Все стихи Юрия Топунова
Аллюзия
Два булавочных укола,
Два зрачка.
Мир не видывал такого
Простачка.
Ведь вначале было слово, –
Что за спор!
Вплоть до мига рокового,
До сих пор.
Сколько лет взводили храмы
На крови,
Сколько лет гнусили хамы
О любви;
По кресту текла, стекая
Столько лет,
Ало-красная святая,
Словно бред.
Но вначале было слово,
А потом –
Наконечника стального
В горле ком,
И терновый вкус на корне
Языка,
И горящая, как в горне
Зверь-тоска.
Ох, оставьте вашу речь, –
Не оправдать,
Будто было не сберечь,
Не удержать.
Вот прищурен из-под кепки
Добрый взгляд;
Как пойдёт рубить, то щепки
Полетят.
Два булавочных укола,
Два зрачка.
Мир не видывал такого
Простачка.
Ведь вначале было слово, –
Вслед топор!
Вплоть до мига рокового,
До сих пор...
В тумане
Кто ты, Дева из тумана –
вихри чёрные волос,
в платье, вытканном обманом,
словно кровью, что из раны
капает весной с берёз.
Кто ласкает твои пальцы,
припадая к ним слегка?
И несутся облака
в клочьях пены на боках,
и белеет небосвод,
как холст на пяльцах.
Кто ты, Дева из тумана –
родники печальных глаз?
С гибкостью звериной стана,
кожей, пахнущей шафраном,
проплываешь мимо нас.
Вновь мелькают чьи-то тени,
не касаясь и маня,
и густой туман кляня,
тихо падаем с коня
и надеемся
обнять твои колени.
Кто ты, Дева из тумана –
Вихри черные волос?
С кожею влекуще пьяной,
без малейшего изъяна,
белой, как кора берёз.
Подойдёшь ты тихой тенью,
наполняя нас тоской,
и недрогнувшей рукой, –
«Со Святыми упокой» –
как детей
прижмёшь к своим коленям.
* * *
Гвардеец-франт, блестящий офицер,
Кутила, мот, повеса и картёжник,
В гордыне ощетинившись, как ёжик,
Не раз ногой ступавший на барьер.
Что так обеспокоило тебя,
Что ты, оставив карты и забавы,
Нашел приют под кронами дубравы,
С глазами, полными туманного огня?
Какая мысль вдруг осенила ум,
И душу так нежданно осветила,
Что запылав, как вечное светило,
Воскликнул радостно священное ОУМ.
И тихо лёг между лесных стволов,
Вознесших в небо трепетную душу,
Объединивши море, небо, сушу
И человеков – в свой земной улов.
Гвардеец-франт, блестящий офицер,
Кутила, мот, повеса и картёжник,
В гордыне ощетинившись, как ёжик,
Не раз ногой ступавший за барьер.
* * *
Закат плыл фиолетовою дымкой
в агонии минут последних дня;
и ранами Христовыми садня,
летел журавль стокрылой невидимкой.
Взбивая пену мелких облаков,
перемешав и время, и пространство,
одетый в белокрылое убранство,
он плыл туманом безмятежных снов.
В немой молитве судоржно застыв,
деревья ветви голые взметнули
и предзакатным вечным сном заснули,
ничто не позабыв и не простив.
А он летел легко и высоко,
сам превращаясь в звёздное сиянье;
и это было полное слиянье
мечты и яви белых облаков.
И виделась Судьба нам триединой
в закате догорающего дня;
последний луч, сверкающий и длинный,
а на конце – давящая петля.
Колокольный звон
Печальный звон колоколов
в закате, лишь возникнув, тает,
туманом белым проплывает
поверх опущенных голов,
слегка дрожит и исчезает.
Мерцают свечек огоньки
и лики будто оживают,
глаза, что души нам пронзают,
горят во тьме, как угольки –
то вспыхнут враз, то затухают.
А небо светится едва
и тихо-тихо умирает.
В тоске кузнечик причитает,
но не понять его слова.
И выпь безудержно рыдает.
И мягкий ветер на бегу
взрывает шум листвы осины,
такой тревожный и красивый,
как колокольчик на лугу;
он прочит зимнюю пургу.
Печальный звон колоколов
звучит, как уходящих души.
Он, вроде, никому не нужен,
но так велик его улов.
Прощальный звон колоколов.
* * *
Лежит мой путь сквозь мрак
непознанной души
и искры от костра
в ней выжигают знаки;
их не могу прочесть
я в паутине лжи,
и вот бредут в бреду
мечты и зодиаки.
