крюгер,

Мир в угаре: глаз за глаз – лиц не увидать.

И неясно в чехарде крахов и расцветов,

Что бывает разнобой в сущности вещей.

Вот и дожили опять до скончания света –

Если хочешь перемен, не держись мощей.

Мы вступили в резонанс с маятником – снова

Удивляет и страшит крайностей разлёт,

Но привычно мы твердим: «Первым было слово».

Кабы знать, куда нас всех маятник несёт...

* * *

Мир залит слезами и чернилами,

Стонет в красоте природных линий,

Тянут клёны руки над могилами

Наших титанических усилий.

Белками все жёлуди растасканы,

Пчёлы залепили зимний улей.

Время тихо полирует лацканы,

Стражники дряхлеют в карауле.

* * *

Она кормила давешним борщом, а он сидел, увитый, как плющом, её любовью. Свет кромешный лился. Он суп глотал и что-то лепетал, не видя ничего, ворчал и злился на этот мир, на слабости свои, на скупость, ложь и грубость окруженья, пороку беспринципное служенье… и на любовь её.

Xватило сил доесть, слегка после «спасибо» улыбнуться, расшаркаться, с трудом роняя лесть, борясь с желанием заснуть и не проснуться. Но он тактично предложил ей сесть.

Открыл глаза – всё тот же свет кромешный, и кто-то шепчет, призрачный, нездешний, о силе зла, победе доброты и неуместности тщеславной суеты.

Она тарелки убрала, изящно плечом, с ума сводящим, повела и, обсудив какие-то дела, с соседом, так похожим на Иуду, отправилась на кухню мыть посуду.

А он, представив, что она ушла, почувствовал: сдавило грудь от страха, сползающего чугуном в живот. A выбор? Одиночество и плаха. И он, вздохнув, взошёл на эшафот.

* * *

По земле идёт качается

добрый пьяный человек.

Это сказка начинается

про чумной железный век.

О драконах, придержавших власть,

о героях, воевавших всласть,

о красотках норовистых,

о безвольных скандалистах,

о поэтах с эго страшным,

о жестоких жадных стражах,

о мечах, рубивших шеи,

о мечтах, уже замшелых,

об угрюмых пуританках,

о разрывax пуль и танках,

о скорбящих палачах,

о смердящих стукачах,

о елейности церковной,

дружбе, сданной за целковый,

о бездумности людской,

о безумности мирской.

Оттого и получается:

лучшее, чем славен век, –

это он, слегка качающийся,

пьяный добрый человек.

* * *

Снег бинтует озёра и реки,

очищает дороги и лес,

завелись на планете прорехи,

их снегами латают с небес.

Ветры ходят по сонным барханам

и узоры рисуют песком.

Где-то там, в небесах, великаны,

словно воины, лунным арканом

ловят наши грехи, филигранно

исправляя изящным мазком.

* * *

Так глобус мал – горошина в стакане,

зашёлся мир стенанием в капкане,

убежище искать и не найти,

растечься ртутью в призрачном пути,

но всё-равно надеяться, что где-то

планета есть, а может быть – комета

для близких и друзей, с ума сошедших,

а может быть, с полотен сумасшедших

Дали и Босха, Брака и Магритта, –

друзей, чья жизнь штрафная не допита,

теплом пропитанных насквозь, и этим ценных.

Но нет для них планет иных, и нет вселенных...

Уж старость близится, а времени всё нет!

Абсолютно нет времени пить Аbsolut –

мои дни, словно серые мыши, снуют,

моих мыслей немыслимый круговорот

увлекает в бессмысленный, странный полёт

над беспечностью лет. Над извечностью? Нет!

Над смешной скоротечностью наших побед.

И ложится на стол искорёженный лист –

полномочный посол жизни смятых страниц,

непрощённых обид, неизбывных ночей...

Только память саднит: «Чей ты?! Чей?!»

Да ничей…