Лежит мой путь вперёд,
а может быть назад
и вверх, и в глубину,
и в смысл да и в бессмыслье,
и слёзы на глазах,
когда вишневый сад
теряет на ветру
сон лепестковых мыслей.
И я бреду, бреду
по выжженной стране
сквозь дым и суету,
сквозь однотонность будней.
Мой Бог, прошу скажи,
назначено что мне?
– Светить, мой друг, светить,
как не было бы трудно.
Я в этот мир пришёл
с вопросом на устах:
о Господи, скажи,
где можно приклониться?
Он мне глядит в глаза
и отступает страх:
– Нигде, ты на Земле
залётная жар-птица.
Молитва
Мне б хотелось уйти
Незаметно, как сон,
Чтоб никто не увидел
Моих похорон
И чтоб в доме моем
Отвечали всегда:
«Он недавно ушел,
неизвестно куда...»
Мне б хотелось уйти
Легким взмахом крыла
Или криком над снежной
Вершиной орла,
Раствориться в прозрачном
Дыхании гор,
Превратившись в сияющий
Синий простор.
Мне б хотелось уйти
Незаметно, как взмах,
Мне б хотелось уйти,
Исчезая, как крик,
Как святое дыханье
На детских устах,
Как на Вечности лике
Единственный миг.
Моя жизнь
Я родился здесь, вырос и жил,
Барабанил в отряде «зарю».
И под звуки оркестра ходил,
Воздавая хвалу Октябрю.
И учили меня чистоте,
Опуская бессильно глаза,
И писал я на чистом листе:
«Есть кто «против»? Нет, все уже «за».
И мне страна объятья раскрывала,
Грозя шутливо пальцем, что не так...
Но это было. Было лишь сначала
Пока я был молоденький дурак.
Но годы шелестели, как страницы,
Срывая позолоты мишуру.
И замирали в ужасе убийцы,
Когда срывались маски на миру.
И я в родной стране себя изгоем
Почувствовал среди родных пенат.
А мимо люди шли колонным строем
В надежде, что постоят город-сад.
И мне страна тяжёлыми ногами
Топтала душу, весело смеясь.
И говорила: «Это – между нами,
А для толпы – ты рыцарь мой и князь!»
И я побрёл на свет Звезды далекой,
Не замечая крови на губах,
Среди людского моря одинокий,
Неся свой крест и разрывая страх,
В глазах пылает зарево Востока,
Хоть посох еле держится в руке,
А сердце точит червячок порока,
Испитый в материнском молоке.
И мне страна змеёй обвила шею,
И взгляд от глаз её не отвести...
О Боже, научи – и я успею
Удар кривого зуба отвести.
* * *
Мы часто ставим на года,
Ведь сединой нас Бог отметил;
И светит нам в глаза Звезда,
И паруса ласкает ветер.
Листаем старенький блокнот,
Но телефон звенит в пустыне;
Никто там трубку не возьмёт,
Напрасно кофе в чашках стынет.
А синий дым плывёт, плывёт
И вьётся локон в пальцах тонких,
И тронула улыбка рот
Прекрасной женщины-ребёнка.
И в тишине прошедших дней
Бессильно руки задрожали,
И думаем мы лишь о ней,
Причине радостной печали.
И мы всё ставим на года,
Стерев с лица потерь приметы,
Чтобы светила нам Звезда
И отражалась в водах Леты.
* * *
Не бойся, друг мой, умереть.
ведь всё равно, Она придёт
и грянет труб зелёных медь,
и мы отправимся в полёт.
В последний путь последний раз,
последний взгляд печальных глаз,
последний смех, последний крик,
последний вздох, последний миг.
И чьих-то слёз тепло и боль –
щемящая на ранах соль,
и лиц знакомых белизна,
и гор бесстрастные глаза.
Под нами Мир, над нами Свет,
и ни часов, ни дней, ни лет,
ни гроз, ни снега, ни дождей,
а главное – там нет людей...
Не бойся, друг мой, умереть –
ведь всё равно Она придёт,
и задрожит земная твердь,
свершая времени отсчёт.
И Мир пребудет без тебя,
не ощутивши твой уход,
и ночь придёт на смену дня,
а мы отправимся в полёт.
Ни о чём
Листья,
летящие в выси,
тихо
поют под Луной.
Звёздною
пылью повисли
чьи-то
неспешные мысли,
бродят
ночною тропой.
Руки
плетутся в движеньях,
пальцы
бегут по ладам.
В мягких
извивах кореньев
льётся
нездешнее пенье,
словно
скользит по годам.
Сколько
осколков мелодий
в Вечность,
звеня уплыло...
Краски,
забытые вроде,
снова
упорно выводит
чьё-то
шальное перо.
В небе
заметно смятенье,
тучи
плывут над землёй.
Ветви
раскинули тени,
будто
куда-то ступени
манят,
ведут за собой...
Окончен бал
Окончен бал, уже погасли свечи,
Прощальный взмах вспорхнул, как снегири;
И нежно я веду тебя за плечи
Через весь дом, целуя у двери.
– Спокойной ночи! – и закрылись двери,
И путь мой вьётся дальше, в Никуда,
Но я не чувствую ни боли, ни потери:
Чужой я между вами, господа...
И оторвав свой взгляд от тёмных окон,
Где плёл в тиши узор из льда мороз,
Ласкаю я рукой холодный локон
Моей Судьбы сверкающих волос.
Но и в лучах сочувственного взгляда,
Что дарит мне далёкая звезда,
Всегда звучит единственная Правда:
Чужой я между вами, господа!
Окончен бал, дымятся в люстрах свечи,
Прощальный взмах взметнулся и повис;
Ещё звучат и музыка, и речи,
Цепляясь за узорчатый карниз.
А мне опять шагать в пустыне дома,
Где шелестят портьеры, как всегда,
И фраза, что до боли мне знакома:
Чужой я между вами, господа...
Память
Когда вдруг повстречаются глаза,
рука к руке – о, нет – не прикоснётся,
лишь что-то лёгкое меж нами пронесётся
и по щеке покатится слеза.
В каком миру, когда встречались мы,
где были близки, дружны иль враждебны?
Делили у костра кусочек хлебный
иль просто пожалели грошик медный,
забыв: «Не зарекайся от сумы».
А может быть, в объятьях жаркой страсти
мы задыхались, наслаждаясь счастьем.
Когда вдруг повстречаются глаза,
начнут всплывать перед тобой виденья
в причудливых извивах, как коренья
и неотступные, как майская гроза.
Неуловимым запахом духов
иль опьяненьем древних благовоний
тебя пронзит в пылу лихой погони,
в душе Священный колокол зазвонит
и сразу стихнет дробный звон подков.
А конь твой побредёт без принужденья,
оставив радости, желанья и мученья.
Когда вдруг повстречаются глаза
среди толпы, бушующей над бездной
и станет всё предельно бесполезным,
сто будет против и один лишь – за...
И вот тогда из глубины веков
в душе искринка памяти проснётся,
перед глазами Вечность пронесётся,
рука руки нечаянно коснётся,
душа освободиться от оков.
И осенит вдруг в этот миг прозренье,
что ты вне власти Смерти и Рожденья.
Под шелест книг
Листы старинных книг тихонько шелестят.
А переплёт скрипит и пред туманным взором
там буквы ровно в ряд
шеренгами стоят,
слагаяся в слова движением нескорым.
И смысл неясных фраз является из тьмы,
как вспышки дивных звёзд на бархате небесном,
и буйный свет Луны,
и отзвуки весны,
и вечный шум сосны, и скука в ходе крестном.
Но свет иконных глаз с тоской глядит на мир
и рвётся пополам церковная завеса;
в сиянии порфир
поёт дьячок псалтырь
и ладана дымок окутывает чресла.
Но гаснут над землей священные огни,
и снова в небеса взмывает глас Пророка:
«Или, Или!
Лама савахвани?»*
И кровь вместо слезы вновь катится из ока.
---
*Боже, Боже! Почто ты меня покинул?
Полёт над Голгофой
Ветра порывы
из Мёртвого моря
тайну скрывают
в текущих песках,
песню рождая,
струят в небесах,
белого солнца
мелодии вторя.
А на Лысой Горе зацветает миндаль,
толпы праздных зевак
разноцветно-нахальны
и я знаю, что всё это очень банально,
но рассвет наступает,
а следом – печаль.
Смотрят на мир
нежно-грустные лики,
взгляд отвести
невозможно от них
и проникает
Божественный стих
сквозь суету
и молитвы и крики.
А на Лысой Горе полыхает закат,
зажигая огни
алтарей и витрины;
и мне хочется верить, что все мы невинны,
но звенят в тишине
лишь молитвы цикад.
Вьются узкие улочки
серой змеёю,
чешуёю булыжника
влажно блестят;
и до неба дотронуться
гордо хотят
купола золотые,
плывя над землёю.
А на Лысой Горе плачет ветер без сна,
вырезая узоры
из лунного света.
И луна, в чем-то бледно-жемчужном одета,
по дороге бредет
безнадёжно одна.
Причитание
О, Господи! Остави мне грехи,
чтоб я к Тебе мог чаще обращаться,
на лики глядя, тихо улыбаться,
но все ж любил и женщин, и стихи.
О, Господи! Остави мне грехи.
О, Господи! Испытывай меня,
чтоб выковать, как сталь, шальную душу;
и если все каноны я нарушу,
то дай мне шанс, хоть до исхода дня.
О, Господи! Испытывай меня.
О, Господи! Прости долги мои,
хоть и не много, но кому-то должен;
да и Тебе, как помню, правый Боже,
я задолжал. Прошу, их не таи!
О, Господи! Прости долги мои.
О, Господи! Не дай мне замолчать –
пером и кистью, даже просто жестом.
и пусть в Твоих руках я буду тестом,
не налагай мне на уста печать.
О, Господи! Не дай мне замолчать.
О, Боже! Не бросай наш грустный Мир.
Он, как дитя барахтается в луже,
и если даже он тебе не нужен,
оставь ему сияние порфир.
О, Боже! Не бросай наш грустный Мир...
Пути неисповедимые
Тропинки, дороги, шоссе, автобаны
Плетут по земле свои сети-капканы,
И мчат по ним люди, гонимы Судьбою,
В безмерной гордыне любуясь собою.
И мили, и лиги, и километры
Несутся навстречу блуждающим ветрам,
Глотая безумное это движенье,
И в цепи слагаются чёрные звенья.
А люди не видят, а люди не помнят
О мудром молчании сумрачных комнат,
И шепот страниц пожелтевшей бумаги,
Как капли единственно истинной влаги,
Что тихо текут по незримым извивам
Серебряных русел, влекомых приливом,
И в кровь проникающих звездным мерцаньем,
И Жизнь утверждающих Тьмы отрицаньем.
Но много тропинок блуждает по Свету
И ищут свое заплутавшее лето,
И каждая манит и падает в ноги
Степным миражом настоящей дороги.
А люди не видят, а люди не знают,
Что в этих сетях они души теряют,
Блуждая в туманном обмане тропинок,
Бредя мимо истины Света росинок.
Тропинки, дороги, шоссе, автобаны
Плетут по земле свои сети-капканы,
И мчат по ним люди, гонимы Судьбою,
В безмерной гордыне любуясь собою.
Реквием
И завернувшись в чёрный плащ,
Сбивая ноги в бездорожье,
Сквозь суету и правду ложи,
Бредём во тьме российских чащ.
Гудят, гудят колокола
Под куполом небесной сини
И над распятою Россией,
Как поминальная хвала.
А вдоль проселочных дорог
Кустов терновника дрожанье,
Мольба прощенья, причитанье...
Он не виновен, видит Бог!
Он не виновен, – то Судьба
Быть возложенным на невинных
И звон колоколов старинных
Его прощенье и мольба...
Над всей землёй дрожит туман,
Запеленавши в саван души;
Он ест глаза, вползает в уши,
Скрывая горечь страстных ран.
Но гвозди ржавые в руке,
Как память, канувшая в Лету,
И тридцать первая монета
Блестит у ног в сыром песке.
Рисунок
Контраст белых стен и безоблачной сини.
Глаза отвести невозможно от линий.
И Солнце на стенах горит отраженьем,
сплетая въедино покой и движенье
и маревом воздух плывет в томной лени,
ломая и морща крутые ступени.
Но бьются на части оконные стекла,
слагаясь осколками в драмы Софокла,
в себе отражая и судьбы, и лики,
и дрожь вееров, и кинжалы, и пики.
И тихо скользят, протекая сквозь пальцы,
узор вышивающих нитью на пяльцах.
Глубокие тени ресниц на ланитах
скрывают в глазах, что еще не забыто,
и локон в руке змейкой тонкою вьется,
как будто волнуясь, струится и рвётся.
Плывёт тишина в ярком свете агоний
и нежится в мягкой прохладной ладони.
* * *
Страна, где жить невмоготу,
А умереть не по карману.
И вот несём мы маету
По дальним и не дальним странам.
Бредём, бредём, не чуя ног,
Сквозь дебри времени в пространстве,
Лакаем виски, ром и грог
И плачем об утраченном гусарстве.
И, сидя где-то в баре, в уголке,
О родине рассказываем шлюхе,
О домике в степи, на бугорке,
И матери. Живой пока. По слухам.
И разорвав на шее воротник,
Кричим, что жить так дальше невозможно;
И ладанки целуем тёплый лик,
Крестясь неистово, ругаясь осторожно.
Продрав глаза, уставясь в потолок
Чужой меблированной квартиры,
Мы вспоминаем, что сказал Пророк,
Иль Мессия, иль кто-то из сатиры...
Берём билет. И выйдя на перрон,
Вдохнув ноздрями сладкий дым отчизны,
Уже готовы снова сесть в вагон,
Не ощущая в сердце укоризны
Перед страной, где жить невмочь,
А умереть не по карману,
И все бредём в угаре пьяном
И день и ночь, и день и ночь...
Творение
И свершил Бог к седьмому
дню дела Свои...
«Бытие». Глава 2
Был замысел и было воплощенье,
в горячке бился мозг, стучал в виски,
кровь в жилах доходила до кипенья
и глина плавилась под пламенем руки.
И в темноте неясные виденья
плясали, словно тени от костра,
но в этот миг ворвалось озаренье –
между Душой и Разумом искра.
А в мириадах отражений
лился свет
и появилося движенье
дней и лет.
Был замысел и было воплощенье, –
материализация идей,
вселенной пульса ровное биенье
уравновесило пылание страстей
и пламя ткало мира покрывало,
срывая с плеч накидку темноты,
и всё, чего смертельно не хватало,
вдруг появилось в ликах Красоты.
Но множились, мерцая,
отраженья,
вплетаясь в лики Майи
и круженье.
Был замысел и было воплощенье,
и вспышки света раскололи тьму,
тысячелетья длилося мгновенье,
но лишь мгновеньем виделось Ему.
И было рук уверенных движенье,
слиянье воли Мира и Души:
был замысел и было Сотворенье,
зачатое в безвременной тиши.
И в день Седьмой настал
покой,
по сердцу полоснув
тоской...
* * *
Целуя оклад потемневшей иконы
И грея в руках рукоятку клинка,
Мы гнев свой возводим в Святые Законы
И хмуро по небу плывут облака.
В забвенье уходят седые скрижали
И новых пророков звучат голоса,
Они призывают к отмщенью и стали
И пламенем адским горят их глаза.
В раздумье лампадка чадит у иконы,
По лику катится Святая Слеза;
И клонятся долу кудрявые кроны,
И рвётся из тучи шальная гроза.
Но тонут копыта в разбитых дорогах
И красные маки цветут на висках,
И клячи убогие в нищенских дрогах
Останки хоронят, как годы в веках.
Целуя оклад потемневшей иконы
И свечку ловя глубиною зрачка,
Мы напрочь забыли Святые Законы
И горло сжимает стальная рука.
Элегия
Идёшь и ждёшь...
А Вести нет и нет.
и взгляд скользит за муравьиным бегом.
И льётся дождь
на свете много лет,
являя связь между Землёй и Небом.
Вон ласточки мелькают над рекой,
спешат прожить прекрасные мгновенья;
и, опершись на чёрные коренья,
цветы приносят в душу нам покой.
В руке свеча...
Вдали звезда мерцает
то приближаясь, то меняя цвет.
И крик сыча,
взвиваясь, затихает,
тая в себе надежду на ответ.
А в тишине, гуляющей без платья,
цикада ткёт из Времени печаль
и падает на землю тихо шаль
туманного пушистого заклятья.
Идёшь и ждёшь...
А Вести нет и нет.
И взгляд скользит за муравьиным бегом.
И льётся дождь
на свете много лет,
являя связь между Землей и Небом.
…о Пророке
И крест свой бережно нести
нам завещание оставил,
сказав последнее «прости»,
хотел Он в небо вознестись,
но возвратился. Против правил.
Кричал Он: «Не убий, а то
найду и под землёй достану!»
Змееплетущимся хлыстом
вода шипела под мостом
и ветер рвал его сутану.
Ревел звероподобный век
в крови по горло, даже выше.
И плакал Богочеловек,
прервав на миг свободный бег,
сквозь рёв тот музыку услышав.
И позабыв страданье тел,
стряхнув с сандалий клубы пыли,
он тихо-тихо прохрипел:
«Не поступай, как не хотел,
чтобы с тобою поступили...»
И крест свой бережно нести
нам завещание оставил.
Сказав последнее «прости»,
хотел Он в небо вознестись,
но возвратился. Против правил.